Старты, финиши… одно и то ж.
Некто, пропадающий из виду,
Коли так, тогда с ума сойдёшь,
Позабыв на явь свою обиду.
Финиш – значит, был когда-то старт.
Старт – дорогу к финишу откроет.
Рассуждать устал, поскольку стар,
В том, как прожил мало что устроит.
Тело – означает: в оном дух.
Дух, познавший разные пространства.
Стадо разбредётся, коль пастух
Зарится на пышное богатство.
Некто пропадает на глазах,
Дав организацию кошмара.
Часто мысль плутает в пустяках,
Не найдя серьёзного товара.
* * *
Белые грибы на небе –
Дымчатые облака.
Вот собрать такие мне бы –
И быстрей прошли б века.
Вспомнишь детские поляны,
Счастья шаровой накат.
Будто основной изъян и
Горе – не пойти назад.
Грандиозные грибные
В небе я поляны зрю.
Мысли исключить кривые –
Вход в духовную зарю.
ТЕНЬ ВЕТКИ
(стихотворение в прозе)
Ажурная тень ветви с лёгкими перьями листьев сквозила в окне на крыше микроавтобуса, стоявшего неподалёку от Киевского вокзала – когда соберутся люди, поедет в Калугу.
Пришёл первым, слишком рано, не знал расписания, и, сидя в кресле, как в нише, вспоминал, что не бывал в Калуге два года, два промелькнувших разноцветными лентами года – а когда-то ездил часто: много родственников и друзей, и поездки превращались в бесконечный фейерверк походов по гостям, с непременной выпивкой всюду, порою интересными разговорами, прогулкам по старому городу.
…деревья в Березуйском овраге, как пышные византийские стяги, а сам он огромен, точно изъят из ветхозаветных преданий, и дребезжит каменный мост от проезжающих машин.
Тень ветви перемещается, играет, люди приходят, садятся, оставляют вещи, идут курить, или покупают выпечку, время капает, или течёт песчаными струйками, но перешеек метафизических песочных часов не виден; и вот едет автобус, едет, и, позабыв про пробки, думает пришедший первым, что электричка довезла бы быстрее, но любит всё равно ездить на автобусе, пускай пробка бесконечна, завершится же когда-нибудь это стояние.
…поворот на улицу Софьи Перовской, частные дома, палисадники, старая церковь…
Бессчётно таких проулков, улочек, и исхожены все, и со многими связано многое.
Лентами мелькают леса – или бегут многоного, перебираемые лучами.
Вы говорите зелень?
Да нет же, литое золото, и как роскошно сверкает, переливается.
Пробки как не было – и летит дальше дорога, и вьётся за автобусом – как колея за всяким, совершающим путь…
* * *
Шансон пронизывает двор,
Общага сайдингом обшита,
В ней не представить разговор
О чём-то, кроме формул быта.
Гогочет, курит молодняк.
В контейнеры кидают мусор.
И облако – небесный мускул –
Не изменяется никак.
Июльский вечер во дворе
Провинциальном, пыльном, серым.
Каким поверишь высшим сферам,
Тут оказавшись? Об игре
Судеб задумаешься? Нет.
Воскресный вечер. Много пьяных.
И скуки столь тяжёл сюжет,
Сколь страшно нам в житейских ямах.
МАЛЫШ В ЦЕРКВИ
(стихотворение в прозе)
-Папа, хочу в замок! – Малыш показывал на церковь.
Только что катался на машинках у калужского театра, шустро рулил по не большой площади, не обращая внимания на каскады фонтанов, которые очень любил; потом пошли, купили ему мороженое, малыш почти доел, и вот – увидел церковь, вероятно, проаасоциировавшуюся с мультипликационным замком.
-Там страшно может показаться, малыш.
-Не, хочу…
-Ну, давай зайдём.
Они свернули за ограду, малыш подпрыгивал.
Отец взял его за руку.
