Ванькины пруды

-Именем Российской федерации… два года … с отбыванием в колонии общего режима…приговор может быть обжалован…
Слова судьи в полупустом зале судебных заседаний звучали глухо, как в колодце, и до обидного обыденно. Впрочем, чего тут обидного: судья выполнял свою обычную работу, которая для него уже давно превратилась в повседневную рутину, в эту самую тягомотную обыденность. Такие слова он произносит ежедневно, из месяца в месяц, из года в год, изменяются лишь фамилии, сроки заключения, цифры статей Уголовного кодекса и даты вынесения приговоров. В общем, скука это смертная – людей приговаривать. И, как говорится, Бог ему, судье, в этом очень невеселом деле судья.
Варя, ау! Ну, что ты так жалостливо на меня смотришь? Вот дурак, одернул он себя, а как же ей еще смотреть? Восхищаться, радоваться, хороводы водить? Она снова перехватила его взгляд, непонятно скривилась. То ли, согласно негласному этикету, всплакнуть решила, то ли еще раз напомнить, что, дескать, Ваня, Ваня, как был ты Ванек деревенский, таким и остался. А Ванькам по их «ванёчному» статусу и положено о т б ы в а т ь. Они – не олигархи, которые за подрасстрельные статьи легким испугом под грифом «условно» отделываются. У них, олигархов, свои законы и свои кодексы, а ванька (не конкретный Иван Иванович Иванов, а в общем понимании ванька, этакий рабоче-крестьянский дурачок, герой частушек и народных сказок, надежа и оплот государства Расейского), он должен государственный Закон блюсти, и от него, от государства, ему, Ваньке, и пряник казенный, государевый, и кнут с двумя орлами (и оба клюют, и оба – в задницу. Больно! А на то они и орлы, чтобы не гладили!). И обижаться тут нечего, да и не на кого. На Руси святой завсегда так было: государству – государево, ваньке — ванькино, а тем, кто по Куршавелям катается, шампанское там кушает, фотографическими модельками закусывает — тем свое, куршавелево. Закон такой. С ним не поспоришь.
Справа от Варьки, и сзади на два ряда – тот самый обормот, который пострадавший. Второго пострадавшего обормота нету. Значит, еще не выписали из отделения травматологического. А, может, и выписали ( травма пустяковой должна быть, больше для д е м о н с т р а ц и и, чем с серьёзными повреждениями), а не пришел скорее всего из вредности или трусости. Или умные хозяева подучили, чтобы подчеркнуть, что, дескать, пока вынужден передвигаться с неимоверным болезненным трудом после полученного боевого ранения. У них, у обормотов, так положено – кривляться. За кривляние, за холуйство хозяева слаще платят.

— Судебное заседание объявляю закрытым! — и судья от души и с явным облегчением жахнул деревянным молотком по специальной настольной деревяшке. Дал понять, что, дескать, надоели вы, пролетарии, со своими выходками пролетарскими хуже горькой редьки. И вообще, мне, судье, пора домой, к жене и детям. Хорош на сегодня.
— Мало тебе, козлине, дали… — шипит, поднимаясь с сидушки, обормот. Жалкий, в общем-то, человек. Подстилка холуёвская. Хотя тоже есть-пить хочет, вот и служит псом цепным, щерит клыки и хвостом метет за добро хозяйское. Как его осуждать за это? У них, у псов, работа такая – караулить. А какой ты пес, породистый-обмедаленный или шавка подзаборная, это уже вопрос двадцать четвертый. Главное – пес. Главное – чтобы глотки рвал за не свое добро. Потому как своего-то и нету. И наворовать негде. Вот и скалится в злобе бессильной.
— Вань, я тебе там собрала…Передадут… — слышит он спиной голос варварин. В ответ лишь плечами пожал равнодушно: передадут, куда денутся. Иди домой, Варь, хватит уже тут… Да и мне пора. Устал чего-то. Как там, в песне? «И вот опять передо мной параша, вышка, часовой». Тюремный фольклор, в развесёлой армейской молодости его досыта наслушался. Незаменимая вещь для поднятия настроения и бодрости духа у всех ванек : и тех, которые в тюремных бушлатах, и тех, кто с автоматами.

А как все чудесно, светло, томительно-приятно начиналось! Впрочем, у него, Ивана Федосеевича Жигалева, сорок лет, образование среднее специальное, женат первым (да и хватит пока) браком, характер нордический, твердый, беспощаден к врагам и любим друзьями…Да, у него – он, Иван, и сам заметил – в последнее время так часто бывает: сначала все чудесненько-расприятненько, и сам он в шоколаде – а в финале все (ну, почти все) погано и воняет мерзко, а сам он от пяток до макушки в самом настоящем гэ.
