Супермаркет холоден, как морг,
Холодильников труды изрядны.
Ёжишься. Сравнение восторг
Вызовет едва ли. Будь не ладно.
Овощей и фруктов надо взять,
Молока, и хлеба, и картошки.
Жизнь – еда. Не стоит унижать
Сим определением дорожки
Жизни – суммы их, богатство их.
Видел морг роддома против, было.
Траур в счастье свой вплетает стих
Медленно, упорно и уныло.
Рассчитаться, выйти… За спиной
Холод супермаркета оставив.
С полною сравнений головой
Тяжело в окрестной будет яви.
ПЕРЕЧИСЛЕНИЕ ЛОШАДОК
Перечисление лошадок:
На детской скачешь далеко,
Съев так немало шоколадок.
Скакать чудесно и легко.
И юности лошадка прытко
Везёт: мечтанья, и т. п.
А старость-кляча, как улитка
Ползёт по узенькой тропе.
О, зрелости прельщала лошадь,
Но… для чего её загнал?
Перечисленье вышло плоше,
Чем ты — на кляче — ожидал.
РАЗГОВОР С ПЛЮШЕВЫМ БЕГЕМОТОМ
(стихотворение в прозе)
Мы говорим с плюшевым, розовым, очень милым, подаренным женой бегемотом, чьи глазки пластиковые смотрят хитро – снизу вверх (я всегда вообще любил бегемотов).
-Есть ли смерть, розовый?
-Ну да. Есть. Ты в той стране дашь мне существование.
-Как это?
-Ты же любишь меня, да?
-Да, конечно.
-Вот. И, напоенный твоею любовью, там, когда здесь, разрушится моё тело, я получу возможность жить и дышать.
-И дышать?
-И летать.
-Ты уверен?
-Абсолютно.
-Иначе – зачем это существование в оболочке плюшевой игрушки?
-Так тебя сделали…
-Да. Тут я не виноват. Но – представь – я от Атлантиды… Я был там иным, имел другое воплощение. Представь – по коридорам, где стены испещрены письменами, напоминающими огневеющую плесень, по коридором лабиринта Египта я проходил в облике жреца – бритоголового , знающего, как растить фараона… И всё это я…
-А там, внизу лабиринта, если ты встречался с зухосами…
-Перестань. Я же жрецом был – знал, как не попасть в пасть крокодила…
-Ты же плюшевый бегемот! Ты игрушка, подаренная мне женой. Ты не можешь так говорить. Ты не можешь говорить вообще.
-Ну… говорю же… А игрушка ли я – оцени свою привязанность ко мне, и не говори глупостей.
-То есть…
-То есть – все объединены в огромный круг. И старый философ Фёдоров, встающий утром с сундука, знал, что писал, когда творил философию общего дела.
-И ты…
-Да, ладно. Ты – это я. Я – это ты. Мы воплотили идею Фихте: я – не-я. Пусть я бегемот. Ты человек. Я плюшевая игрушка. Но ты не можешь без меня. И в маленькой структурке общего дела я сыграю соответствующую роль.
Пожилой, пьющий в одиночестве человек гладит бегемота по спинке, думая, как могут зигзаги водки хитро разрезывать мозг – так король, старый, скучный, вялый, одинокий король вырезывал ангелов…
Бегемот смотрит на хозяина хитро – пластмассовыми глазками – и понимает, насколько человек ничего не понимает.
* * *
Из трубок стеклянных надписи на стекле кафе – шаурма, лагман,
Шашлыки, а трубка «обеды»
«О» потеряла, забавно вышло…
Подумаешь – кто-то сломал
Специально: шутник,
Утомлённый шутками данного света.
…И ПОШЁЛ ДОМОЙ
(стихотворение в прозе)
Шёл между древесных стен по лесопарку, шёл, повинуясь причудливым изгибам тропки, посыпанной красным гравием, иногда доставал из кармана сверкающую монету, упакованную в холдер, любовался; двигался вдоль серой ленивой реки, возвращаясь с ярмарки увлечений, где иногда покупал монеты.
По ходу обменивался эсэмэсками с женой: сообщил, что вчера, гуляя с малышом, так забегались, что отвалился тормоз у самоката, кое-как приделал, а потом забыл про него, и сегодня утром обнаружил, что деталь пропала.
Жена писала, что есть ремонт.
Они ехали с малышом на дачу, и, получая письма, он представлял течение лесов за окнами электрички.
