С борта фонтана камешки кидать
Возможно, сразу сталкивая горку.
А можно, как в бильярде, выбивать
Один другим, и пищу дать восторгу.
А можно, плоский выбрав, положить
Его на край, и сверху бросить круглый.
Жаль, брызги не получится ловить –
И папе не суметь ладонью крупной.
Вода блестит, и рябь идёт легка,
И змейками на дне слоятся тени.
И степень счастья больно высока
Мальчишки, постигающего темы
Реальности: их сумма велика.
* * *
Формула тотальная
Вещества возможна ли?
В небе данность дальняя
Облаками множится.
Кирпичи, что клетки
Дома, жизнью полного.
Всюду жизни ветки.
Атомами полночи
Ты бессонницу свою
Изучить попробуй.
Супер-формулу пою,
Знак её особый.
Не было такой, и нет –
Выше всех возможностей
Человека, чей сюжет
Дан чрез массу сложностей.
* * *
Англия – по форме облако –
Солнце застит ненадолго.
Клумбы замираешь около
В лёгком облаке восторга.
Розы клумбы, парк сияющий –
Ибо Англия распалась.
Август, в злате солнца тающий,
Раз два дня ему осталось.
* * *
Растительная жизнь его была
Великолепна: говоривший «кушать»,
Любил и выпить, и любви дела.
Один раз я заспорил с ним про душу.
-Ну да, так неохота умирать!
Он из блатных советских был: поездки
С родителями: жизнь – товарный рай.
Не видел 30 лет его, но резко
Припомнилось то время – равно те
С кем доводилось мне тогда общаться.
Всех разметало, и на высоте
Успеха не сумели оказаться.
Те торговали, те, растя детей,
На них срывались, и головоломно
Летело время – сгустком скоростей,
Опаздывало в неизвестность словно.
* * *
У каждого свои фантомы –
Сереют, будто тень, а нет
Багровы, свой ведут сюжет,
Соблазнов накопивши тонны.
Печататься поэту – страсть,
Коль нет – и жизнь пустая штука.
А собирателю – пропасть
Без мелочей своих – тут мука.
Фантомы прячутся внутри
Питающего их сознанья.
И ты попробуй их сотри,
Коль жизни ищешь оправданье.
НА СМЕРТЬ ВЕРЫ ГЛАГОЛЕВОЙ
Угловата – женщина-подросток,
Вместе очень женственна была.
Творчество – наипрекрасный остров
Изо всех, что данность создала.
Честная актёрская работа,
Освящённая талантом – блеск,
Ибо высота в ней – и свобода
От сует летящих лентой лет.
Смерть довольно ранняя – возможно
К Богу отправляющий экспресс?
Ибо остаётся то, что должно:
Сыгранное нервно, точно, сложно –
Без помарок и ошибок без.
МЫСЛИ О СИСТЕМАХ
(стихотворение в прозе)
Всякая система настолько система, насколько для своего функционирования она должна отвергнуть всё лишнее.
Системы входят одна в другую, руководимые не зримыми мастерами; системы пересекаются, порой пожирают части других, умирают, ветшают, возникают новые…
…белый камешек сел на дно фонтана, как кремовая капелька на поверхность торта, и мальчишка, глядя на неё, протянул лапку, — потрогать воду.
Камень бортов был нагрет, и внешне напоминал сырое мясо – отполированное, — что невозможно, естественно, проделать с мясом настоящим.
Струи пенились и взлетали, низвергались, рождая белые взрывы, и не было им никакого дела до крохотного камешка, украсившего дно: даже в пределах одной, не столь сложной системы, функционирует много сил.
Возле маленького фонтана, что помещался за павильоном обширного парка, никого не было, и вокруг блестели, белели, сверкали на солнце мелкие камешки.
Можно было кидать их просто так – а можно класть иные на бортик и сшибать другими, и можно ещё – наиболее плоские – размещать так, чтобы кинуть сверху другой, и оба, булькнув, падали в воду.
Отец принимал участие в игре малыша.
Дно было буро-зелёным, и линии ряби превращались на нём в плавные зигзаги, в лёгких подводных змеек, каким никогда не суждено воплотиться.
Солнце вершило работу чрезмерно усердно, точно компенсируя первую половину лета – дождливую, клёклую.
И когда стало предельно жарко, отец и сын перешли к большому фонтану, где водомёты выбрасывали струи так высоко, будто стремились омыть солнце.
-Папа, солнышко купается, — сказал малыш, глядя на пенные взмывы.