А тогда, в первые дни отпуска сборы в родную Воропаевку был для него не просто удовольствием, а каким-то предвкушениям давно ожидаемого, давно томившего События. Как в песне поётся: потому что Родина, потому что мать. Шутка сказать, целых три «календаря» уже к ее материнской титьке не прикладывался. Да и когда? Занятый человек, токарь шестого разряда, специалист нарасхват, хоть и ночевать не уходи с этого своего родимого загинающегося завода. А с другой стороны, заработок сейчас у него – тридцать пять тысяч, а их ведь заработать надо. И если их, деньги эти, не заработать, то на что же тогда квартирку отремонтировать, машинешку сменить, старшенькой, Катюньке, свадьбу справить, супружнице Варваре и младшенькой, Клавуньке, шубки теплые прикупить, чтоб попки ихние драгоценные от холода прикрыть. Вот и приходится горбатить, благо токари с таким, как у него, высшим разрядом – на вес золота. Это каких-нибудь менеджеров сейчас как собак нерезаных, а он, Ванька, Иван сын Федосеев, последний прямой представитель славного хлеборобского племени Жигалевых, можно сказать, раритет. Уникум. Антиквариат. Верный слуга режиму, и при этом – вот чудеса-то! вот редкость! вот действительно уникум! – абсолютно честный человек.

— Клавдея, не трожь удочки! И давай-ка мать подгони, чего копается! «А я поеду в деревню к деду!».- дурашливо пропел он.- А мы, похоже, никуда не поедем – не приедем! Мы лучше будем вот здесь до бесконечности копаться и копаться, собираться и собираться!
— Вань, а ты пирожки куда положил? – это уже Варвара, супруга ненаглядная, от сборов неимоверно запыханная и даже, кажется, чем-то недовольная.
— В сумку.
— А уж удочек-то набрал! – съязвила Варвара. – Вон, по телевизору показывали: скоро все ваши рыбалки платными будут.
— Все? – уточнил Иван, хотя тоже смотрел эту передачу.
— Ага.
— А вот это они не видали? – и он согнул в локте руку. –Тоже мне умники нашлись!
— И-ех… -качнула головой супруга. – Как был ты шпаной деревенской, таким и остался.
— Всё сказала?
— Всё.
— Ну, вот и… Клань, выключай свой телефон. Действительно, собираемся как на Северный полюс. Пора ехать.

Иван никому не говорил, да и сам себе признавался лишь нехотя, с трудом, что есть у него в деревне заветное местечко — старые пруды у графских развалин. Их пруды, семейные, прадедами копаные и зарыбленые, дедами углубленные и обустроенные, отцами вычищенные и парком обсаженные (аллея липовая, до того медоносная и до такой невозможности пахучая, что воздух здешний можно прямо с чаем есть! Или лиственничная аллея, вытянутая по шнурке, перед первым деревом встаешь – стволы остальных девяносто девяти уже не видно .). А вот сыновьями и внуками равнодушно похеренные, позабытые- позаброшенные…Сыновей в живых уже никого не осталось, да и из внуков всего трое : Егорка-блажной, психически контуженный, герой Афганистана, воин-интернационалист, полгода – дома (летом — на терраске, зимой — у телевизора), а вторые полгода — в районной психушке. Второй — Петро-баламут, в деревне его меткой кличкой окрестили – «Небо в клетку», потому что когда председателем колхоза работал, то тем передовым колхозникам, кто воровал уж очень шибко, всегда привычно обещал это самое небо в клетку, хотя сам заворуем был тем еще. Он, Петька-то, всегда и подо все идейную базу подводил, поэтому и в коммунистах побывал, и в демократах, но сейчас, вроде бы, угомонился, политику только по телевизору смотрит, да и то с обязательной ехидной ухмылкой. И пришибленный стал какой-то, даже тени собственной, и то иной раз боится. А, может, и на самом деле есть чего бояться, грехи-то тайные, они, как не духарись, все равно за душу т я н у т. В общем, шибко потишел с председательских времён бывший горлопан Петрушенька, малопьющий стал, малокурящий, и даже Бога теперь иногда почитает, в церковь ходит по большим праздникам. А работает теперь в местной «Сельхозхимии», считает там вечно чего-то ломающееся, акты на списание составляет. А третий, остатний — он, Иван, житель сплошь городской, считай, уже совершенно не тутошний, вроде как д а ч н ы й .Свой среди чужих, чужой среди своих. Хороший фильм. Ивану в нем больше всех предатель нравится, которого артист Калягин играет. «И-и-и_здрасьть…» — а артист Богатырев ему на эту вежливость хлесть по морде! Очень приятно. Вот и оставайся после этого вежливым. Снова запросто огребешь.

