Веселые и бестолковые, «застойные» восьмидесятые… Я учусь в Первом «меде», живу в Москве, в общаге на Пироговке, а вечерами бываю в гостях у родственника Михалыча, на Таганке, в одном из двух здоровенных мрачных «ледоколов» — домах Академии Генерального Штаба ещё сталинской постройки. Стены домов настольно щедро увешаны мемориальными досками с очень известными фамилиями академиков, военачальников и народных артистов, что, больше напоминают стены колумбария. И ещё что прямо-таки врезается в глаза, это могучие носы усопших деятелей науки и мощные подбородки усопших полководцев. Артисты никакими отдельными деталями своих портретов не выделяются, и это почему-то совершенно не печалит.
Михалыч, двоюродный брат моей матери, высок, сутул, откровенно тощ, носит «толстые» очки в абсолютно несовременной даже по тогдашним «застойным» временам чёрной роговой оправе и переполнен иронией и сарказмом. Понять эти иронию и сарказм можно: Михалыч — уникальный человек из очень редкой породы чокнутых энциклопедистов, то есть людей, знающих абсолютно ВСЁ. Что? Всё знать невозможно? Согласен. Конечно, невозможно! Это же, как говорил Савва Игнатьич из кинофильма «Покровские ворота», какую голову надо иметь! Но есть исключения. Одно из них — он, Михалыч.
Вот, к примеру, желаете вы получить информацию о поэзии и поэтах Серебряного века? Всю или частями? Можно и так, и этак, и вдоль, и поперёк. Пожалуйста. А все подробности первого, второго и всех следующих крестовых походов, как состоявшихся, так и не-? А попутно о флоре и фауне всех материков и континентов, включая уже несуществующие Атлантиду и Гиперборею? А также мельчайшие подробности всех мировых войн девятнадцатого тире двадцатого веков, и все малейшие нюансы приготовления знаменитого таитянского абсента, который от беспросветной бедности и художественной тоски придумал то ли Гоген, то ли Ван Гог (кто из них придумал конкретно, и кто кому отрезал ухо, и какое ухо, правое или левое, и вообще, почему и по какой причине – это к нему, к Михалычу. Я не знаток вообще никаких абсентов. Я всё больше по «Жигулёвскому»…). А также число атомных взрывов на ненашем атолле Муруроа и на нашей Новой Земле, где с тех пор из постоянных жителей остались только одни мутированные белые медведи (а в чём заключается эта мутация, вы знаете? Нет? Так в чём вопрос! Без проблем!). А вот, кстати, о кошках: чем и почему они так обворожительно мурлыкают? Михалыч вам расскажет, что кошка имеет совершенно уникальный «мурлыкательный аппарат» — систему тонких косточек, которые идут от основания языка (её языка, не Михалыча) к основанию черепа ( её, кошкиному, основанию). Кошка вибрирует голосовыми связками, а те, в свою очередь, вызывают резонанс в этих самых косточках, и в результате появляется характерный мурлыкающий звук, который не прерывается ни вдохами, ни выдохами. Такой способностью обладают только кошки, оцелоты, рыси и прочие представители только МЕЛКИХ представителей семейства кошачьих. Ну, это так к сведению. Можно сказать, для выпендрёжа.
Как? Убедились? Я и говорю – чокнутый энциклопедист. Уникум. Нобелевская премия в области за всё и вокруг подряд.
В каком камзоле Пётр Первый познакомился с Анной Монс. Сколько зубов у гамадрилоподобного павиана. Как звали тёщу А Сэ Пушкина, и почему он, наша светочь и до сих пор всероссийская любовь, посвятил своё знаменитое и бессмертное « Я вас любил. Любовь ещё быть может…» именно госпоже Керн, которая была, скажем так, не совсем подобающих приличной женщине правил интимного поведения (а если проще, то самая настоящая полувеликосветская «прости господи»). Сколько боевых лошадей — и всех по кличкам! – пало под героем гражданской войны товарищем Чапаевым (с обязательным приложением подробнейшей и подлиннейшей биографии Василия Ивановича, и вообще, почему ему с бабами так фатально не везло, и при чём тут лично товарищ Сталин.). И вообще невероятное: сколько стоила водка в 1913 году и – внимание!- сколько она будет стоить через неделю!
И это всё он, Михалыч. Мой дорогой и несравненный родственник. Наше общенациональное достояние. Ура, товарищи!
Помню, всё началось в марте – месяце пробуждения поэтов, огородников и кошачьих страстей. А не написать ли тебе письмо в Академию Наук, вдруг предложил он. Да-да, и без всяких там благоговений перед научными светилами! Зачем, не очень понятно, но вполне резонно спросил я. Михалыч задумчиво вытянул губы дудочкой: ну-у-у… И объяснил: дело в том, что в какой-то только что выпущенной монографии о каких-то очень редких видах самолётов (какие-то бипланы. Серии АБВГД. Номер один-два-три-четыре-пять и так далее. ) автор, академик такой-то сякой-то, почётный деятель наук, лауреат и член президиумов, и тэ дэ, и тэ пэ… допустил неточность (по мнению Михалыча – непростительную ошибку): вместо один-два-три-четыре-пять нужно было написать одни-два-три-четыре-пять «а». «А», а не просто пять, без буквы. Кошмар! И это называется академик, лауреат и обладатель каких-то там международных учёных титулов! А ещё шляпу надел, презрительно говорил в таких случаях Михалыч. Шляпа – это по михалычевой шкале оценка интеллектуального уровня. Чем страшнее шляпа, тем вышее уровень.