-Ну да, малышок, ему тоже нужна водичка, — улыбнулся отец.
На дне валялись монетки – одни уже потускнели, другие сверкали, как только что отчеканенные, дужка от очков переливалась малиново, выпукло бурели персиковые косточки.
Интересно – всё это входит в систему фонтана, или сие – посторонние детали, обречённые на исчезновение?
Системы кругом, каждый из нас система, входящая в другие…
Мчится на самокате малыш, и отец, сетуя про себя, что недавно замененное третье колесо оказалось таким быстрым, бежит за ним, теряя, как брызги энергии, мысли о различных системах, их образах, функционирование, жизни и смерти.
НИКТО НЕ СТРЕМИТСЯ ПОСТИЧЬ…
(стихотворение в прозе)
Самые потаённые знания алхимии, и центральные откровения розенкрейцерства, снежный смех ребёнка, и скорбь старика, ощутившего, что жизни было всего на гривенник; последние тайны генетики, включая то, как управлять аллелями генов, и существование материала, вещества, энергии до большого взрыва – всё включает в себя тотальная формула.
Проносятся экспрессы, — пестрит пахнущая потом и скарбом, жареными пирожками и пивом суета вокзала: все уезжают, не узнав этой формулы.
Мчатся, сжимая ручки чемоданов, тащат ручную кладь:
-Где девятый путь? – захлёбываясь, спрашивают у работников, не разобравшись в мерцающей стекловидности табло.
Те отвечают, коли знают – и мелькает вновь стекло кафе и магазинчиков, семьи и одиночки, бездомные, жующие дешёвую пищу, и проч. и проч.
Никому не нужна тотальная формула всеединства – объясняющая, между прочим, как так – мы: единый организм: как сие чувствовать и сколь на этом возможно построить мировоззрение.
Мчатся, спешат; в различных лабораториях годами вызревает новое вещество, и веками копится опыт – и всё равно долгие сроки проносятся мелькающими лентами лет; профессора делают доклады, гудят научные конференции; одинокие мудрецы засыпают на сундуках, перепутав века, и полагая, что время – просто условность…
Вновь выходит на сцену буддист, объясняющий, что всё не реально, но его не слушает никто. Кроме своих.
Тихо падает снег – и, обернуться успеешь? Палит августовское солнце, сжигая последний месяц лета – но формулы всё нет и нет.
Бушевали, отбушевали, вызрели адским плодом новые войны: убитые на Пелопонесской участвовали много позже в Тридцатилетней, а может плыли с Вильгельмом завоевателем; потравленный газом с разжиженными глазами и перламутровой, блестящей между зубами слюной, был некогда убит под Веной, когда скакал за неистовым Собесским, размахивая саблей; и всё сливается в долгую панораму крови и жестокости – а формулы всё нет, и не стремятся к её обретению – ни те, усевшиеся на верху, ни другие: на самом верху, за бархатными портьерами, ни тем более низовой разлив бессчётной людской биомассы…
Никто не стремится постичь сияющую, алмазную формулу, какая должна быть, без какой всё так бессмысленно.
ЖЕМЧУЖНО-ПЕРЛАМУТРОВЫЙ ТУМАН
(стихотворение в прозе)
Димка был из Таллинна, и рассказывал взахлёб о таинственных его улицах, точно парящей черепице, хитро закрученных переулках…
Лёша – из Ленинграда, и Сашка, ещё не бывавший ни там, ни там, точно изучал географию Союза по летним рассказам, в Анапе.
Жили в частном секторе, заборы вокруг участков были не высоки, и железные воротца открывались без скрипа, а за окошком домика, в каком снимали комнату, цвели розы, полыхали пестро, закрывались в сумерках.
Воротца выводили на тутовую аллею, и ягоды лопались под ногами – много их было, никто не собирал.
Мальчишки утром бежали гурьбой на море, и близко было – метров триста; взрослые едва поспевали; и мальчишкам некогда было ждать, когда расстелятся покрывала, положится всякий скарб – они летели к слепящей, ласково-синей воде…
Потом на берегу строили замки, набирая в ладони мокрый песок, и выпуская его кольцами, струйками; волны лизали подножья замков, норовя обрушить строенья.
-Но-но! – забавно грозил волнам Димка. И обращался к приятелям: Как у нас в Таллинне башни получились.
-Что в Таллинне! В Ленинграде дворцы такие – ого-го!
-Вечером на «Картофельного фрица» пойдём?