А пруды – что пруды? Они ему, Ивану, прадедов заменили, сами ими, прадедами, стали, прадедами и судьями. Может, поэтому и не так часто к ним выбирается, чтобы слова их суровые, но справедливые пореже слышать. Ведь кто ее, справедливость, выслушивать-то любит, если она не про дядю чужого, а про тебя самого сказанные. И вроде боится он их, прудов, и, одновременно, какая-то глубинная, могучая, какая-то настоящая вековая сила манит к ним, как сына шалопутного к отцу строгому, но великодушному, около которого и успокоиться можно, и душой отмякнуть, отогреться, ну огрести (куда без этого!). Он, Иван, как-то по наивности житейской пытался все это Варваре объяснить, да только не поняла она, а, может, не захотела. Она ведь, Варвара-то, в городе и родилась и выросла, а у городских ни у кого своего уголка природного, персонального, потаенного, чтобы только его был и ничей более, нету, и быть не может. Потому как город – это не деревня, а тот же колхоз. И мысли у всех городских колхозные, общие, одинаково-тягостные: как полегче копейку срубить да как поухватистее соседа сожрать. До природы ли тут, при таких-то жизненно важных размышлениях!
— Ну, пруды! Ну, аллея липовая! Да в ней, наверное, пчел полно! – говорила Варвара (а чем плохо, когда пчелы? Ну и ужалят разок, подумаешь беда какая. Здоровее будешь! У них, у пчёл-то, укус целебный, с ядом лечебным, который здесь, в городе, за серьёзные деньги покупать приходится — а в деревне он задаром, только заголяйся перед теми липовыми пчёлами! Обработают так, что только охать да покряхтывать останется.).
— Тебе бы, Ванюш, в позапрошлом веке родиться, и чтоб обязательно барином-помещиком. Это, кажется, у Чехова рассказ такой есть. Называется «Крыжовник». Там про одного чудака, который всю свою усадьбу этим самым крыжовником засадил, и прямо-таки им объедался. А его гости и не поймут никак – чего вкусного-то? Кислятина одна, оскомину только набивать. Вот уж действительно чудак!
— И никакой не чудак! — сердился Иван. – А гости его — дураки. И не поймут они его никогда.
— А ты, значит, понимаешь? – подначивала Варвара.
— А я понимаю! – соглашался Иван внешне спокойно, хотя в душе раздражался. – Понимаю, потому что для этого мужика этот самый крыжовник не просто ягода, а с в о я ягода, персональная, собственным потом политая, собственными руками самолично выращенная!
— Да не собственными, Вань, а крестьянами нанятыми. И пока они с этими кустами ковырялись-валандались, этот барин на веранде чаи гонял. С тем же вареньем крыжовниковым.
— И опять вы, мадам, меня в угол не загнали. Сама же сказала – нанятыми. А за наем платить надо. Они, крестьяне, тоже не на помойке найденные, они за просто так жил рвать не стали бы. Знаю я этих крестьян. Те еще жуки- хитрованы.
— Значит, и деды твои тоже?
— А как же? Это только голытьба за лозунги бесплатно глотки драла, да и то только по первости. А потом скумекала, прикинула кой-чего к носу, и под этими самыми лозунгами на самые жирные места – шасть! И опять давай орать за равенство и всеобщее братство. Очень, конечно, заманчивое это дело – лозунги орать да персональную задницу откармливать на незаработанном тобою хлебушке.
— Тогда я чего-то никак не пойму, — терялась от его мыслительных выкрутасов Варвара. – Сам говоришь, что твои деды-прадеды за просто так ничего не делали. Зачем же тогда они те пруды вырыли? Если бы персонально для себя, то это я еще могу понять, но ты же сам говоришь…
— Да не поймешь ты… — бормотал Иван. — Я и сам-то иной раз задумаюсь, и у самого шарик за ролик – зачем? Может, просто память о себе хотели оставить? Может, чего сказать нам, сегодняшним, этими самыми прудами хотели, а мы, дундуки, все никак понять не можем. А, может, уже и не дано нам понять, по шалапутству нашему. Кто теперь знает…
— Философ ты, Ваня, – подводила черту Варвара. – Сократ-Сенека-Маразм Роттердамский. Пойдем лучше чай пить,- и тонко так, язвительно добавляла.- С вареньем крыжовниковым.

И вот, значит, собрались и, наконец-то, поехали, благо и у него, и у Варвары отпуска, а у Клавуньки – каникулы. И приехали уже к вечеру.

Марина, жена Петрухина, как всегда обрадовалась, она вообще гостей любила, да и сам хозяин крякнул чего-то приветственное, брови угрюмые малость сгладил. Ну, сначала привычные хлопоты: разгрузиться, подарки, где спать определиться, то, сё… Потом — «давайте к столу, специально сами не ужинали, вас ждали».
— Ну, как вы тут? – спросил Иван, вилкой споро орудуя (вот картошечка! Вот огурчики! Сразу на вкус чувствуется — со своего огорода, не магазинные.).
— Да так же, как и вы т а м, — усмехнулся Петр, но сразу подумал, что вроде как обидно сказал, ершисто слишком, поэтому сразу поправился, как у них в деревне говорят, отступного дал.