-Там прыгать не надо, малыш, спокойно нужно стоять. Хорошо?
-Хорошо, папа.
Трое детей гладили на ступеньках лениво развалившуюся кошку, малыш прошёл мимо.
Темнота и таинственность обступали, темнота и тишина, даже свечи не горели – никого не было, только за столиком, заваленным свечами, иконками, литературой сидела пожилая тётка.
Малыш ходил, смотрел, вверх, потрогал аналой, но отец осторожно отодвинул его ручонку.
Малыш шёл к иконостасу, задрав голову, постоял, обогнул несколько массивных подсвечников, и направился к двери.
-Всё, малыш?
Он кивнул. Они вышли.
-Не страшно было?
-Не, папа, не сашно.
Они шли по улице, влившись каплей в разнообразное движенье, и отец вспоминал, как он впервые зашёл в церковь – с тётушкой, и под Козельском это было; вспоминал, что ему было не по себе, и сейчас, несмотря на свои почти пятьдесят, так и не прояснил свои отношения с высшими структурами.
Может быть, малышу удастся?
Вот он бежит – весёлый, нежный, и волоски на затылке закурчавились.
Бежит – в жизнь, вперёд, в тайну.
* * *
Лопушистый хрен, лиловый клевер,
Белый тоже из травы глядит.
Дачной жизни очевидный вектор –
Летняя истома ворожит.
Воду из колодца извлекая,
Обольёшься. Густо шмель гудит.
Солнечность, густая и литая,
Всякий чудным представляет вид.
Заросли малины, а напротив
Пышного крыжовника шатры.
Ящерка мелькнёт – поймать не против,
Детские припомнивши миры,
А поймавши, отпустить… И печку
Растопив, обед готовить. Смак
Жизни. И поев, пойти на речку,
Синева её – небесный знак.
* * *
Рабочим проработал 60
Лет. С одиноким сыном доживает.
Он примитивен, он про рай иль ад
Едва ли размышляет, нечто варит
Сознанье в девяносто тяжело.
Хозяйство, огород – всё невозможно.
Смерть, понимает, разнесёт стекло
Судьбы, а что там будет – даже сложно
Предположить. Ухаживает сын,
Устал от жизни, пьёт порою. Вот вам
И жизнь – в ней ни восторгов, ни глубин.
Лишь вверенность банально-серым нотам.
* * *
Кристаллы Нострадамуса, узлы
Хайяма мудрости…
Возня на даче.
Жизнь проще и конкретнее – увы,
И никогда не строилась иначе.
Копаться в грядках, подрезать кусты,
И слушать поезда, что ходят часто.
И как ни тщись, не разберёшься ты,
Что значит человеческое счастье.
САМЫЙ ЖАРКИЙ ДЕНЬ ИЮЛЯ
(стихотворение в прозе)
Один из мыльных пузырей, точно окрашенный дымчатой радугой, поднимался на солнце, и попытки малышей поймать его не увенчались успехом.
-Вон он, вон он! – пузырь крупный, и казалось, живой, висел над дачными воротами, и зелёно-золотистый в свете закатного солнца лес виделся таинственным фоном.
Лопнул пузырь.
Старший мальчишка, взмахнув специальным, пластиковым, узким мечом для пузырей повесил в воздухе ещё одну радужную гроздь.
Тянулся самый жаркий день июля.
* * *
Вечером пришла на дачу кошка,
На крыльце сидела, малышок
Гладил, и играл с ней, и не сложно
Весь восторг представить. Хорошо,
Но и плохо – бродит, где угодно.
Колбасы ей дали, молока.
Выглядела киска благородно,
Будто от бродячей далека
Жизни… — Папа, фостик есть у кошки, —
Говорит малыш. – Нет у меня,
Только попка… Кошка по дорожке
Побежала…
Ныне в теме дня
Снова появилась и играла.
Дачное житьё, природный пласт.