Он написал, что сам расстроился, что от усталости – ибо гулял, играл, читал с малышом постоянно – забыл про детальку, и жена вдруг ответила – Вместо очередного блестящего кружочка отремонтируй самокат – имея в виду его страсть к монетам.
И он её ответил зло.
Многое вскипало в мозгу – и как резко изменились отношения после появления малыша, и как трудно было ему, бытово не приспособленному, возиться с ним, ибо был поэтом, увы, а жена торговала косметикой…
О нет, он не жил на её счёт – кое-какие деньги остались от родителей, вполне хватало, но не хватило бы явно, чтобы вырастить малыша.
Сочинительство и монеты – две нити привязывали его ещё к этой жизни, где малыш постепенно становился центром, но это другое совсем, другое.
Жена молчала.
Потом прислала обычное письмо – доехали, мол, всё нормально.
Он прошёл по горбатому мосту над речкой, остановился внизу, ещё раз полюбовался сверкнувшей на солнце серебряной монетой.
И пошёл домой.
* * *
Напряженье вещества,
Судорога многих воль.
И жестокая трава
Размышлений дарит боль.
Как ещё определить
Жизнь с тщетой и суетой?
Оптимизма рвётся нить
Очень жёсткою рукой
Данности… Ходи, смотри,
Что окрестно – изучай.
Старые календари
В памяти перебирай…
* * *
Сер сентябрём рисунок данный,
Вернее – небо таково.
Двор тополиный зелен, славный,
Не страшно, значит, ничего.
Иль всё пугает и тревожит…
Цвет этот серый – небеси –
Свести с ума, как будто, может,
И жизнь твою сорвать с оси.
* * *
По стихам и по рассказам
Расплескав себя, как жить
В прагматично-несуразном
Мире, где слоится жир
Денежный… Какие сказки?
И стихи какие тут
Надобны?! И снова, сладки
В ум созвучия войдут.
* * *
Семь племён ханаанских
Раздражали гневливого Яхве.
Впрочем, много пространства
Ханааном таинственно явлено.
Пурпур блещет в названье
Сей земли, для истории ценной.
Грандиозны предания –
Разлетаются смыслом и пеной.
Финикия – пираты…
В основном в Ханаане торговля.
Города столь богаты,
Сколь их стены… надёжны… и кровли.
Яхве гневен, однако
Продолжается жизнь понемногу.
Жизнь сиянья и мрака,
И всего, что украсит земную дорогу.
ОДИНОЧЕСТВО ЖИМОЛОСТИ
(стихотворение в прозе)
Жимолость посадил у забора маленького дачного участка, где жил летом.
Жимолость будет ветвится, тонкие, суставчатые веточки дадут образ стиха, ветвящегося в мозгу, жимолость вырастет, станет сильной, станет красивой, и люди, проходя мимо, будут говорит: Какая у тебя чудесная жимолость, поэт!
Впрочем, нет, живущие тут не знают о сущности его жизни, считая просто праздно приезжающим на летнее время; но жимолость росла, и ею звучали стихи – одинокие, как она, ибо, какова жимолость – таково и одиночество поэта.
УКРАДЕННАЯ КАПУСТА
(стихотворение в прозе)
Как он растил капусту на дачных грядках!
Как любовался медленным вызреванием, — будто соки ощущал, силу, дающую внешность листам, туго скрученным, наподобие мозга.
О! он мог почувствовать себя Диоклетианом, хотя никогда не знал власти – но то ощущение светлой радости и не грешной гордости за ряды вырастающих постепенно голов было в нём отчётливее восхода.
Он ухаживал за ней.
Полив превращался в маленький праздник – как и собирание слизней; он не думал о еде, он думал о роскошном росте, великолепном виде, счастливой доле дачника, занятого капустой.
Он уезжал на день.
А когда вернулся – все кочаны были срезаны: украли их – провинциальный бизнес, так сказать.
И сел на землю, возле обрубков жизни, и, обхватив голову руками, заплакал, как о потерянном живом.
ПОЭТ И СУПРУГИ ОКОРОКОВЫ
(стихотворение в прозе)
Позёвывает, завернувшись в тёплый халат, поглядывает то в оранжевый огонь печи, то в низкое окошко, за котором серебряно мерцают кружки, дуги и стрелы…
Зима.
-Прасковьюшка! Пирог не готов?
-Готов, Васенька, готов, несу…
Вплывает жёнушка, с которой так всегда тепло, сладко, нежно, и хоть Бог не дал деток, ничего, можно и вдвоём век коротать.
