Чаши игр, вина, азарта,
Жизни сброшенные карты
На пол, старость, рядом смерть,
Страх и ожиданье кары,
Коль крепка соблазнов сеть.
ГРУСТНО БЫЛО
(стихотворение в прозе)
Два щеночка – чёрных, милых, в белых чулочках – сами пришли на дачу, и стали жить, будто всегда обитали.
Хозяин радовался – всё равно собирался брать собаку.
Щеночки, однако, обещали разрастись – чувствовалось и по массивным лапам, и по крепко сбитым, покуда маленьким тела.
Они привыкли к вольной жизни – убегали и возвращались, и однажды вернулся один, и как ни пробовал найти второго – не получилось.
Второй щеночек вырос, был назван Чернышём, – но ни к поводку, ни к городской квартире приучить не удалось: тащил уже ближе к осени на поводке, скулил, еле довёз до дома, а там устроил ему полный раскардаш: всё разбросал, неистовствовал, и – снова отвёз на дачу.
Устроился зимовать в доме, каждый день ездил к нему, возил еду: встречал радостно: крупный, с густой мягкой шерстью…
Исчез уже весной – думал, отловили те, кто ловят беспризорных собак.
Грустно было.
* * *
Солнце сок последний летний дарит,
Август сходит медленно на нет.
Осень в кухнях неба кашеварит,
Скоро приготовит свой обед.
Кухни неба, скрытые от взгляда…
Тополя ржавеют, сходит лист.
Вероятно, ничего не надо,
Если можешь строчку к строчке лить –
Большего, наверное, не надо.
* * *
Рай день рожденья в детстве во
Рубеж не добрый превратится.
О чём мечталось – ничего
Ведь в жизни не осуществится.
Куда уж праздновать теперь,
Коль 50 ударов было.
Ночь смысла, скука, и т. п.
Ещё – отобранные силы.
* * *
Имперский столь роскошен август!
И всякий тополь, будто Аргус
Взирает многоглазо на
Реальность, залитую солнцем.
Рябина, вызрев, засмеётся
В квадрат соседнего окна.
Роскошен август — догорает.
Империя всегда теряет
И краски, и саму себя.
Я доживу ли до другого
Не знаю августа, коль слово
Моё слабее, чем судьба.
* * *
Значение имеет будущее,
А настоящее едва ль.
На тополя двора, на дуб ещё
Глядишь, и сильно лета жаль.
Как взвесить прошлое? Но можно
В воспоминаньях утонуть.
Что было истинно, что ложно
Тебе понятно на чуть-чуть.
И настоящее – условность,
И снова будущего ждёшь:
Мол, в нём сиянье, счастье, новость,
Да снова в яму попадёшь.
МИГ И РОГАЛИК
(стихотворение в прозе)
Крупный пятачок сжимая в ладошке, мальчик сбегал по металлической громыхающей лесенке между домами, чтобы миновав тенистый, тополиный двор, зайти в булочную, и, пройдя мимо рядов батонов, караваев, ситников выбрать блестящий, коричневатый рогалик… Ладошка слегка пахла медью, и мальчишка, стоя во дворе, глядел на такой красивый хлебный завиток, думая, что напоминает он рога Лунной коровы, сказку о которой ему вчера читал папа… Потом откусывал хвостик, и хлебное изделие было таким вкусным, что мальчик зажмуривался.
Он закрывает глаза так плотно, что, открыв их, обнаруживает себя пожилым, седобородым, идущим этими же, теперь несколько иначе выглядящими дворами – идёт и думает, что трудная, долгая, многим наполненная жизнь уложилась в миг – тот вкусный миг, когда мальчишка, живущий с молодыми папой и мамой в роскошной коммуналке, ест рогалик.
ФИЛОЛОГИЧЕСКАЯ ФАНТАЗИЯ
Отцеженное марево небесное
Финальной сценой августа дано.
Словесная мне интересна бездна, и
Фантомов филологии кино.
Кино не получается, однако –
Вино старинных текстов опьянит.
А где-то есть роскошное Монако,
Там ни к чему словесный лабиринт.
Отцеженное марево синеет,
Сияя, золотисто и легко.
Жизнь, мнится, без поэзии болеет.
То изучай, что на душу легло.
Когда стихи сознанье изменяют,
И душу бередят – что ж изучать?
Легко представить пушкинскую няню,
Вздохнуть и головою покачать.
Всевидящего ока в небе вряд ли
Узришь сиянье из больших глубин.