Коли прожито уже немало,
Тишина важна весьма для вас.
* * *
Под старость врос в воспоминанья
Из детского периода он,
Там снега нежное мерцанье,
И неба золотистый фон.
С родителями молодыми
Идти, и слушать снежный хруст.
И ощущеньями простыми –
Других и не бывало пусть –
Он счастлив… Множество подобных
Ветвилось ощущений в нём.
От искорок, весьма подробных,
Последним веяло огнём.
* * *
Губы роз раскрыты жадно,
Солнце пьют они всерьёз.
И легко, совсем не жарко
Цветнику роскошных роз.
Дача. Летняя истома.
Жизни круг определён.
Круг? Скорей величье дома –
Всё включил, что можно, он.
ГРОМАДНОСТЬ ВСЕГО, НАВИСАЮЩЕГО НАД НАМИ
(стихотворение в прозе)
-А в детстве чья эта комната была?
-Ларискина.
-А ты где?..
-Там, где тыквы, в маленькой.
Все комнаты маленькие, сидят в этой, отремонтированной недавно, чистой и белой, уставленной аппаратурой.
Отец – девяностолетний, корявый, тяжёлый нравом старик – помещается в главной, большой, называемой в Калуге «залой».
Гость из Москвы не был два года, хотя раньше наезжал часто, и выпивали тоже частенько.
Хозяин – в основном, об участке, о работа, а гость – о малыше, позднем, таком любимом, что захватывает дух; разговор перебивается, плетётся, вязнет в лёгком опьянении; и трагедия каждого стирается, расплывается золотистым облаком (…ибо гость – печатаемый поэт, толком ничего не получивший в жизни, сам не знающий, зачем продолжает писать, а хозяин делит почти пятидесятилетнюю жизнь между работой на телефонной станции и уходом за отцом).
Погода последней декады июля тяжела; марево жары розовато ползёт в окно, из какого свешиваются, когда курят.
-Не помню, этот магазинчик был?
Козырёк белеет чистенько.
-Год назад, или около того открыли…
Напротив – пышные деревья и дома повышенной комфортности, построенные недавно.
-Как отец-то – всё помнит?
-Всё, ходит теперь с трудом; болезней – вагон, а всё гудит, мол, всех вас переживу.
Тяжёлый, корявый, всю жизнь проработавший рабочим, никогда ничем не болевший, не давший сыну жениться – не зачем! пусть обслуживает на старости лет.
Сын – самостоятельный, рукастый, поддающий от одиночества и неустроенности – уже привык к такой жизни; раньше ездили обрабатывать огород вдвоём с отцом, всё твердил: глаза бы не видели огорода, дешевле купить; а теперь мотается один…
Фото показывал – красивые, пронизанные солнцем, насыщенные растительной жизнью.
-Что не продашь-то?
Смеётся в ответ:
-Как продать? Самозахват.
И жизнь кажется настолько подчинённой чужой воле – какую не объяснить, и уж точно не посчитать благой – что дух захватывает.
Только, впрочем, у московского поэта; ибо калужский инженер по телефонии просто пьянеет, расслабляясь, не думая о громадности всего, нависающего над нами.
КИСКА
(стихотворение в прозе)
Вечером приехали на дачу – и вечером же явилась кошка: глаза мерцали в темноте, взобралась на крыльцо, стала тереться о ножки малыша.
-Папа, киска! – Ликовал малыш.
-Осторожно, малыш, после неё мыться тщательно надо.
Вода – из колодца, греют, смешивают.
-Папа, хорошая киска!
-Да, да…
Он гладит серую, пушистую, похоже беременную, она катается по траве, мурчит.
Жена вынесла порезанной колбасы, налила молока в пластиковую крышечку; киска поела, и снова взобралась на крыльцо, к малышу.
-На пмж взяться хочет, — пошутил муж.
-Она пугала нас несколько раз, шарахалась тенью… Киска, в дом нельзя.