И пирог лаковый, сочный, с малинкой, и графин на подносе мерцает жидким рубином.
-А ты Прасковьюшка, со мной рюмочку?
-Непременно Васенька, непременно.
Любили выпивать наливочку у печки, заедать пирогом.
Прислуга на кухне раздувала самовар, приносила в столовую, перебирались туда, из белолобых чашечек пили карминный, крепко заваренный чай – вкусно было; и чиновничье медленное служение Василия Терентьича, растянувшееся на всю жизнь, ничем не мешало сладкому, чудному ощущению жизни…
Поэт двадцать первого века бродит порою по кладбищам, любя древние саркофаги с обомшелыми краями, с медленно стирающимися буквами…
Он читает: Василий Терентьевич Окороков, почил в Бозе 30 генваря одна тысяча девятьсот сорокового года. Всего лет его жизни было 64. Упокой Господи, душу раба твоего.
И — под этой надпись о скончавшейся рабе Божьей Прасковье Алексеевне, пережившей мужа на год.
Поэт вбирает старые вести и представляет их жизнь – сонную, скучную, сладкую – пока они вновь пьют чай на кухне: Прасковья Алексеевна на трёх пальцах держит блюдечко, дует, а Василий Терентьевич заводит неожиданно о налогах, и зевает его полная жёнушка, и выкушав пятую чашку, предлагает идти спать…
БЕЛЫЙ СОН
В подростковом возрасте отец
Общего с тобой не находили
Языка – тогда взрывными были
Отношенья, разнобой сердец.
Как давно ты умер, папа! Я
В возрасте почти таком сейчас, и
Лад воспоминаний очень частый
Не меняет грусти бытия.
Снова, папа, я с тобой иду
По Екатерининскому парку.
Я – мальчишка, подобравший палку,
Линию в песочке проведу.
Улыбнёшься, спросишь, что имел
Я в виду? Жизнь, вероятно, папа.
-Жизнь совсем не линия, мой лапа, —
Скажешь.
Это сон.
Он очень бел.
* * *
В открытых окнах застеклённой лоджии
Две люстры – и покажется: сошло
С ума пространство, сущности умножило.
От жёлтой люстры в комнате светло.
Курил, и снова в комнату вернулся,
И снова одиночество глядит,
Каким ты стал, сколь похудел, осунулся,
И, как ребёнок маленький, сердит.
* * *
Свой остров созидать из почвы
Стихов, и золотистых вод
Всего усвоенного точно,
И мысли храм, красивый свод
Возвесть…
Весьма уютен остров.
Мы с одиночеством вдвоём
Там разместимся очень просто,
Забыв о сумрачном былом.
* * *
Драгоценности скопил какие?
Ощущенья, впечатленья, плюс
Очерки фантазий золотые –
Маловато этого боюсь.
Голоса пространства, прорастанье
Трав…и только музыка твоя
Обещает мерное врастанье
В мир глобальный инобытия.
* * *
Мои монеты обещают
Огни истории зажечь.
А это не обед со щами,
Но сумма видов, даже встреч.
Вот в древнеримской хлебной лавке
Плачу я за лепёшку… Вот
Поэт, причём довольно славный
Доброжелательно кивнёт.
Он стих напевный прочитает
У Колизея… Оный стих
Паренье духу обещает,
Полёт из нежных, золотых.
Вот польским ортом заплачу я
За чашу красного вина.
Тридцатилетняя вглухую
Идёт бессрочная война.
Швейк «У кота» сидит. Я рядом
С зажатой кроной в кулаке.
Послушать Швейка буду рад я,
Забыв о скуке и тоске.
Мои монеты открывают
Такие ходы – что держись!
На час иль два мне обещают
Представить золотою жизнь.
САД-КОРОНА
1
Пень, давший нежные побеги,
Шедевром жизни вижу я.
Побеги – отблески поэму
Всеобщей темы бытия.
Огромен тополь был – спилили.
Корона чудная ветвей
Так летние прекрасно были
Украсила листвой своей.
На солнце – ветви золотые,
Растут всё гуще, всё добрей,
Как будто нету зла в России,
Зла, зависти, дурных идей.
2
СТИХОТВОРЕНИЕ В ПРОЗЕ
Долго живший во дворе массивный тополь был спилен; пень основателен, крепок, и жизнь, чей девиз, чья суть – движение, продолжается: она закипает ростом нежных ветвей – нежных-нежных, как дети; ветви становятся гуще, плотнее одеваются листвой, солнце играет в них, и, зажигаясь от его доброй силы, они кажутся не зелёными, а золотыми; сад-корона на пне, шедевр жизни – любуйся: не налюбуешься.
