Эпиграф:
— В юном месяце апреле
В старом парке тает снег
И веселые качели
Начинают свой разбег
Позабыто все на свете
Сердце замерло в груди
Только небо только ветер
Только радость впереди —
( Песня «Крылатые качели». Стихи Ю. Энтина, музыка Е. Крылатова. Исполняют все кому не лень.)
— Ты бы хоть книжку какую почитал, — сказала мать.
— Уж и так читаю, читаю.., — поморщился Колька. Поднялся с дивана, с хрустом потянулся.
— Пойду пройдусь.
— Кольк! – предупреждающе повысила голос мать.
— Да нету у меня денег, нету! – и Колька вывернул карманы штанов.
— Убедилась?
— Свинья грязи… Завтра на работу!
Колька опять поморщился. И чего он так часто морщится? Недавно по телевизору один умник в белом халате предупредил: у тех, кто часто морщится, развивается хроническое расстройство стула. Если проще, с толчка слезать не будешь. Он умный, этот в белом халате. Может, даже санитаром работает. В психиатрической лечебнице для безнадёжных больных.
В сквере Колька увидел Пашку. Пашка сидел на качелях и задумчиво смотрел на голубей, которые важно ходили по асфальту. Голуби были жирными и энергичными, Пашка – худым и тоскливым. Пашкина тоскливость не являлась выражением эмоции. Она была типичной для его физиономии. Он с нею родился.
— Привет, — сказал Колька и сел на качели рядом с Пашкой.
— Привет, — ответил Пашка. — Твари.
— Кто?
— Голуби.
Колька посмотрел на голубей. Ничего необычного в их поведении не обнаружил. Голуби как голуби. Птицы мира на планете Земля.
— Самая противная птица, — пояснил Пашка. – Если одного ранят, другие его тут же клевать начинают.
— Зачем?
— Чтобы добить.
— А другие птицы друг дружку не клюют?
— Не-а. Только голуби.
— Прям как люди, — сказал Колька.
Пашка кивнул: ага. У нас научились. Или мы у них. Теперь уже без разницы. Раненого – добей. Закон джунглей.
На улице было пустынно. По шоссе прокатила машина с жёлтой цистерной. На цистерне крупными синими буквами было написано «МОЛОКО». Колька посмотрел на цистерну и почувствовал желание выпить пива. Может, даже пару кружек. Только чтобы холодного. И с отстоянной пеной.
— Ты где сейчас? – спросил он Пашку, раскачиваясь.
— На хлеборезке.
— Кем?
— Начальником, — хмыкнул Пашка. – Хлеборезчиком, кем…
И рассказал, что устроился туда две недели назад. Хлеборезка была при пекарне, пекарня была у пристани, хозяин пекарни – абрек. График: двенадцать часов, с восьми до двадцати, через сутки. Смена – восемьсот.
— Долларов? – подначил Колька.
— Гульденов, — охотно согласился Пашка. – С фунтами и стерлингами.
Помолчали. Радио на столбе прокашлялось и исполнило песню про качели. Колька поднял голову. Радио было высоко, но кирпичом его достать можно было запросто.
-Ножик свой или там дают? – спросил он.
— Какой ножик? – не понял Пашка.
— Каким хлеб резать.
— Дурак, что ль.., — хмыкнул Пашка. – Там машина есть, специальная. В одну дырку батон засовываешь – из другой он уже порезанным вылезает.
— Класс! – восхитился Колька. – А как насчёт сп… (неприличное слово)… дить?
— Не, — мотнул Пашка головой. – Абрек зырит. Засечёт – сразу на улицу.
— Дикий капитализм, — понимающе кивнул Колька. – Человек человеку – свинья.
— Скорей бы Новый Год! – вздохнул то ли мечтательно, то ли завистливо Пашка. В середине декабря уже четыре года он устраивался в контору добрых услуг (Колька называл их « ритуальными») разъездным Дедом Морозом. Вместе со Снегурочкой ездил по адресам и поздравлял ребятишек. Работа была весёлой и совершенно необременительной, но осложнялась тем, что в каждом адресе Пашке наливали, а он, как человек чуткий и отзывчивый, не находил в себе душевных сил отказаться. В результате уже на второй день конторское начальство указывало ему на дверь. В смысле, пошёл отсюда, пьянь. И больше не приходи никогда! Сволочь такая. Настоящий Дед Алкаш!
Странно, но даже эта мимолётная работа (чего там! Один день! От силы два!) оставляла в пашкиной душе глубокие эмоциональные воспоминания. Ему очень нравилась роль Деда Мороза. Чтобы все вокруг него пели, плясали и наливали ему совершенно бесплатно. Такое внимание – пусть и раз в году – укрепляло его в собственных глазах и собственном же мнении.
— До Нового Года ещё глазищи вылупишь, — вернул его к суровой действительности колькин голос. – И вообще, я удивляюсь: как это тебя берут на такую весёлую должность с такой вечно кислой мордой? Как от тебя дети не плачут?
Пашка сразу поскучнел. Праздник растаял, не успев начаться.
— На свою посмотри! – сказал он с вызовом. – И вообще, я детям нравлюсь.
— Лучше бы ты бабам нравился, — услышал в ответ совершенно справедливое. – А то сидишь здесь на этих дурацких качелях, как…
Как кто Колька уточнять не стал – да и нужно ли? Сидишь – и сиди! Как этот самый… Про которого все уже давным-давно всё распрекрасно поняли…
Опять посидели, опять помолчали.
— Ты-то как? – сменил тему Пашка.
— А-а-а, — и Колька махнул рукой. – Слесарю в шараш-монтаже.
— Платят?
— Двадцатник.
— Калым?
— Хрен наны. Бригадир, собака. Хуже конвоира.
— Да-а-а… Работа-работа, упади на Федота… За что боролись…
— Ты, что ль, боролся-то? – ехидно скривился Колька. Он очень не любил таких вот… философских самобичеваний. Они его душевно напрягали.
— Я не при чём, — согласился Пашка. – Так отец говорит.
— Всё квасит?
— Ага. Щас потише. Печёнка болит. В поликлинику на прошлой неделе ходил, ему рецепты выписали. Зашёл в аптеку. Там посчитали – тыща шестьсот.
— Чего тыща шестьсот?
— Гульденов, чего… Таблетки столько стоят. Двадцать штук. Он плюнул и пошёл в лавку за бутылкой. Лечитесь, говорит, сами за такие деньги.
— Дикий капитализм, — повторил Колька. – Кто был ничем, тот станет всем. И всем всё по хрену.
— Человек человеку волк, — согласился Пашка. – Голуби ещё эти тварьские расходились…
Он нагнулся, поднял с земли обломок кирпича. Голуби сообразили, что сейчас им может быть кисло, поэтому сразу поднялись вверх всей своей дружной стаей. Голубь – птица умная. Гораздо умнее петуха.
— По пивку? – предложил Колька.
— Богатый? — хмыкнул Пашка.
— У Машки займём. До получки. А?
— Думаешь?
— А чего думать-то? – и Колька весело хлопнул приятеля по плечу.
— Пусть думает трактор. Он – железный. А нам и без дум не дует… Пошли! Хрен ли киснуть на этих качелях…