Жена закрывает дверь, чем-то громыхает, готовит поздний ужин.
-Папа, у киски фостик! – восклицает малыш. – Такой. – Он крутит рукой за спиной. – А у меня нет, папа, только попка.
Отец смеётся.
Киска пришла и с утра, мурчала – пушистая, красивая, мягкая, нежная; снова кормили её; потом нырнула под дом, стоявший на сваях…
В течение дня то появлялась, то исчезала, и малыш ликовал, играя с нею, искал потом, спрашивал:
-Папа, где киска?
-Не знаю, малыш. В другие гости, наверно, пошла.
И день тёк, переливаясь июльским золотом.
ХОРОШО, ЧТО ЭТОГО НЕ СЛУЧИЛОСЬ СО МНОЙ
(стихотворение в прозе)
Он стал нервничать, отправляясь из провинции в Москву, или из Москвы собираясь в гости, в провинцию ( у жены там была квартира) – нервничать: не то слово, вибрировать буквально, дрожать – внутренне, конечно, — от ужаса.
…ехал с дачи, сел в электричку нормально, вагон был полупуст; он долго перед этим курил на перроне, глядя за перила на мхом покрытые участки бетона, на лесную зелень.
Он ехал, и в голове колобродило, плавилось…
Кто зовёт, а?
Настырно кличет?
Он встал и сошёл на неизвестной станции, двинулся серой просёлочной дорогой, озирая стоявшие трактора и легковушки, свернул в посёлок, отыскал гостиницу.
Вечером жена звонила свекрови, и ничего не могли узнать, ничего, метались, висели на телефонах.
Я не знаю, что с ним случилось.
Хорошо, что этого не случилось со мной, тоже побаивающимся переездов.
* * *
Вот им нужны твоим стихи?
Идущим по делам, спешащим,
Таким живым и настоящим
С игрою счастья и тоски?
Зачем слагаешь ты стихи –
Упорен, мня служеньем это?
Когда-то были сгустки света.
Теперь потёмки ржут – хи-хи.
* * *
Не вари козлёнка в молоке –
Заповеди сложно толкованье,
Много знаков скрыто в языке,
Ими и сильно существованье.
Материнской сути естество
Не используй, искажая данность.
Искаженье яви – торжество
Зла. Но мы привыкли. В этом странность.
Варим в материнском молоке
Козликов и глупости и алчности.
Мол, расплата вечно вдалеке,
Вот — она пришла, и — адской яркости.
Не вари козлёнка в молоке.
* * *
Везде тошнотный дух плебейства.
Куда деваться от него?
Трудись, борись, рыдай, иль смейся –
Ты не изменишь ничего.
Дух, унижающий значенье
Высокого, смердящий дух.
И сумасшедшее крушенье
Несущих жизнь центральных дуг.
* * *
Покачивается лебёдка,
Слетает штукатурка на
Асфальт – конкретно всё и чётко,
И изменяется стена.
А жизнь – конкретна до предела.
В сознанье – зыбкости и проч.
Обман, как будто, ваше тело,
И всё всегда уходит в ночь.
Уходит в ночь, чтоб воротиться.
Перебори пред жизнью страх,
Иль слушай музыку провидца –
Не зря же был на свете Бах.
* * *
Серые, как плесень, облака –
На небесных стенах зришь обои
Старые, как ветхие века.
Раздражает действие любое.
Опыт говорит: как ни крути,
Обрести что-либо невозможно.
Серые, как пеплом пустоты
Детские присыпаны – мечты.
Да и жизнь увидеть благом сложно.
* * *
Несущих жизнь слонов и черепаху
Сначала плесень тронула легко.
А после смертный морок, вверен праху,
Объял, рассыпав их – и далеко
От жизни стали все живые, ибо
Почтили зло, приняли суету.
А был таков, иль нет сих малых выбор?