— Ничего, Ваняш, живем. Других не хуже. На одеться-обуться хватает, харчи, считай, свои. Чего еще надо. Живем, хлеб жуем…
— Вид у тебя какой-то…больно унылый. Не развалилась еще эта ваша «Сельхозхимия»-то?
— Разваливается, Вань, разваливается… А как же! Все как положено. Кризис!
— Хреново положено, если разваливается. А, ладно, нам-то чего. Как говорится, лишь бы не было войны.
— Машину новую купили? – ревниво спросила Марина (а чего спрашивать, если на ней приехали?).
— Купили. Старую молодым отдали, пускай уж…
— Как они живут-то?
— Нормально. Чего им…
— Детишек?
— Не-а. Не хотят пока. Говорят — не нагулялись. Лучше, говорят, собаку купим. С синим языком. Хунь-хунь.
— Чау-чау, — поправила мужа Варвара. – Такая китайская порода.
— А почему с синим-то? – удивилась Марина.
— А кто ее… — пожал плечами Иван. – Да будь хоть с зеленым в крапинку, все одно не нужна. Нашли, понимаешь, замену! – начал он раздражаться.- Деда бы Федота из могилы поднять! Он бы показал им хунь-хунь! Дрыном по хребтинам!
— Балбесы! – все же не сдержался, выплеснул давно томящее. – Катьке уже за четвертак, в деревне таких старородилками называли. Нет, лучше кабыздоха, б…! И не какого-нибудь, а китайского! Видел я таких в журнале! Морда чайником, язык как не у людей! Настоящий хунвейбин! А-а-а… — и рукой махнул, дескать, балбесы, они и есть балбесы, свои мозги им не вкрутишь, а дураков учить — только портить.
-Как ваш-то Серега?
— Сегодня во вторую. Серега… — хмыкнул Петр, — тоже тот еще …фрукт! Не, зарабатывает нормально, ничего не скажу, руки у малого на месте, и башка тоже. А жениться – ни в какую! Тоже, может, какую- нибудь… хунь-хуню заведет вместо жены.
— И невесты нет? – не поверила Марина. – Такой парень! Кровь с молоком!
— Да живет тут с одной… — нехотя, сквозь зубы процедил Петр. – Ребенок у ней, да и сама на три года старше. Беженка, в общем…
— Русская?
— Говорит, русская. А там кто её разберёт… Беженка.
— Какая хрен разница, беженка-не беженка? — опять завелся Иван. — Ну и дите, ну и что? Оно в чем виновато? Чего ж сделаешь, раз так карта легла.
— Вот и мы думаем, что делать нечего…Да все ж таки обидно, Вань: вон, деревенских-то девок полным-полно, да и какие девки! Ух, а не девки! И
без дитев, и замужем не были! А эти…Понаехали тут…Только воду мутят…Да нацию русскую вырождают своими выбл…ками.
— Петь! – рявкнула Марина.- За столом материться!
— Чего Петь? Сама дура! – и передразнил зло. – «Может у них любовь, Петь, никуда не денисси!». Правильно Ванька сказал — дедов бы из могилы поднять! Они бы показал этому…любовнику такую любовь! Вожжами! А-а-а… — и опять рукой махнул. – Наливай, Вань, так и быть, согрешу…
— На пруды-то наши ходишь?
— Да так… — неопределенно ответил Петр и почему-то глаза опустил – Делов много. Не до развлечений. Значит, говоришь, машину-то совсем недавно сменил? Я и гляжу – прям блестит. Молодец, Вань, твердо на ногах стоишь. Самый что ни есть настоящий наш, жигуновский! — и хохотнул. – И языки у нас не синие! Если только носы, да и то если только после праздников! А языки красные и здоровенные! Как лопаты! Поро-о-одистые!
Вот так, за разговорами, просидели далеко за полночь. Нормально. Главное – дома, в деревне! Сколько уж собирался-то…

На пруды Иван отправился рано утром, еще толком и не рассвело. Он вот так и хотел, чтобы по самой рани, по росе, и чтобы ноги в ней обязательно намочить, как в пацанах, когда на покосы ходили и на рыбалку. И Клавуньку будить не стал, хоть она и просила сводить ее пруды дедовские посмотреть. Заинтересовалась…Завтра сводит, а сегодня ему одному надо, обязательно одному…Иван поднялся на косогор, потом — через овраг, через брошенные Подмалинки. Хорошая была деревенька, небольшая, какая-то аккуратненькая и оттого уютная какая-то, д о м а ш н я я. И все Подмалинки-то – одна улица, и Филимоны, Минька с Прошкой, вон в том доме жили, крайнем, где старые ветлы. Дрались как черти, а сестры ихние, Валька и Зинка, орать были здоровы, а вообще ничего девки были, смирные. С Зинкой он даже целовался вон в тех кустах, через которых прямо на поле можно было выйти. А когда нацеловавшись, под кофту к ней, Зинке-то, полез, пощупать чего там у ей имеется, много ли добра — в лоб заработал. Она, Зинка, хоть и девушка была, а кулачина у нее как у самого настоящего мужика. Они, Филимоны, все такие, кулакастые.