А всё ли с филологией в порядке,
Коль кровь стихов меняет без причин
На терминов сухую скуку?.. Тошно.
Но августа свершённые слои
Поэзии помимо, невозможно
Истолковать, резервы все свои
Используя… Слова играют светом,
И скорбно отливают чернотой.
Но в дебри временные спуск при этом
Насущен – филологии святой:
Тогда и результаты будут щедро
Предложены для сердца и ума.
Уж кое-где листва по цвету – цедра:
Растраченные лета закрома.
ПЯТИДЕСЯТЫЙ АВГУСТ ЖИЗНИ
(стихотворение в прозе)
-А Бася ещё жив, — говорил матери, вернувшись с улицы.
Бася – китайская собачка, название породы забылось, но невозможно забыть, как играли некогда с Лаврушей – их пуделем, который умер тому три года.
Они бежали друг к другу, схватывались лапами, и, точно боролись, встав на задние.
-Борцы! – улыбалась хозяйка Баси.
Они живут в соседнем доме, за решётчатым ограждением, и дом этот, судя по виду, — повышенной комфортности – хотя… кто знает? Когда-то это был чуть ли не большой барак, перестроенный лихо в новейшие времена.
Возвращаясь домой, сын видел, как тётка завела Басю за ограждения, и картины прошлого, когда гулял со своим пуделем, ожили, точно зашевелились в сознанье.
Тяжело стало.
Поделился с мамой.
-Он же моложе – Бася. – Отвечала она, разогревая суп.
Сын хотел сказать, что и Шафран ещё жив – замшево-забавная левретка, тоже иногда играл с их пёсиком, но не стал говорить, просто размешивая сметану в борще, и думая банально о скорости всего, нам отпущенного – думая грустно, тяжело, печально.
За окнами догорал пятидесятый август его жизни.
* * *
Крошка Ру звучит сегодня как
Сайта адрес. Заходи проверить.
Иногда действительности факт
Хочется былым своим измерить, —
Невозможно, не старайся да-
же. И крошка Ру весёлый скачет.
Будто детская твоя среда
По тебе – ребёнку – тихо плачет.
МАЛЬЧИШКА СО СНИМКА
(стихотворение в прозе)
На тумбочке стоял белый, пожелтевший от времени (цветом теперь скорее напоминал слоновую кость) телефон, проклеенный полоской липкой ленты, и мальчишка выбегал встречать отца, возвращавшегося с работы.
Гроздь одежды висела на вешалке, и небольшой коридор вёл в огромную кухню, где помещалось три столика – по количеству соседей.
Старая коммуналка в центре Москвы была роскошна – как роскошен был старинный, начала двадцатого века, дом: не дом даже, а целая страна, своеобразная система людей и их отношений.
Третьей была тихая алкоголичка Машка, работавшая на бумажной фабрике, приносившая мальчишке то бумагу, то карандаши.
Ещё – обычная семья, муж – мастер спорта по толканию ядра, жена – тонкая и шустрая, и парнишка, катавший по коридорам на трёхколёсном велике, а мальчишка, выбегавший встречать отца каждый вечер, полагал, что такая жизнь – единственно возможная вообще.
Он рассказывал папе о событиях дня, бежал, пересекая кухню, за ним в ванную, и повышал голос, когда лилась вода, чтобы отец не упустил никаких подробностей.
Мальчишка обожал дворы: причудливо соединённые, густые московские дворы, где громыхающая железная лесенка вела в соседний, пересекая который, стоило зайти в чудную булочную – купить золотистый рогалик; потом, обогнув большой, довольно современный дом, можно было попасть в каменный, почти без растительности двор, в котором некто постоянно чинил светло-коричневую Победу; а если пойти немного вбок, и обогнуть громады Центральной партийной школы – то оказывался на бульваре, где когда-то возили мальчишку в коляске, и ему казалось, что помнил он, как тополиные ветки нависали, играя сочною листвою.
Дворец пионеров был велик, и туда ходил заниматься рисованием, а позже плаваньем – сине мерцала пахнущая хлоркой вода, живая и качающаяся, с поверхностью, точно составленной из суммы прозрачных вымпелов, или флажков…
Один раз не встретили – и бежал по пустынным улицам, бежал вечером, под фонарями, пересекая проезжие части, стараясь быть осторожным…
Любил ли мальчишка детский сад?
Кажется, да, хотя, когда привели в первый раз, пробовал сбежать, и ноги взрослых вставали препятствиями, которые надо было огибать.