Ответ стяжать, призвавши высоту,
Не сможешь, черепаху представляя,
Слонов… хоть птицу Рух… охватит страх.
Везде, как есть, действительность кривая.
И никому не помогает Бах.
ПОЖИЛЫЕ
(стихотворение в прозе)
-Посмотри-ка, жасмин ещё цветёт! – воскликнула пожилая женщина, и добавила, адресуясь к пожилому сыну: Подожди, сынок, сломаю, пару веточек.
Лесопарк тёк последними днями июля – горячими, плавно-замедленными, латиноамериканскими; праздно гуляли люди, лаяли собаки, резвились дети, и вода в прудах мерцала лаково, скрывая сочные подводные миниатюрные леса: и рыбы выглядывали из них порою, как задумчивые мудрецы.
Мать рвала веточки, осторожно, чтобы не тревожить весь куст.
Только что сидели на скамейке, и сын говорил:
-…и то, мама, что основателем генетики был католический монах, а создателем теории большого взрыва священник-иезуит ничего не доказывает, так как никто из разработчиков теории абиогенеза ни в каких религиозных симпатиях не замечен. И, исходя из житейской логики, а никакой другой у нас нет, и быть не может, выходит, что Бог в лучшем случае жестокий экспериментатор, хотя не знаю, почему для меня стало такой пыткой понятие: Бог.
Теперь мама рвала веточки жасмина, и, держа их в руке, тронула за плечо курящего, стоящего чуть поодаль сына, и пошли они, огибая пруд, вдоль которого катился на велосипеде молодой парень.
Мать думала, что если бы не ранняя смерть отца, сыну было бы с кем поговорить, поскольку она, погружённая в быт, тянущая его – талантливого, совершенно не приспособленного к жизни – все годы, не могла ни возразить ему что-то, ни поддержать разговор.
А ему и не надо было – говоря с мамой, он выхлёстывал часть густой жизненной и мыслительной плазмы, копящейся в нём днями, в любой из которых он проходил огромные временные отрезки, осмысливая путь жизни от Атлантиды до наших дней, анализируя, ища знаковые ассоциации.
Они шли, лесопарк густел, тени играли на земле…
-А когда-то, ма, белки были – помнишь?
-Помню, сынок, конечно.
Сегодня, сидя у воды, видели крохотную, серо-желтоватую мышку, ищущую пищу в траве, и не значительный кадрик сей становился значительным в их тихой, и долго тянущейся, простой и сложной, необыкновенно трудной, симфоничной, и звучащей слабеньким ручейком жизни.
Они вышли из лесопарка, мама пошла к трамвайной остановке, а сын, не любивший общественного транспорта, зашагал по пыльной дороге домой.
И тяжёлые камни мыслей, изредка взблёскивая, как роскошный мрамор, перекатывались в сознанье его.
ВЫ ДУМАЕТЕ?..
(стихотворение в прозе)
Вы думаете, он разит винные мешки?
Он разит злобу и алчность, что вечно скалятся, ворочают жирными языками, и обладают такими же жирными чревами, в основе каких – ненасытимость.
Вы полагаете, он кидается на ветряные мельницы?
Он борется с иллюзиями, какие отравляют жизнь, навязывая ложные картины реальности; и вольготно искажают алмазную сущность бытия.
Или над ним смеются вельможи?
Он неуязвим для смеха, как совершенный стих для завистливой критики.
Их смех – фантом их глупости и самовлюблённости, фантом, ставший для них реальнее реальности.
Вы думаете, донхикотство глупость?
Донкихотство – величайшая честь, какую может оказать провидение человеку.
