Ни строчки, ни слова
В мозгу – тишина
Поэту сурово
Реальность дана,
Коль нету ни строчки.
Пора помолчать.
Не жизнь одиночке –
Сплошная печаль,
Когда невозможно
Хоть что-то писать.
И сразу тревожно,
Гнетут небеса.
И кажется, давит
Сам воздух, тяжёл.
Бессмысленность яви,
Коль скрылся глагол.
Движение соков
В мозгу ли даёт
Набор многострокий,
Он сладок, что мёд?
Душа ли работу
Вершит над стихом?
Полёта свободу
Даруя при том.
И ждёт беспокойно
Поэт – что грядёт:
Фантазии кони,
Иль мысли полёт.
ПЬЯНИЦЫ
(стихотворение в прозе)
Июльское утро.
Понедельник.
Обширный двор московский – тополиный, тенистый, многотропиночный.
Машины ставят в шахматном порядке, и небольшой затор образовывается в бездне двора – из-за двух тёток: красномордых, расплывшихся, пьяных, идущих под ручку: иномарка, выезжающая на дорогу, бибикает, тётки останавливаются, и та, что повыше, обернувшись, кричит:
-Себе погуди, дурак!
-Дай проехать людям, Владимировна! – Кричит такого же алкогольного типа мужичок от помойки, из какой выбирает пивные банки, мнёт их на асфальте, складывает в потёртую торбу.
Ещё один такой же дядька стоит впереди с тележкой, нагруженной грязными торбами, сумками.
Машина выезжает, тётки идут дальше, поют, мужики догоняют их:
-Чё ты там пела, Владимировна, а?
И затягивает народную – плавно, неожиданно не плохо.
Они идут вчетвером, пошатываясь, они проходят сквозь вечный свой, уродливый праздник, они видны разным людям по-разному, и некто – спортивно-немолодой – отшатнувшийся, было, от них, с другой стороны улицы оборачивается, закуривая, глядит, думая неожиданно: Как знать? А вдруг они ближе к неизвестной высшей субстанции бытия, чем гуманитарные интеллектуалы с их усложнёнными рассуждениями и перекрученным миропониманием – ведь этим ничего не надо, кроме выпивки, примитивной еды, они счастливы, они…
Он идёт по делам, отталкивая пришедшую мысль, как заведомо нелепую.
Он идёт, продолжая громоздить в недрах мозга сложные построения, что едва ли как-то помогут жить.
Народные песни ещё слышны с другого берега улицы, но потом пьяницы сворачивают в очередной двор, наверняка бредут к следующей помойке за банками.
А задумавшийся, выстраивающий линию сложного понимания реальности интеллектуал ныряет в метро.
ЗАВЕТНЫЙ ГОРОД
Заветный город – тот войдёт,
Кто истину стиха поймёт.
О, зыбкие – и с тем конкретны –
Дворцы, взметнувшиеся ввысь.
Сады и парки, строчек ветки,
Листва – что красоты девиз.
Мосты над реками элегий,
И площади больших поэм.
Над городом златой эгрегор –
Могущественный, тема тем.
* * *
Пруды зелёные теперь,
Когда-то в сине-золотистых
Купался много, и т. п.
Дни детства вечно из лучистых.
На уток я гляжу, и как
Та хороша, кругла, красива.
Хлеб я забыл купить, дурак,
Кормить – не будет перспективы.
Когда-то хлеб любил кидать,
Смотреть, как ловят, вьют движенья.
И сытный оный, вкусный дар
Им люб. Глядят на нас деревья.
Глядели, то есть.
Та одна
Плывёт неспешно к центру пруда.
В себя погружена она,
Дар жить приемлет ли, как чудо?
Я мимо ив иду, потом
Сверну, потянутся берёзы.
Воспоминания – поток,
Жаль, часто вызывает слёзы.
* * *
Как амёба связана с листком
Золотистым? Вижу на асфальте.
Все в потоке длящемся, литом,
Изначальном – о! его на карте
Мира не представить — сей поток.
Мирозданья колокол гудящий.
Что сегодня – будет и потом,
Прошлое мерцает в настоящем.
По-иному несколько потом
Будет – сети связей усложнились.
Всё и всех вместил сплошной поток,
Сердце солнце оному открылось.
НА СМЕРТЬ САМОГО СТАРОГО БЕГЕМОТА В МИРЕ
Самый старый бегемот в Маниле
Умер в зоопарке: монолит
Плоти был доверен мощной силе,
Одряхлел, утратил аппетит.
Складчатая кожа обомшела,
Двигаться уже почти не мог.
Старость постепенно и умело
Очень крупный отключала мозг.
Сор дремал в дремучих складках кожи.
Умер самый старый бегемот.
Только смерть и жизнь весьма похожи,
Свет всегда растит роскошный плод.
* * *
Сердце солнца. Пульс его – лучи,
Низверженье летом золотое
Обещает счастье – и такое,
Что его бы одою почтить.
Низовая суета страшна –
Толчея, тотальное броженье.