Сразу за деревней начиналось поле и упиралось – если напрямик, то километра через три — в густющщий ельник. Потом пологий склон, там всегда скотину пасли, потому что клевер — и вот они, пруды. Все три. Рядом. А между ними – протоки.

В самом ближнем, вытянутом к горке, всегда рыбу ловили, и карась здесь пер такой, что настоящий рыба-кит, а не просто карась. Аж из Заманихи и из Коростылей рыбаки приезжали, а это совсем не ближний свет, это почти город. На этом пруде было как-то по-домашнему уютно, спокойно и не хотелось никуда торопиться. И думалось здесь легко и благостно, и хотелось любить, и грустить о чем-то таком, что никогда-никогда не сбудется, а все равно ждешь и обязательно веришь…Пруд этот почему-то Девкиным называли. Почему? Говорили, что будто бы здесь давным-давно какая-то девка утопилась от несчастной любви. Врали, наверное, не было никакой девки. Но красиво – Девкин пруд.
В другом, что справа от Девкиного, почти квадратном, всегда живом, веселом и солнечном, купались. Здесь и песок был, и щитовая будочка для переодевания, и даже детская купалка, совершенно бесполезная, потому как пруд у песочка был мелкий сам по себе, и на глубину уходил совсем на противоположной стороне, там, где стояли вдоль берега, наклонившись к самой воде, старые раскидистые ивы…
А вот зачем третий пруд, Иван так и не знал. И действительно, какой-то странный пруд. И на месте странном: в неприятной, гнетущей, непонятно откуда в этих местах взявшейся котловине, заросшей поверху одичавшей малиной и орешником. И вода в нем была пугающего, торфяно-черного, прямо-таки г и б е л ь н о г о цвета. И по берегам, вдоль водяной кромки – ни травинки, ни кустика, ни деревца. И сумрак постоянный, и не приятная прохлада, а самый настоящий холод даже в самый что ни на есть беспощадный солнцепек. Но что было совсем уж удивительно – остров. Прямо в самом центре пруда. А на острове – скамейка из белого камня, вроде бы даже мрамор. Кто ее туда занес, как, опять же с какой целью, ведь лодок именно на этом пруду почему-то отродясь не было, а вплавь робели из-за этой страшной воды… Его так и прозвали – Чертов пруд, колдовство мрачное, детей только пугать…И еще остров этот. На таком острове тюрьму надо ставить, а не скамейку. Для тюрьмы он в самый раз, жалко что маленький, а то и сам остров, и окружающие окрестности самые что ни на есть для тюрьмы подходят. Совершенно не способствуют подъему настроения. Вот здесь бы той девке топиться в самый раз. А она, дуреха, к карасям полезла, видать, совсем от любви своей сбрендила…
Иван еще по дороге решил так: перво-наперво донки закинуть на Девкином. Потом сходить на Средний искупаться. Потом вернуться на Девкин и удочками попробовать. А уже ближе к обеду на Чертов сходить, просто так. На остров посмотреть, на скамейку – не сперли ли? Хотя кто её оттуда, с острова… Кто… Сейчас найдутся такие штукари, что Луну с неба упрут, если будет куда сдать… Вот такой план. Самое оно. Без суеты и спешки. Тем более, что сегодня – среда, будни, народу быть не должно.
Да, сначала так все и шло. По задуманному плану. Он не спеша закинул донки, постоял, посмотрел на отливающую алым золотом воду. Потом сходил искупался, переплыл Средний туда и обратно, на песочке полежал, на раскуроченную шпаной переодевалку посмотрел, выругался вполголоса – кому помешала, что за люди…Ополоснулся, вернулся к Девкиному, и только-только удочки закинул, как из кустов справа вышла собака, здоровенная и недобрая (это он сразу понял) овчарка. А следом за ней – кнут. То есть, мужик в камуфляже, кроссовках-«адидасах» и темных очках в модной металлической оправе. А за ним – второй, пониже ростом, пошире в плечах, тоже закамуфлированный-заадидасенный, правда, без очков, зато в почти правдоподобной ковбойской шляпе. Ивану почему-то сразу вспомнилась напечатанная сто лет назад в «Крокодиле», журнал был такой, юмористический, карикатура на южноафриканских расистов-плантаторов, которые, размахивая своими здоровенными плетками, разевают свои злобные расистские пасти и орут: «Работай, негр, солнце еще высоко!».
— О! – фальшиво удивился первый, и даже очки его на солнце весело блеснули. – Явление Христа народу. Картина Репина «Не ждали». Чем, гражданин кудрявый, занимаемся?