И, как знать, может быть, земля ещё живёт потому, что едет, едет, несмотря ни на что долговязый герой в нелепом тазу вместо шлема, и едет с ним добрый балагур-весельчак на таком милом, домашнем ослике…
* * *
Ложишься спать
Придут стихи
Тебя терзать
Опять опять
Из щелей мозга
Иль из бездны
Железной
Космоса они
Ты это не узнаешь бедный
Узнав бессонницы огни
ПЕРСОНАЖИ
(стихотворение в прозе)
Он поднимается, молодой и красивый, по чёрной, крутой лестнице – он поднимается на боль, восходит на неё, как на колокольню.
Под старым, ободранным пальто в петле смысла таится дворницкий топор.
Молодой человек идёт воплощать собою собственную идею, и то, что пришла она в голову столь чистого, ясного насельника земли, говорит о её невозможности.
Убийства не было: не выглядывала смрадная, жадная страха, и обух топора не опускался на её крохотную, глупую голову.
Убийство было фантомом Раскольника, не скрепленной кровью завиральной идеей, выпущенной им на воле в статье.
…Карамазовы, как расчетверённый человек – или глобальная модель человеческого мозга, где каждый брат – определённая функция, и, как невозможна целостность одной страдающей человеческой единицы, так не связать в одно этих, слишком связанных жизнью.
Кротость Зосимы, доказующего ранним посмертьем, как пошёл тлетворный дух, отсутствие веры в человеке – она слишком зыбка, чтобы стать конкретностью; а веры, поднимающуюся на ступень знания в вопросах существования Бога, человек не обретает, увы.
…и мчится в бричке великолепный щёголь, щёголь-подлец, шармёр, очаровательный болтун; мчится, одержимый идеей разбогатеть: такой пустой, слишком простой, почти не доступной…
Истинно ли подлец?
Скорее, один из нас – вот же, посмотрите, он похож на вашего соседа, ничего не знающего о транспорте под названием бричка.
Он брат нынешним спекулянтам — щёголь-чичик, он протыкает Русь насквозь, собирая гроздья великолепных персонажей, в каждом из которых, если присмотреться (причитаться) не так уж много худого – разве, что в Плюшкине, да и того скорее стоит пожалеть, чем осудить.
Вновь собираются они – каждый в отдельности и все слитно – вновь собираются, чтобы продолжить жить среди нас, питая энергией мысли и тонкостью своих субстанций.
* * *
В Калуге парка городского
Прозрачный и красивый мир –
Меж пихт проходишь в детстве словно
В Анапе, счастье длится миг.
Собору кремового цвета
Уместно ль в парке быть? Фонтан,
Где девушка с зонтом, и это
Приятней, чем мечты фантом.
Со смотровой площадки мощно
Дана спокойная Ока.
И небеса нависли – толща
Красива, очень далека.
* * *
По дугам изумрудным жемчуга
Блестят, переливаясь и играя.
Шопена небеса, огни, луга
Доказывают: музыка святая
Бывает, хоть порою узел бурь,
Поскольку революции мотивы
В себе мешают кровь, порыв, лазурь,
Закручен, обещая перспективы.
Святою будет музыка, хотя
Её подъемлет скорбь второй сонаты.
И страшно плачет нежное дитя,
И взрослые потерею распяты.
Концерты дивной сложностью творят
Архитектуру звуковую мощно.
И так мазурок драгоценен лад,
Что райские врата увидеть можно.
* * *
Мать ребёнка видит до конца –
Маленький просвечивает в крупном.
Возраста пересыпались крупы,
Забывалась даже жизнь отца,
Умершего много лет назад.
Он седобород – её ребёнок,
Маленький и нежный до конца.
…как возился он среди пелёнок,
Как за ручку в детский сад вела,
И корпел над книгами – но позже.
И… по всем звонят колокола,
И бессмысленно взывать: О Боже…
* * *
Мелкий служащий, все понукают,
Жалованье крохотное. Грусть.
Дома малышок, и расцветают
Розы, пусть всё средне, ну и пусть.
-Папа, папа! – рад малыш чрезмерно,
Нежно улыбается жена.
Поздний сын… Блестящею, наверно,
Жизнь не будет. А она одна.