Каждый вечер ходили в кино, причём особенно нравился кинотеатр под открытым небом – казалось, пышные яркие звёзды тоже глядят фильмы – про индейцев, про западную жизнь…
Перед походами в кинотеатры бродили по аллеям, играли в города – это когда нужно назвать город на букву, которым заканчивается ранее названный.
Звали друг друга в гости; шумя и жестикулируя, разыгрывали сценки из фильмов, иногда болтали о школе.
Почему никто никогда так и не поехал в гости друг к другу?
Оставляли адреса, встречались в Анапе несколько лет подряд; росли, росли… Где они теперь? Жемчужно-перламутровый туман неизвестности извечен, как сама жизнь.
ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ ЭТЮД
(стихотворение в прозе)
Наблюдения за словами складываются в филологический этюд собственной жизни; этюд, больше зиждущийся на фантазии, чем на чётком осознании реальности: но, в конце концов, что реальнее слова?
Слова имеют окрас, оттенки, степени подъёма или спуска: слыша слово «предательство» сознание чувствует обрыв, а при слове «небеса» загораются, переливаясь нежно, сапфиры и изумруды.
Чёрное слово, поставленное рядом с зелёным, может поглотить его, ибо обладает адским аппетитом.
Слова могут парить, пружинить, разлетаться пригоршнями брызг, и – увы – играть, как им угодно – смыслами.
Слова, используемые в науке, чёткие, точные: только такими можно описать мир – может быть, их достаточно, и всё остальное: напластование миражей, ненужных, нелепых?
Филология входит в противоречие с реальностью, конкретика которой так навязчива, что хочется предположить – а не голограмма ли мир?
Ибо образы, творимые посредством слов, куда занятнее образов, даваемых предметами и явленьями.
Ящерка шуршит по песку – схвати – и отбросит хвост; но таким же манером не отбросить память, которая вечно с тобой.
Филологический этюд распадается на сумму волокон, и каждое из них питается сочной гроздью слов, живым и целительным соком оных.
Что ж? И вот так можно жить.
* * *
Античный город назывался
Горгиппия, правитель был
Горгипп…
И город развивался,
Рос, торговал, играл и жил.
Когда-то Генуе достался –
Был флот её весьма силён.
А Тамерлан, лелея жар свой,
Разрушил крепость.
Ход времён,
И код их – разные явленья.
Анапа пляжей хороша.
Морские плоские ступени
На брег идут издалека.
Турецкой крепости ворота
Белеют, пушки велики.
Курорт – чудесная свобода:
Дела и скука далеки.
Какой роскошный дельфинарий
Дан в акватории морской!
И представленья во финале
Смех слышен детский золотой.
Прямые улицы Анапы,
Счастливая тут есть – на ней
И жил бы, пестуя анапест
И ямб витой судьбы своей.
ТОТАЛЬНАЯ ФОРМУЛА
Тотальная, включающая всё –
Нюансы жизни и оттенки смерти –
Влечёт, как небо, формула – поверить ли,
Что может воссиять она красой?
Красой алмазной может воссиять,
Нам объяснив евангельское слово –
То, из какого жизнь пошла – сурова,
Жестока, проливая кровь опять.
Открыть суть снов, генетику до дна
В значенье обнажить; и что до взрыва
Большого было рассказать красиво –
В неё ткань мирозданья включена:
В ту формулу, велик её объём.
Отсутствие её низвергнет в бездну
Сознанье, плотно жизнь приблизив к бреду –
Всё плотское, дух, будто, не причём.
* * *
В такие дебри забирался
В стихах, но шею не свернул.
В реальности ни с чем остался,
Хоть слышал Византии гул,
И в мяч с ацтеками играл он.
Летал на птице Рух потом,
И мыслей ведал много гранул,
Сверкавших золотым огнём.
* * *
Розовая пена за Рабочим
И Колхозницей – течёт закат,
Розовое с жёлтым – славно очень,
Там волшебный распустился сад.
Полоса одна, за ней другая,
Растворился живописный пласт.
Темнота подходит, не пугая,
Пусть бессонницы известен план.
* * *
Машина времени – кровать –
Меня легко отправит в детство.
Совсем не надо засыпать,
Но лечь, и перебрать наследство –
Наследство памяти опять
Перебирая, возвратишься
Туда, где маленький мальчишка
Мечтает, не желая спать.
* * *
По аккорду Данте о любви
Много ли узнать возможешь, — живший
Во двадцатом – веке на крови,
В двадцать первом ныне: больно жирный
Роскошью и нищетой – когда
Всё любовь опровергает эту?
Доказуя тем: она – среда
Общая всей вверенностью свету.