От такого откровенного хамства в глазах у Ивана, конечно, не потемнело, но скулы свело. Ту же вспомнилась юность деревенская, и по старой памяти засвербило прямо тут же, не сходя с места, засветить очкарю прямым правым, как дядька Игнаша учил, с разворота и переносом веса тела на левую ногу. Серьезный удар. Если грамотно поставлен, бык-трехлетка с копыт в легкую слетает. А уж от этого очкаря даже пенсне не останется. Если только шнурки всемирно известной спортивной фирмы.
— Ну, чего, дядя, молчишь? Чего пригорюнился? Не спится без веревки на шее?
Нет, на бандюков не похожи, да и чего им, бандюкам, делать-то здесь, в глуши, да в такую рань? Можно было принять их за загулявших туристов, но и на туристов они, нет, не похожи. И трезвые к тому же, не расслабленные, что совсем чудно. Опять же резиновые дубинки в руках – символ окончательно и бесповоротно победившей демократии.
— Чего молчишь-то, убогий? Говорилка отказала? Эт мы сейчас, эт мы починим. – подал голос тот, второй, квадратный. Он, оказывается, тоже хамской породы. Тоже из псов.
— А чего случилось, мужики? – решил не обострять Иван. Кто их знает, этих ковбоев из «Крокодила», может, просто шизанутые, по причине обострения к каждой елке цепляются. И собачка здорово беспокоит. Нехорошая собачка. Не на дичь натасканная – конкретно на людей. Он, Иван, таких тузиков повидал. Он з н а е т…
— Если вы меня, мужики, стопануть решили, то не по адресу. Денег с собой нет, золотишко не ношу. Из всего богатства – только удочки да донки.
Камуфляжи непонятно-растерянно переглянулись.
— Ты не местный, что ли? – уже гораздо спокойнее спросил очкарь.
— Местный, — не обрадовал его Иван – Родные места. Живу, правда, в городе, бываю здесь наездами.
— Так ты, мужик, выходит, не в курсах! — и очкарь понятливо кивнул. – Здесь теперь частная собственность. Пруды теперь частные, от хозяина. Карпа запустили, и ловить теперь разрешается только по путевкам. Как на культурном Западе. Так что давай-ка или в контору, покупай билет на балет, или ноги в руки, удилы в зубы — и вперед, на Бухару, патронов не жалеть! Ферштеен?
— Яволь, — ответил Иван. – Чудеса! Прям и в натуре капитализьм. И кто же это у нас богатенький Буратино? Хозяина, спрашиваю, как фамилия?
— Частное предприятие «Царская уха», — ответил, снова настораживаясь, первый. Ему, похоже, очень не нравилось, что этот дядя не тянет лапы кверху, не просит униженно-раболепно прощения, даже виду, пес смердячий, не показывает, что боится.
— А фамилии мы сообщать не оперуполномочены, — и даже хохотнул нечаянно и опять же остроумно-удачно сочиненному слову.
— А у кого же эта ваша похлебка пруды купила? – пропустил мимо ушей этот хамский охранный хохоток Иван. Он уже понял: эти двое – охранялы кооперативные, шавки дешевые. С такими рожами зеков в солнечном Магадане сторожить, а не карпов в Девкином.
— Лично я лично никому лично ничего не продавал,- спокойно сказал Иван, и столько в его голосе было уверенности, а от уверенности – несомненной правоты, что сильно растерялись эти господа с квадратными харями.
— Момент, — сказал очкарь и достал мобильник. Пал Игнатьч, услышал Иван его враз потишевший голос, мы с Виктором тут задержали одного…Лепит, что вроде хозяин…А я откуда…А хрен его…
— Вас! – сказал он Ивану и мобилу протянул.
— Слушаю.
— С кем я говорю? – поинтересовался тот, на другом конце связи.
— Жигалев Иван Федосеевич, — усмехнулся Иван. – А как вас звать-величать? Павлом Игнатьевичем? Очень неприятно.
— А кто вы, Иван Федосеевич? – после недолгой паузы осторожно спросил тот . – Не из арсентьевской команды?
— Не угадали (ну,теперь понятно. Шпана новорусская. Кругом у них, барбосов, команды, кругом торчки, кругом связи. Блатота поганая, пальцы веером. Ишь на что облизнуться решили! На пруды! А вы их копали, козлы позорные?). Это вы из команды. А я сам по себе, — тихо зверея, но все еще сдерживаясь, ответил Иван. – Это мои пруды. Нашей семьи и нашей фамилии. Их мои деды копали. Для людей. Не для козлов.
— Значит, вы не от арсентьевских! – радостно-облегчённо вскрикнул кнут. – Ну, тогда мы этот вопрос сейчас решим! Вы трубу Михаилу передайте, он вам сейчас все популярно объяснит.