Миг продлить… Малыш смеётся, счастлив.
Тихая и бедная семья.
Для чего всё так? глядит, участлив,
Ангел, не поймёт сего, как я.
ДРАКОНОВО ДЕРЕВО
Тугие жилистые пальцы
Удержат острую листву.
Тут нету ничего от пальмы,
А видим чудо наяву.
Драконовым его назвали –
Код формы не исчислить, но
Древесный отблеск вертикали
Им дан, как древности звено.
Дракон, питавшийся слонами,
Раздавлен был большим слоном.
Их кровь смешалась, и над нами
Шатёр листвы, остра притом.
Тугие пальцы держат листья.
Похоже дерево на взрыв,
Лучиться будет он, и литься,
Не тронув ваших перспектив.
К 1400-ЛЕТИЮ КОРАНА
Тысяча четыреста Корану.
Золотая пряжа бытия
Ткётся, чтоб доверена прорану
Не была отныне жизнь ничья.
Истовы речения пророка,
Нежностью пронизанные с тем.
А перетолкуют их жестока –
Нету в том вины его совсем.
Золотые, верные верблюды,
Из сосуда вечность истечёт
Частью, предлагая сердцу чудо
Сложностью мистических щедрот.
Тысяча четыреста. Дорога
Многих подвела, но вертикаль
Никого, и вера с чувством долга
Следуют ей в световую даль.
ЙЕМЕН
Минареты Пятничной мечети…
Взгляд с холма на Джиблу поразит –
Улиц старых перекаты, эти
Ветхостью полны промывы…
Вид
Грустный, колоритный до предела.
Йемен стар, истории архив.
Сана велика – столицы дело
Подчеркнуть движенье перспектив.
Вместе Сана стен старинных, башен,
Улиц ветхих, как седой завет.
Дерево драконово, чей важен
Силуэт, за оным – синий свет.
Тайны золотистые востока,
Вместе пыль всегда в лицо летит.
Солнце над просторами жестоко, —
Жизни смолкнет без него мотив.
СКВЕР МИУССЫ
1
Сквер Миуссы. В детстве жили возле,
И гуляли тут бессчётно раз.
Выглядел иначе, скажет возраст,
Ибо ты пройтись решил сейчас.
Вянет лист уже в июле – видишь
Плитка вся в шуршащих завитках.
Тени детства, вероятно, ищешь,
Путаясь во взрослых мелочах.
Сквер мой, сквер! Вернуться б в коммуналку,
С молодыми мамой-папой жить.
Ибо взрослости не взял я планку.
50. Мне поздно слёзы лить.
2
По Миуссам малышей везут,
И меня когда-то здесь возили.
Вспомнишь ли младенчество? Но труд
Невозможный в жёсткой нашей были.
Всё я мыслю – если б вырос тут,
И не переехали, каким бы
Стал, и как повёл меня маршрут?
Солнце золотится вроде нимба
Над главами тополей. Иду
Пожилой, на малышей гляжу я.
Вырастут какими? Тут не жду
Знанья – не представить жизнь чужую.
* * *
Адам и Ева. Плоть из глины.
Грехопаденья после им
Из кожи дал одежды, и на
Страданья – лют его режим –
Послал. Из кожи дал одежды.
Духовны ль были до того?
Идут, лишённые надежды,
Не понимая ничего.
Идут…
Да полно! Разве можно
Мировоззренье строить на
Простом прочтенье! Ибо мощно
Иносказаньями полна
Тотальная, громоздка, книга.
Адам и Ева – как миры
Пранаций, путь их был великий,
Но искажён: углы остры,
Углы ошибок и просчётов.
Так будет правильней считать.
Иносказанья — оборотов
Сложнейших — мучают опять.
* * *
Сколько прожил – всё моё,
Скалься, зарься, забытьё –
Прожитого не отдам
С радостью и суммой драм.