Но потом помнилось разное, скорее светлое: ребята, с какими дружил, прогулки, поделки.
Вот он мальчишка – глядит на тебя со снимка сорокапятилетней давности, блестящего, выпуклого, гладкого снимка – делали в саду: он глядит внимательно, и чуть грустно – прямо в тебя, выросшего из него, тебя – седобородого, пожилого, усталого, так мало понявшего в жизни.
И ВСТАЁТ…
(стихотворение в прозе)
Вставай, проклятьем заклеймённый! Резко говорил себе утром, и поднимался, разгибал с трудом восьмидесятилетнее своё тело, старался напевать, но тенор его серебряный, некогда богатого тембра, великолепного окраса звучал разбито, жалко.
Надо было вставать, ибо жизнь длилась, длилась.
Тело тяготило многими хворями, но держалось покуда цепким зажимом воли.
Полгода назад усыпил кота – совсем разваливавшегося от старости, глядевшего сначала грустно, потом бессмысленно.
Жалко было, но что это в сравнении с тем, как всё вышло.
20 лет назад единственный сын разбился на машине.
Долго-долго они с женою каждый день ходили на кладбище, навещали могилу, мучительно вязли в воспоминаниях, и жизнь после сына казалась неестественной, выдуманной.
Потом у жены открылся рак, — из тех, что бесполезно оперировать; она умерла; он остался один.
Он учёный – занимался геологией, петрологией, петрографией; он работал в разных странах, и даже имел награды от правительств тех стран за научные достижения.
Он и сейчас три дня в неделю ходит на работу, погружается в неё, в сумме формул и структурах камней ища забвения от происшедшего с ним – и обретая его, чтобы потом наваливалось вновь, наползала реальность пустой ноющей болью.
Он ходит в магазины, покупает продукты, готовит обед.
Много занимавшийся нетрадиционными формами медицины – хотя по-любительски – ибо несколько лет прожил на востоке, он верит, что энергия не пропадает, одно время всё тщился установить контакт с сыном, даже представлял название планеты, или сферы, где оказался тот после смерти – да всё глубже и глубже окружал сознание туман старости, научных способностей, однако не касаясь.
Он жив, да.
Он говорит себе каждой утро – Вставай, проклятьем заклеймённый.
И встаёт…
ГОРОДСКАЯ НАЧИНКА
(стихотворение в прозе)
Нюша – пушистые кругленькая собачка, с забавным хвостиком и улыбающимся личиком – устроилась на травке, что ей натаскали малыши на одну из нижних перемычек сложно организованной детской горки (теперь их меняют повсеместно – зачем? кто-то побогаче выиграл тренд, видать). Ребятки гладили собачку наперебой, и он лизала им руки, они нарвали ей ягод рябины, и, к удивлению взрослых, собачка съела две ягодки.
-Надо ж! — сказала хозяйка, державшая Нюшу на поводке-рулетке. – Наверно, после мяса…
Детей увлекла беготня – горка располагала, они скатывались вниз, забирались вновь, залезали через туннели, организованные сетчатыми перемычками…
-Пойдём, малышок, нам ещё долго до дома, — сказал отец одному из мальчишек.
Действительно, зашли довольно далеко от своей улицы.
И – малышок тотчас пошёл к самокату, но ехать не захотел, и отец, скособочившись, вёз его, тянул самокат за руль двумя пальцами.
И мелькала городская начинка – дома, дворы, другие площадки, проезжающие яркие трамваи, перекрёстки – мелькала, мерно одеваемая сумерками конца августа.
ДО ГОРЬКИХ ЗВЁЗД ПОСЛЕДНЕГО СУДА
Вставай, проклятьем заклеймённый!
Себе поутру говорит старик.
Встаёт, хоть ночь была опять бессонной,
Под утро всё же засыпать привык.
Он усыпил кота – тот плох был вовсе,
И сына много лет тому назад
Похоронил, жену потом, он возле
Предела каждый день. Себе сказав –
Вставай! Встаёт: измотанное тело
Не радуют ни солнце, ни еда.
Но жить обязан, знает, до предела,
До горьких звёзд последнего суда.
* * *
Контур костью острою означив,
Далее мешочком с пылью угля
Набивали углубленья, чтобы
Сочною темперою раскрасить.
Живописью можно ли считать?
Но иконопись неоднозначна,
Якобы пласты небес откроет
Взгляду умозрительному, вместе
Напитав физический красою.
Может так, а может нет – проверить
Не дано возможности сие.