Очкастый Михаил хозяина внимательно выслушал, покивал головой, понятливо погугукал («Все понял, все понял…Все будет, Пал Игнатьч, чики-чики…как тузик грелку…чтоб другим неповадно…премия, Пал Игнатьч, эт душевно, эт мы завсегда за…»). Щелкнул телефонной крышкой, повернулся к Ивану вальяжно, явно хозяйский жест копируя.
— Ну, понял, чмо? – сказал Ивану. – Значит, так. Три минуты даю, чтобы отсюда сдернул. И дорогу сюда забудь…прудокопатель. Понял, чмо экскаваторное?
— Понял, — кивнул Иван. И ударил. Как Игнаша учил. Прямым правым. С разворота.
Очкарь вместе с очками, шнурками, соплями и теперь уже наверняка обгаженными трусами, как-то очень удивленно крякнув, улетел в кусты, и тут же от них, от кустов, на Ивана прыгнула собака. Он ждал ее. Уйдя корпусом влево, коротким замахом вошел правой ногой ей точно в горло.
Пёс взвизгнул, пролетел по инерции пару метров, покорно ткнулся широченным лбом и одновременно носом в траву. Все. Аут. Вчистую.
— О-о-о! – вдруг развеселился второй, квадратный. – Спецназ, ети его! Или Рембо? — и, чуть присев, заучено отвел в сторону руку с дубинкой.
— Вэвэ, — ответил Иван, внимательно следя за этой рукой. – Байкало-амурская магистраль. Ты, боец, палку-то свою положил бы от греха. Не дай Бог, изувечу.
— А, вот кто мы такие, холёсенькие… — насмешливо кивнул квадрат и вдруг рванулся вперед. – Получи, падла конвойная!
И, конечно, не угадал. Потому что нападать так вот демонстративно – глупость несусветная. Да еще и кричать при этом, дыхалку сбивать. А дубинкой размахивать, как транспарантом на демонстрации, вообще смешно и глупо. Работать надо тихо и аккуратно, без шума и пыли, как говорил ивановский старшина Форманюк, гордость и краса внутренних войск Министерства внутренних дел. А туфту гнать да хвост распускать, это вам, гражданин хороший, совсем в другую сторону. Это вам к девкам, и лучше к таким же как вы сами, к пустоголовым. Они таких…туфтово- хвостатых любят. А у нас, в конвое вологодском, с этим строго. У нас все строго по форме и без театральщины. Так что не обессудьте.
Иван поднырнул под дубинку, поймал запястье и жестко его зафиксировал. Потом провел подворот кисти — и резкий рывок вверх. Квадратный взвыл, выпустил из сразу ослабевшей руки свое гнилое оружие. А теперь, на всякий случай, для закрепления успеха, удар ногой в пах и, почти одновременно, правым локтем в лоб. Все. Тоже вчистую. Вот это, кучерявый, и называется – внутренние войска. Это вам не у Пронькиных девок щупать.

Еще издалека, только подходя к деревне, Иван увидел братца. Тот беспокойно вышагивал взад-вперед по тропинке, щею свою гусячью высоко вытягивал. Не иначе меня караулит, подумал Иван и не ошибся.
— Ты на пруды ходил? – даже не поздоровавшись, рявкнул Петр. – Почему не на речку? Кто тебя, дурака, просил! Куда ты все суешься? Ты, дурак, совсем не знаешь, какие у нас здесь сейчас дела — и суешься! Был без головы — такой и остался, Ваня!
— Ты чего, Петрух? – удивился Иван. – Вроде и выпили-то вчера всего полбутылки. Чего случилось?
— Кто тебя просил на пруды идти?
— А чего это я должен разрешения-то спрашивать? – тоже осатанел Иван. – И у кого? У тебя, что ли? И кто ты такой теперь есть, если пруды дедовы проср..л!
— При чем тут я? – выгнул грудь колесом Петр. – Я – кто? Я – начальник? Кто меня спрашивать бы стал? Пруды дедовы…Вспомнил, горожанин хренов! Тебе-то чего, приехал-уехал, а нам здесь жить! А бандюки, они шутковать не будут, тем более в глухомани нашей. Петуха подпустят или в лесу подкараулят – и все, и здравствуй, Петя, Новый Год, ешьте, Петя, бакиброд! Чего замолчал-то? Крыть нечем?
— Это ж наши пруды, Петьк… — тихо и больно сказал Иван. — Деды нас с тобой живыми проклянут…
— Если не поймут… — Петр взял от него сигарету, прикурил. Руки его заметно дрожали.- Пробовал я этих…дикобразов усовестить. Не, сначала все было тихо- мирно, все пучком. Даже деньги предлагали, правда, небольшие, да и за что большие-то платить? Документов никаких у меня на пруды как на мою собственность нету, а то что деды копали, кому это на хрен надо, это не учитывается, не аргумент, не бумажка, а значит- ноль.…А когда я еще раз слишком громко вякнул, то вот здесь, на тропке встретили…Разъяснили популярно, где чего у вшивых чешется…И умело разъяснили, на теле никаких следов не осталось от их «разъяснения», хотя потом с неделю до толка еле- еле добирался…Ты- то не нарвался?