* * *
Снова осень – здравствуй, осень:
Золотые письмена.
Стяги Византии очень
Мне по нраву, коль сильна.
…нам генетика сложна, и
Кварков потаённый мир.
А творившим – это знанье
Просто, как звезда… эфир.
Тайны обаянье миру
Придают… Слои древес
В лесопарке: веришь мигу
Пёстро даденных чудес:
Ибо осень миг продлится.
Завершения зерно
Есть в начале: измениться
В этом миру не дано.
* * *
Тени месяцев, их глубина,
Их следы в сознанье остаются.
В сентябре июньская волна
Света вспоминается уютно.
Был июль, дни отдыха, трудов,
И бессонница весьма томила.
И мечты о силе берегов
Запредельных отбирали силы.
Как же очутился в сентябре?
Август был, сгоревший за мгновенье.
Всё-таки и он сиял тебе,
Золотое длилось вдохновенье.
Тени, глубина и снова сны,
Что глядишь задумчиво и вяло.
Доживёшь до будущей весны?
Неизвестно, ибо лет немало.
* * *
Живём, как будто Бога нет,
Его и нет для большинства.
Как могут запредельный свет
Людские объяснить слова?
…иль представляем Бога, как
Большого человека мы
Ввергая тем себя во мрак,
В напластования потьмы.
Все маленькие дети, все –
И в каждом отразится Бог.
Жаль, мы застряли в колесе
Бесчисленных слепых эпох.
ШИПЫ
(стихотворение в прозе)
Худой и огромный бес, с телом отливающим синевой и лысой головой раскидывал не зримые шипы…
Человек хватался на улице за сердце, падал, и, не имея шансов, умирал, даже если прохожие успевали вызвать скорую помощь.
Не обязательно сердце – мог быть поражён всякий орган, имеющий жизненное значение.
Много стало смертей на улицах.
Ещё б – никто же не знал, где повисли эти страшные вещи — великолепно отполированные, заострённые.
Бес ловко производил их, используя излучения человеческих грехов, и чем больше подобных излучений было, тем быстрее росло количество шипов, тем активнее скидывал их бес, заполняя пространство.
Ругавшиеся друг с другом, завидующие, ворующие, бьющие детей, проклинающие родителей…
Они не знали, как застраховаться от умения беса, его изощрённого мастерства.
Лгущие в церквях попы, и политики, проматывающие народное добро – о, этих шипы настигали в машинах, ибо для их заострённости земные материалы не представляли преград.
Хохот беса слоился причудливыми осадками, и шипы падали вновь и вновь, и люди, не ведая, что творят, продолжали множить собственные гибели…
БЕЗВЕСТНАЯ СУБСТАНЦИЯ
(стихотворение в прозе)
В нижней церкви наливали святую воду; холодная, пёстрая толпа плыла в золотых ореолах свечей и икон, а воду из огромных чанов наливали старухи.
Но старухами их не решился бы назвать – они сияли, делая работу, требующую мощных, сильных рук – а их были тоненькие, слабые.
Они светились – эти старые женщины, и, потрясённо глядя на них, покуда двигалась очередь, точно ощущал безвестную тебе субстанцию, наполнявшую недра их сознаний.
* * *
Тайны ремесла сокрыты в недрах
Каждого – основою его.
Живопись – явление из щедрых,
Свыше данных, дабы ничего
Не исчезло из прекрасных красок
Мира – тайны оной велики.
И литературы из прекрасных
Тайны – потому звучат стихи.
Тайны дела плотницкого проще,
Что не значит – не нужны они.
И ремёсел золотые рощи
Сущностью переполняют дни.
СПИТ, СПЯТ…
(стихотворение в прозе)
Он поёт малышу на ночь, поёт, листая в сознанье каталог старых, полузабытых мелодий; малыш просит ещё, он обрывает совсем позабытое, начинает, что помнится лучше; малыш засыпает постепенно; облачко воспоминания проносится: вторые классы идут в актовый зал, и крупный мальчишка из параллельного грозит кулаком: У, хоть одна песня повторится! Смотр строя и песни – называлось тогда мероприятие.
Спит малыш.
Спят – в основном воспоминания – пожилого отца.
* * *
Плисов круглый, будто пирожок,
Сочинял стихи, хотел собаку.
Был из первой школы мой дружок,
Стоит слушать детскую сонату?