Броуновское опять движенье
Вспомнится, нелепица сильна.
Сердце солнца призывает жить
По-иному, слышим очень плохо.
Каждая черна у нас эпоха,
И богатства вечно крепок жир.
ТИТАНИК
(стихотворение в прозе)
Огромный плавучий Вавилон; символ роскоши, где кожа диванов отливала бронзою и шелка играли различными оттенками; европейский восток, шедевр инженерной мысли – Титаник высился над бездной вод, взрывая её могучим движением – О! ничего не угрожало плавучей махине, и жизнь, смазанная тысячью огней, убранная великолепным богатством, злачёно-величественная, денежно-роскошная текла на нём, рассыпаясь массой кают-компаний, наливаясь драгоценными напитками, насыщаясь великолепием яств; жизнь шла, не замечая муравьиной, низовой, кропотливо-постоянной работой низа: человеческой массы, призванной обслуживать якобы человеческие верхи…
Шелест и шорохи разговоров, обсуждение цен на нефть, котировок на биржах, серьёзных, многостоящих дел; флирт, романы…
А вдали уже отлитый, многогранный, сияющий, природно-великолепный, движимый безвестной волей шёл не менее торжественно, плавно и важно величественный айсберг; шёл, обещая смертельное схождение двух, шёл, безразличный к огненному великолепию, рассекал зелёно-синие ледяные воды, разбрасывал стекло брызг, шёл и шёл, — карать банальную человеческую гордыню.
Или… всего лишь схождение обстоятельств?
Или…
Нет ответа.
Много сюжетов – мало правды.
Много трагедий – почти нет объяснений.
Роскошь человеческих дел, разбиваемая природной роскошью гигантского льда, долго будет беспокоить не одно воображение.
* * *
Счастью оду надобно сложить –
Летний свет, медовый свет восславить.
Коли жизнь не вышло полюбить,
Зря бродил по коридорам яви.
Счастье в каждом дне, любой цветок,
Иль пчела на оном – ощущают.
Океаны воздуха исток
Счастья в пышных недрах заключают.
Счастье.
Ода счастью.
И т. п.
Драгоценные мгновенья жизни.
К старости подходишь, и теперь
О духовной думаешь отчизне.
* * *
Раскидистое древо смыслов,
И дней листва легко шуршит,
Закружится в потоке быстро,
Коль ветер страсти налетит.
О, смыслы разными бывают,
Иные тяжелы весьма.
Сколь в воздух ветви прорастают,
Столь в нас, работа их верна.
Незримое повсюду древо.
Под старость опадают дни
Листвою – всюду: справа, слева.
И неба ближе нам огни.
БОГДАН ХМЕЛЬНИЦКИЙ
Яростно гребёт Богдан.
Галера.
Рабство. И горчит чужой язык.
Православная густеет вера
В недрах сердца. Жив отец старик.
Выкуплен роднёй Хмельницкий будет.
Бушеванье жизни велико.
Личная хоругвь запомнит бури
Каждой битвы. Было нелегко.
При дворе Владислава ценили,
После бурно против Польши шёл.
Войнами едва ль взрослели были –
Яростен всегда людской глагол.
Дипломат Хмельницкий, пышный гетман.
Время крови, рубленых голов,
Рук и ног, идёт с колов от ветра
Вонь. И смотрит небосвод — суров.
Время крови. Алексей Михалыч
Двинулся в Литву…
Условен мир.
Иль Богдан горел молитвой на ночь,
Смаковать умея каждый миг?
Умер от инсульта, а не в битве,
Что пошло бы больше. Погребён
В церкви… По судьбе, иль по молитве
Получил? То знает только он.
* * *
Завитушки зыбкие
Облаков-улыбок.
В них ныряют рыбки
Мыслей и ошибок.
Панорама тянется
Неба, точно города.
Вон вокзала станция,
Пышная и гордая.
Вот она рассеется.
Завитушка новая.
Там больницы секция,
И – километровая.
Нет, ведь нету боли и
Тяготы в небесности.
Только чаши полные
Драгоценной местности.
* * *
Системы, их пересеченья
С другими – множество систем.
Верхушками вошли деревья
В движенье облаков-трирем.
Сближения людей, где каждый
Своими сложностями жив.
Сверкает глянцевито кафель,
И больше нету перспектив.
Сияет кафель в недрах морга.
Система-антипод сильна.
И бездна смерти слишком много
В себя всегда вобрать вольна.
* * *
На скамейке около подъезда
Пожилые вечером сидят.
Каждому дан возраст будто бездна.
Возраст-бездна, и едва ли сад.
Этот был директором завода,
Тот года на радио служил.
Золотом июльская природа
Отливает. Солнце – сила сил.
Третий инвалид, — однако, курит.
Посидят, поговорят. Потом
Небо грандиозный глаз прищурит,
Вечер стариков загонит в дом.
ТУССЕН-ЛУВЕРТЮР
Знал рабства хлеб, и горечь боли,
Работал кучером, бежал,
Всё в нём огонь и сгусток воли.