— Не, — быстро сказал Иван. – Бог миловал. Завтра опять пойду.
Петр внимательно-внимательно посмотрел на него…
— Пойду! – повторил Иван твердо. – Дед Филя, помнишь как сказал? Для обчества копали, значит обчеству и ходить. А эти…пальцы веером…они скоро не то что пруды – саму Воропаевку купят. Со всеми потрохами.
— Значит, законы такие есть, что покупать можно…
— Покупать-то, Петя, можно. Продаваться нельзя. А я, Петя… — и Иван взял его за грудки. — …в таком разе по совести жить буду, а не по ихним… — и выругался матерно. — …бандитским законам. Пусть они сами по ним живут. Если смогут.
— Посадят, — мотнул головой Петр. – Плетью обуха не перешибешь. У них власть, сила. А у тебя чего? Только кулаки конвойные?
— Это точно, — согласился Иван. – Кстати, кулаки тоже штука неплохая. Особенно если они на надежных руках. Так что я все же попробую. А вдруг выйдет? Вдруг перешибу?

За ним приехали через пару часов. Не вышло «перешибить». И тот, первая морда, очкарь, вместе с милиционерами приехал. Сразу указал – вот этот, каратист, он и меня, и напарника моего, и собаку. Между прочим, неоднократную медалистку…Злостный покуситель на частную собственность самого Пал Игнатьича…Вы бы язык-то попридержали, гражданин, резко одернул его молчавший до этого мужик в темном казенном костюме, сразу видно – чиновник. Не нужно лишний раз по персональным именам…Чего ж не надо-то, усмехнулся тогда Иван, услышавший разговор. Пускай страна знает своих хозяев! А вас вообще не спрашивают, перебил его казеннокостюмный. С вами пока вообще никто нет разговаривает. Да, привычно так перебил. Сразу видно было — умел перебивать. Даже заранее чувствовалось, что умел. Опытный. В машину побыстрее садитесь, добавил он, нечего здесь устраивать политические провокации, местных жителей
смущать. Они ведь все здесь смирные, законопослушные, с…ть против ветра не привыкли, боятся. Не привыкли ведь, крикнул он неожиданно весело собравшимся по такому неожиданному случаю сельчанам. Те то ли не расслышали, то ли просто по привычке, но все дружно, по бараньи покорно начали кивать, поддакивать: против ветра – это да, это чревато последствиями, и вообще не с руки. Обрызгаться запросто можно… И хлопотно это, против ветра-то…
— Я с вами поеду, — сказал Петр начальственному весельчаку. – Я брат его. Имею право.
— Право? – опять непонятно отчего развеселился костюм. – Какое право?
-Человеческое, — угрюмо ответил Петр. – Есть такое право. Пока есть.
Весельчак в ответ равнодушно пожал плечами: ну, если есть…Поедем. Если есть. Садись вон рядом с братцем своим, в клетку. Для вас, гражданин, в конкретном сегодняшнем случае нормального места в нашей государственной машине не предусмотрено. Свою надо покупать, вот тогда и катайтесь с удобством. Дороги у нас пока бесплатные.
Ехали через Федосеевку, окружным путем, так удобнее, да и два мешка с луком надо было забрать у здешнего фермера за неуплату каких-то долгов, воде бы даже государственных, а там черт его разберет… Выехали на взгорок, повернули к плотине, и вдруг справа, из-за аллеи липовой, выплыл величаво Девкин пруд. А за ним и Средний сверкнул. А чуть дальше даже не увиделся, скорее просто обозначился, Чертов…И вроде близко они были. И уже далеко далече, сразу-то и не догнать…Да-а-а, дела…А квадратного я хорошо приложил, подумал вдруг Иван, путевку в больничку я ему наверняка оформил, к гадалке не ходи…
— Да не тужи ты, Петруха! – толкнул он в плечо понуро сидевшего напротив брата. – Кому мы только не должны, кто от нас не плакал! Прорвемся! Все будет нормалек…Все должно быть…Все будет… Лишь бы деды нас не забыли, не бросили. И простили бы нас, непутевых…
— А посадят? – опасливо спросил Петр.
— Да за что? – засмеялся Иван. – За этих чмошников? Совсем сдурел? Гнать их надо с прудов-то, гнать, Петруха! Поганой метлой! Сегодня они на пруды хавки свои разинули, а завтра дедовы могилы топтать будут! Не, ребята-демократы, это вы конкретно пролетаете! Это уж я вас не пущу!
Он снова глянул в окно. Лес над прудами неслышно, но явно могуче, это видно было по плавно танцевавшим деревьям, шумел, словно соглашаясь с ним, с Иваном, словно говоря: мы – здесь, мы никуда не делись. Приезжай, Ваньша, и ничего, и никого не бойся. Мы – здесь. Защитим…