С кем ещё дружил припоминать –
С Лёшей ли Сазановым, с Олегом…
Как его фамилия? Опять
Я забыл, засыпал память снегом
Возраст… Школа старая моя,
Переезд, — перевели в другую.
Исказились нормы бытия –
В недрах искажённых существую.
* * *
Термитники растут всегда –
Из щепок, глины, будто крепость.
Внутри – особая среда,
Термитник даже формой крест есть,
А есть… похож на сталактит.
Причудливость строений манит.
По ним ветвящийся орнамент
О сложной воли говорит,
Так организовавшей жизнь,
Её витки и виражи,
Её высоты и фундамент…
* * *
Ракушку задел, она упала,
Отскочил кусочек от неё.
Стало жалко, жалко детства стало,
Взрослое не строилось житьё.
Ракушку восстановить едва ли.
Детство, соль морская и песок.
Взрослости различные детали
Средь которых очень одинок.
НЕВЫНОСИМО ХОЧЕТСЯ УЗНАТЬ…
(стихотворение в прозе)
Как тянет – мучительно, вязко – в первой школе, из которой перевели, когда переехали из коммуналки в центре, в роскошном старом доме, так невыносимо хочется узнать, как сложилась жизнь той десятиклассницы, что взяла за руку его, малыша семи лет с огромным букетом гладиолусов; как интересно очень, что стало с мальчишкой, какой на смотре строя и песни (были такие в Советском Союзе) погрозив кулаком целому классу, его классу, прошипел: У, если хоть одна песня повториться…
Он бизнесмен, поди, судя по тогдашней энергии.
А она? Мать-одиночка? Счастливая бабушка многих внуков? Бизнесвумен? Спившаяся бывшая сотрудница почты?
Как угодно может сложиться чья угодно судьба – как нелепо сложилась твоя, хоть вроде бы имел право на что-то рассчитывать…
НАСЛАИВАНИЕ БОЛИ
(стихотворение в прозе)
Ехала на работу – в любимый салон красоты – ехала в метро, с подругой-коллегой, и болтали, не смотря на шумы, и было им весело – молоды обе, и жизнь, кажется, вполне лёгкой – столичная жизнь: приятная, пёстрая, с ночными клубами, дискотеками, кафе…
Ей позвонила сестра по мобильному, сказала – Отец умер. По возможности возвращайся.
Она рыдала. Она рыдала на эскалаторе, положив голову на руки, и подруга поддерживала её, не зная, чем тут можно утешить.
…он – пожилой, седобородый – сделав несколько витков по переулкам детства, прикоснувшись к стене дома, где прошли счастливейшие первые десять лет жизни (так Антей прикасался к земле), подойдя потом к школе, где проучился – до переезда и перевода в другую – три года, вернулся под лёгким дождиком, вошёл в метро.
Ехал на эскалаторе вниз.
Он видел рыдавшую молодую женщину.
Видел миг – эскалаторы разнесли их.
Он почувствовал, как на его всегдашнюю боль – не получившаяся жизнь, тотальное одиночество, бесприютность – наслаивается боль этой незнакомой женщине, и самому захотелось заплакать.
* * *
Антей – к земле, а я – к стене:
Дай силы дом, где жил когда-то,
Где детство улыбалось мне
И было радостью богато.
Дом обхожу, потом дворы.
Сквер. На Твардовского осенний
Дождь каплет… Прошлого миры
Опять встают в златистой пене.
Тут, было, листья собирал,
Из школы – первый класс – водили.
Я нежен был, и очень мал,
И я грядущего не ждал
В той самой-самой светлой были.
* * *
Круглая синяя ваза –
Вспомни, сколько ей лет.
Детства златая фаза,
Старый буфет.
Ваза стоит на оном,
В старой квартире живём,
Ночь не бывает бессонной.
В центре роскошный дом.
Папа и жив, и молод.
Я лечу по лучу
В прошлое, в детства город.
Нет, лежу и молчу.
И на вазу взираю,
Сколько же синей лет?
В прошлое прорастаю,
Коли грядущего нет.
ИОВ
ИОВ… О, то не царь библейский,
А инвалид войны. ИОВ.
Когда пьянеет – шумный, резкий,
И путается в сетках слов.
Порой слезлив, припоминая,
Как выжил, сколько повидал.
И о судьбе царя не зная,
Едва ли меньше испытал.
Но руку не вернут, обрубок
Уже привычен, как дышать.
Ну а на памяти зарубок
Не сосчитать.
ИОВ – инвалид Отечественной войны
