(На смерть Пушкина)
Сосна вытягивается, как девочка-подросток,
и сбрасывает легкую тень на берег, заросший осокой.
А на самой вершине солнце с наперсток,
как святочная лампочка, зажженная электротоком.
С хрустом крошится под кедами гравий.
Над Адмиралтейством – шлейф синевы,
где облака белогривой оравой
плывут от Исаакия до Невы.
Где-то здесь…
По белому снегу кудри разбежались.
По обшлагу сюртука кровь текла, шурша.
А за Комендантской дачей звезды падали ежами,
и от тела отделялась еще теплая душа.
Секунданты. Аксельбанты. Пятна крови. Снежный наст.
Ствол холодный, только тронешь – кожу в клочья рвёт.
(«Саша, выстрел за тобой». «Помоги привстать, Данзас.
Видно, рана глубока – всё в глазах плывёт.
Я выстрелю, но этот хлыщ весь в белом,
как снег, как сосны, небо, лес…»,
«Пришел как на парад, подлец».
«Он прячется за русскою зимой.
Его мундир, покрытый белой мглой,
почти не виден…
Я чувствую, что это мой конец.
Пусть. Так заведено…»
«О чем ты, Александр?»
«Нам богом суждено
покинуть этот мир в младые лета.
Но весь я не умру, душа в заветной лире
мой прах переживет…
Ведь так?»)
Но если так заведено, на что тут сетовать?
Богу – богово,
поэту – поэтово.
Богу – крест, а поэту – пуля.
Эта весточка от Вельзевула.
Говорю без иронии и укоризны:
не ропщи, пушкинист и эстет.
Бог свершил здесь великую тризну,
чтоб родился великий поэт.