Щели и каналы, ходы, двери –
Всё закрыто в инобытие.
ВСЕ ПЕРЕД ВСЕМИ ВИНОВАТЫ
(стихотворение в прозе)
Бежал по затравевшей дорожке между дач – у жены посерело лицо, синевато вытянулись губы в нитку, рвано ловила воздух ртом – бежал к соседу, у которого был «Москвич», стал кричать от калитки: Васильич! Васильич!
Сосед в майке и трениках, позёвывая, выполз из дачного домика: Ну?
-Выручай! Жене плохо с сердцем, до больнички добрось!
Сосед заспешил, не стал переодеваться, быстро вывел из-под навеса затарахтевший «Москвич».
Захиревший дачный посёлок. До сельской больницы километров шесть, но дороги худые…
Ехали, трясло, пыль клубилась, щебёнка билась в днище. Жена соседа на заднем сиденье была совсем плоха.
Между полями заглох «Москвич», стал, как мёртвый. Мятущийся сосед, чертыхаясь, полез в капот, ковырялся там; муж по мобильному звонил, вызывал неотложку… Бесполезно пылила по кривой дороге бело-красная машина.
Сколь серьёзно чувство вины будет изводить Васильича, напившегося на поминках?
Все перед всеми виноваты.
НЕ ПОЛУЧИВШАЯСЯ ПРОГУЛКА
(стихотворение в прозе)
Листья осени – ржавые, жёлто-бурые, жёсткие – крутит, мешая их с пылью – сильно завернувший с утра ветер.
Он крутит их между стоящих во дворе машин, поднимает в воздух, бросает, оставляет работу, и, сильно тряхнув пару ещё абсолютно зелёных берёз, улетает в уютную свою страну.
Брызги дождя, как сквозь сито – мелкие, дробные.
Так.
Отец с малышом сидят на скамейке, у подъезда; малыш выбегает посмотреть – не кончился ли дождик…
-Да не дождик, малыш, брызги скучные…
-Скуные, — повторяет малыш, садясь рядом с отцом.
-Ну вот, — говорит тот. – Пошли Винни Пух с Пятачком гулять. Помнишь таких зверушек?
-Дя, — отвечает малыш.
-Пошли они, и застал их дождик, а зонтики они забыли. И вот стали прятаться…
-Как мы?
-Почти. Спрятались под деревцами. Чтобы переждать капли дождя – потому что он не был сильным.
Малыш срывается со скамейки, сбегает по ступенькам, проверяет – идёт ли.
-Идёт, — сообщает, возвращаясь.
И, сев на скамейку, говорит:
-Поли, домой.
Отец вздыхает – сидеть дома в последние дни августа: мрачная перспектива.
Но – делать нечего: встают, отец поднимает малыша, чтобы тот нажал кнопки домофона, и погружаются в темноватый мир подъезда.
Может, попозже удастся погулять.
НУМИЗМАТИЧЕСКИЕ ЭТЮДЫ
В детстве крохотные иностранные кружочки монет овеяны были ветром путешествий, и пальмы качались на побережьях, и вставали, точно вырастая из ниоткуда, волшебные города…
Покупали с папой в клубе,
Был Союз весьма силён.
-Николая сколько рублик
Тянет? Симпатичный он, —
Старичок спросил у дяди.
Голоса. Народ. Блестят
Кругляши. Потом в тетради
Строчки потянулись в ряд.
Потом – да, потянулись: сперва прозаические фразы, затем поэтические строчки – в обычной тетради: а в клеточку, или линейку – уже не вспомнить.
Ехали от дальнего знакомого родителей, обладавшего огромной коллекцией.
И, сидя на заднем сиденье трамвая, глядя в тёмное осеннее стекло с реющим по нему дождём, мальчишка сказал:
-Главное, чтобы монеты не стали смыслом жизни.
Почему бы и нет,
Коли так их красив сюжет?
Седобородый мальчишка-неудачник ходит на московскую ярмарку увлечений – МЯУ, редко, но ходит, покупает: только серебряные, заурядные, в общем, радуется им, как мальчишка.
Мальтийский орден, 9 тари.
Представив тайну, глубину
Истории, её детали,
Тряхнёшь башкою – Ну и ну…
Такие вот нумизматические
Этюды.
Откуда страсти приходят?
Неясно откуда.
Приходят они, и берут нас в плен,
Опережая тлен.
ЗНАК ЛЮБВИ
Брал на руки морскую свинку, гладил,
Мила, и умиленье вызывала.