Винтовка, кнут, топор, кинжал –
Любое подойдёт оружье.
Тащить освобожденья крест
Сколь тяжело, столь очень нужно.
Лишь искренность важна, не жест.
К испанцам от французов, ибо
Свободу первые сулят.
Сражение всегда есть выбор,
И уничтоженный отряд
Своею кровью укрепляет
Грядущее… Хотя Туссен
Во Франции – он погибает
Средь крепостных, тяжёлых стен.
О ЖЕСТОКОСТИ
1
С колов смердело. Кровь была
Протухшею, отвратно чёрной.
Жестокости века дела
Слоятся в тяготе упорной.
Кто с кем воюет? Где любовь,
Коль рубят головы усердно?
И друг для друга добрых слов
Нет – только адовая скверна.
С колов смердело тяжело,
И пялилось на данность зло.
2
Жестокость — с веток эволюции
Сорвавшийся в сознанье плод…
В былое люди не вернуться,
И плод подобный не сгниёт.
Всегда он был, — сок мутноватый
Даёт и дыбы, и колы.
И инквизиции богатый
Донельзя арсенал: копи
Бессчётные, как звёзды, факты.
Жестокость. Буро-красный цвет.
Мы адские не можем факелы
Залить водой разумных лет.
МИРУ МИР
1
Над разросшимися лопухами
Взгляд, исследуя дома, упёрся
В надпись: Миру мир.
И точно стёрся
Новый мир с деньгами и грехами.
И повеяло Союзом, детством.
Кирпичами выложена надпись,
Удивлённо встал, бормочешь: Надо ж…
И не верил, что остались, дескать.
И поездки к морю зашумели,
В Таллинн, в Ленинград поездки были.
И кружки, прекрасные на деле,
Вновь манили, двери растворили.
Дальше шёл. И вспоминал былое,
Просто стар – отсюда ностальгия.
Тяжела для бытия Россия,
Вместе – есть в ней нечто основное.
2
Стихотворение в прозе
Взгляд над разросшимися кустами татарника с пушистыми, лиловатыми в центре колючками; над лопухами – огромными, как слоновьи уши; взгляд поднимался над суммою деревьев, довольно грустных, учитывая бесконечность дождей – а вышел гулять в один из редких пробелов, — и вдруг, над последним этажом старого, кирпичного, девятиэтажного дома, прочитал – Миру мир.
И закружилось, потекло, — дорогое, милое, тронутое забвением, как бывают размывы на старой киноплёнке – кружки рисования во дворце пионеров, плавательный бассейн с прозрачно-синеватой, отдававшей хлоркой водой, сквер возле старого дома.
…ездили летом в Анапу, и ожидание отхода поезда, а всегда выезжали ночью, было торжественным, как предчувствие чего-то нового, счастливого: стояли в тамбуре, глядели на суету ночного вокзала, убранного пестро огнями…
Школа потянулась коридорами, лестницами, гулкими классами…
Он стоял – пожилой, седобородый – глядел на полузабытую надпись, и ничего плохого не шевелилось в голове, но контраст между тою жизнью – вполне невинной, набитой запретами, дефицитом, и нынешней оголтелой, сорвавшей с петель всё человеческое был столь разителен, что никак не мог заставить себя пойти дальше – пока дождь не стал снова накрапывать, и, раскрыв зонт, двинулся куда-то.
* * *
Концепция в тупик заводит.
Философ, отряхнув хитон
Не унывает по природе
И нраву таковых, как он.
Концепция не та? Иную
Под явь возможно подогнать.
Философ знает: существую
Тем, что мой ум изобретать
Горазд, и новые объёмы
Выдумывает, обречён
На пустоту большого дома,
Который праздно возведён.
* * *
Ужаснулся, глянув на себя
В зеркало: лицо серело бледно.
Так, его к полтиннику судьба
Привела сквозь неудачи, беды,
«Ничего хорошего», и проч.
Ужаснулся всё же – стало будто
Нечто промелькнуло – дальше ночь,
Ночь с потьмою вечного абсурда.
ШАМИЛЬ В КАЛУГЕ
Имам Чечни и Дагестана
В калужском доме вспоминал,
Как жил: по вере, вместе рьяно
Служил тому, что понимал.
Он вспоминал аулы, стычки,
Врагов и верных кунаков.
Ока, синевшая отлична,
Клочки белевших облаков.
Тоска по горам, по селеньям,
По резким действиям томит.
Имам молитвы с вдохновеньем
Читает, ими он горит.
…за горным перевалом ярче
Небесный цвет, пути сложны.
А что ребёнок где-то плачет,
Есть взрослых следствие вины.
* * *
А внутренняя биография
Важнее внешней – дважды два.
Как ты услышишь шорох гравия?
Как шорох? Или как слова?
С пространством строя диалоги
В ядре сознанья своего,
Получишь, или нет в итоге
Удачной мысли торжество?
Ядро внутри не разобьётся
И смертью. Тело же умрёт —
С ядра как будто совлечётся,
Не нужно, словно сгнивший плод.