Он одинок, живёт не знает ради
Чего, и старость ранняя настала.
Благоговенье перед всем живым – и
Подобное, как формулы приятны.
Но одинокая судьба кривыми
И мысли сделает, что были внятны.
Хоть знак любви суметь найти!
Сгущает
Лилово тучи август, и не выйти.
И в мире целом вряд ли кто узнает,
Что жил я некогда в седом Египте.
И прагматизм-несправедливость мира
Сознанье источили, как термиты.
Морскую свинку гладит некто. Мило.
Другой увяз в сетях слепого быта.
Где знак любви? В сиянье солнца что ли?
Иль в пенье птиц? Не то в небесной бездне…
Кругом иные знаки – скорби, боли,
Привычны, и совсем не интересны.
* * *
Знак связи солнца и амёбы,
Луча и камня ощутить
Мог Тесла – высочайшей пробы
Аскет и мистик, мерно нить
Изобретений новых ткущий.
Как Фауст солнечно сиял!
Как омрачился жадной тучей,
Презревши жизни матерьял.
Том перелистывает Тесла.
Амёба вызвана лучом
К существованью, но известно
Сие не многим в золотом,
Коль сущность обозначить, мире,
Что затемнён обильем душ
Корявых, мыслящих о миге
Богатом, длился чтоб к тому ж…
* * *
Перестаньте! При чём тут Христос? –
Ваши ткани – корыстолюбье и властолюбье – ткутся
Из лепестков адовых, чёрных роз,
И вам, церковники, никогда ко Христу не вернуться.
* * *
К сорокаградусной подруге
Тянуться, если хлад в душе,
И дряблы мысли, а упругих
Не ожидается уже.
Насколько худо? Верно, худо,
И некуда деваться от
Реальности – той, что на чудо
Не тянет. А наоборот.
* * *
Верблюд, за оным кит, всё быстро,
Лев прыгнул, домиком предстал.
Вчера так жарко лето было,
Сегодня дан его финал.
И тучи мчатся, изменяя
Вид каждый миг, сереет цвет,
Скрывая перспективы рая,
Которого, уверен, нет.
* * *
Распятия не точны –
Там гвозди вгонялись в запястье.
Но эта подробность – о власти
Над нами того, что должны
Избыть: любопытство и проч.
Ученье Христа не способны
Собой воплотить: мы утробны,
Телесны, и жизненный прок
Ценить столь привыкли… Тогда
Витки любопытства серьёзны,
Со светом мы, бедные, розны,
Потёмки есть наша среда.
ДЕТОНАТОР
Детонатором в сердце поэта
Может вера в слово служить,
Иль уверенность в силе света,
Без какого не можно жить.
Нету взрыва – и нет поэта.
Детонатор всей жизни представь –
Тьму взорвать, ради сущности света,
И устроить райскую явь.
* * *
Рессору мира ангелы блюдут,
Чтоб жизни механизм не повреждённым
Существовал, и чтоб любой маршрут,
Был до конца свершённым.
С горбатого моста кормил,
Рессору укрепляя, уток.
Депрессии змею убил –
Опасная, помимо шуток.
Насколько пишущий стихи,
Коль качественны, укрепляет
Рессору мира? Велики
Усилья, душу стёрли лямки
Труда, когда понятно вам.
А ангелы – мерцаний сгустки.
И всё-таки довольно грустно,
Коль всё слова, слова, слова.
* * *
С вином, улыбками, в любви
Жил Шакьямуни молодой.
Цветы и песни – и средой
Был счастлив. Были бы и вы.
Он за пределами дворца
Впервые видит мертвеца.
Кто это? Как-то объяснили.
Ещё событья… Ощущенья,
Какие в Будду превратили.
Легенды мудрое лученье.
А были таковыми были?
Ответ погряз в былого пене.
* * *
Думать необходимо, хотя и вредно,
Глобальное понимаем редко,
Запутываемся, как правило.
Думал, взыскую правды я –
Правды мира, которая неподъёмна,
Как небо бездонно.
* * *
У Иосафа мудреца
Узнать о сути жизни можно.
Но где, не потеряв лица,
Его найти? Ужасно сложно.
Искали эти, после те,
Суть в жизни потеряв давно уж.
Заката режет в высоте
Ломти невероятный ножик.
Нет Иосафа, или есть?
Меня вопросы истомили.
Не про мою, наверно, честь
Ответы знать. Хотя б и были.
* * *
Кнопка ржавая с клочком
Пожелтевшего, как листья, объявленья.
Дачный мир в элегию влеком
Грустью сентября. Его томленье.
Лает пёс, деревья полиня-
ли, и печь топить необходимо.
Память часто мучает меня,
Будто данное реально – мнимо.
Пить у белой печки, вспоминать…
Объявленье ж о продаже даче
Мало кто осилил прочитать.
Смыло ярым ливнем, не иначе.
БОРОЗДА И КУЗНИЦА
Борозда, прочерченная остро
Жизнью и судьбой, сколь по тебе?
Семена сажать весьма не просто –
Опыт нужен, знанья, и т. п.
Эскрива, создавший Опус Деи,
Борозду, назвавши труд вот так,
Внутреннюю подразумевал на деле,
Сея в ту, ты отвергаешь мрак.
Готики игольчатые взмывы,
Витражей роскошные цветы.
Кузница души – а перспективы
Выковать какие сможешь ты?
Кузница и борозда, что корни
Пышного розария – цветёт.
Подлинного миры скрыты коды,
И титанов расшифровка ждёт.
СУМАСШЕСТВИЕ
(стихотворение в прозе)
Сосед – крупный, всегда весёлый жизнелюб – стоял на лестничной клетке, и в глазах его чётко и страшно мерцала пустота. Он открывал и закрывал рот, и между ровными зубами перламутрово блестела слюна.
-Ворон говорит прилечу завтра всё возьму ворон повторил…
И опять немо открывал и закрывал рот.
Вызвали психиатричку.
Он не буйствовал.
Увезли.
Жена, отправивши дочку к маме, пила коньяк в одиночку, пока не отключилась.
* * *
Газеты жёлтые с твоими
Стихами и статьями. Бред
Дан сочинительству, как имя
Сегодня. И спасенья нет.
Журналы мнутся и ветшают,
Зачем так рвался ты в печать?
И лопнувший воздушный шарик
Судьбы мне с пола не поднять.
ДВОЕ ЗА БУТЫЛКОЙ
(стихотворение в прозе)
Давно не виделись, давно – поэтому резалась колбаса, доставались солёные огурцы, разливалась водка.
-Имей в виду, — сказал хозяин, когда выпили по второй. – В нашем возрасте отцовство – не просто тяжело, свинцово-тяжко.
-Тебе идёт роль отца, — заметил гость.
Вчера проводил жену с малышом на дачу.
Обоим приятелям по 49, а сыну хозяина – будет через неделю четыре.
-Не знаю – идёт ли. Видишь ли, малыш, получилось, на мне: гулять, бывает и по семь часов, читать, играть, приучать к еде – он у нас с полутора лет стал отказываться… Я ж безработный с некоторых пор, хм… Ну, ты, если родишь кого, по другому, конечно, жить будешь – ты ж деньги зарабатываешь.
-Да не так уж круто и зарабатываю… И… уж и не надеюсь.
-Слушай, странно как-то – у тебя подруг навалом всегда было, в Америке когда жил – аж женился, что ж не завёл?
-Да вот, — хлопнув рюмку, ответил, — подруги, вишь, одно, а ребёночек – так, чтоб хотелось от какой – другое. А моя американская – вообще дубовой оказалась.
-Ну, тебе от более молодой надо. Мы уж рисковали – жена же ровесница, ты знаешь…
Пьянели, глаза теплели, отец стал вспоминать:
-Забавного, знаешь довольно. На даче кошка приходит – малыш всё вокруг неё вертится, опасно, конечно, но – ладно. И говорит – папа, у киски фостик. А у меня нет фостик, у меня только попка.
Гость заржал.
-А то гуляли, жена в магазин зашла, а наш мороженое ест, и говорит – Папа, замок. А показывает на церковь. Я, говорит, хочу в замок. Я ему – может, страшно быть, малыш. А он упёрся. Доел мороженое, дождались жену, и пошли мы с ним. Думал – испугается: полумрак там, запахи, службы не было, правда, а он – ничего, побродил немного, потрогал аналой, и вышли.
-Вы не крестили его?
-Нет, зачем? я считаю, что взрослый креститься должен, ежели выберет путь следования за Христом. Но в наше время, коли пойдёшь таким путём, быстро головы лишишься.
Приятно становилось, выходили на балкон курить, приятель спросил: нет ли супа, и хозяин разогрел, налило ему борща.
Вспоминали далёкую юность, мечты, вздыхали, и опьянение текло, пока за окном медленно нисходил один из последних дней августа.