-Напиши,- предложил он суровым тоном. – Поставь академика на место. Забей Мике баки.
Я, помню, начал сначала активно, потом всё слабее, вялее и вяльше, и, наконец, совсем вяло брыкаться: почему я? Обычный студент-медик, к авиации никакого отношения не имеющий. А он, в смысле, автор – академик. Величина мирового масштаба. С ним президенты за руку здороваются. Его на космодромы без пропуска пускают. В любой рюмочной наливают без очереди. И вообще, я опасаюсь непоправимых для моего пока всё ещё цветущего организма трагических последствий. Кто его знает, этого академика? Возьмёт и напакостит. У него же кругом одни связи, и все — на высшем уровне. Враз повяжут. Век свободы не видать.
-А чего сам-то? — извиваясь ужом привёл я, как мне тогда казалось, очень логичный аргумент.
-Не хочу, — не юля, ответил Михалыч. — Лень. Давай ты, студент.
Во мне боролись противоречивые чувства. Робость на грани почтения и страха (академик! Лауреат! Мировая величина!) — и, признаюсь, мелочное, чисто обывательское желание выпендриться. Это, конечно, будет та ещё хохма: «укусить» прославленного академика. А «кусатель» кто? Я, студент. И даже не МАИ! И даже не отличник! Почему-то (почему?) сразу вспомнились побирушки в электричке. «Сами мы не местные…».
-Напиши, – повторил Михалыч сурово. – Посмеёмся.
-Ага, — согласился я. – Посмеёмся. На Лубянке. Ухохочемся.
-Я и не знал, что ты такой трус, — хмыкнул он с лёгким презрением. – Пива хочешь?
Это была ещё одна, не менее гнусная провокация. Пива я хотел (на улице под тридцать. В комнате – жара и духотища.). Но всё-таки связываться с академиком… Он, может, даже хлещще директора нашего гастронома… Был бы хотя бы доцентом…
-Хочу,- сказал я и стиснул зубы так, словно мне там, в лубяночных подвалах, уже начинали выдёргивать ногти . Мои ногти-то! Персональные! Не Михалыча!
-Сейчас принесу. Вот тебе ручка, вот бумага. Обдумай вступление. Только без хамства, — и он иронично хмыкнул. – Всё-таки академик.
— Тогда уж и скумбрию, — сдался я окончательно. – Холодного копчения. Две.
-Нет вопросов, — согласился Михалыч. — Я пошёл. Твори, студент.
В последующие дни я пытался поставить себя на место этого пока ещё ничего не подозревающего академика (как сейчас принято говорить – смоделировать ситуацию). Вот приходит он в свою Академию (свою… Государственную! Высший научный орган страны! Выше не бывает! Выше только мордовские лагеря!), снимает шляпу (ну а как же! Интеллигентный же человек!), и швейцар в ливрее (это у меня такое чисто обывательский, даже холуйский стереотип: если Академия – значит, швейцар. Принятый сюда на работу, понятно, не с улицы, по объявлению в «Вечёрке», а из всем известного Комитета, про который тогда было не принято говорить лишних слов. И обязательно в ливрее. ), так вот этот самый до ушей заливреенный швейцар подаёт ему с поклоном моё (мама!) письмо. Академик говорит: « Спасибо, Прохор!», швейцар склоняется ещё ниже, академик проходит к себе в свой огромный, роскошный, шикарно обставленный кабинет, садится в кресло, обшитое натуральной толстой свинячьей кожей, вскрывает конверт и начинает читать. «Я такой-то сякой-то, некто Лёша, студент первого курса медицинского института, в свободное от вскрывания анатомических трупов время увлекаюсь историей авиации (дикость какая-то! Лучше бы ты, студент, побольше своим моргом увлекался!)… и на днях прочитал вашу последнюю монографию (ну-ка, ну-ка!), которая произвела на меня огромное впечатление (интересно, интересно…Какой, однако, всесторонне развитый юноша… В разных там анатомических кишках копается, формалин нюхает, может даже на лекции ходит — и надо же, подлец этакий, увлекается авиацией! А может, даже и водку почти совсем не пьёт, что вряд ли!) Несомненно, она является существенным вкладом в историю не только отечественной, но и мировой авиации (да чего там «существенным»… Огромным! Нет, молодец студент! И за девками, наверно, не бегает! Да и когда ему? Наверно, отличник. Наверняка! Надо ихнему ректору позвонить. Пусть отметит его в благодарственных списках. И чтобы зачёты этому…клистирному лётчику ставили без звука!)… Но вот только на странице номер… пятая строчка сверху…двадцать пятая снизу…я обнаружил некоторое сомнение (чего? Чего ты обнаружил, гнида?)… Хотя, возможно, я ошибаюсь… (то-то! Ты лучше в кишках своих внимательнее копайся, а к авиации не лезь. Авиация – это святое!), но всё же вы, уважаемый академик, по-моему, несколько неточно указали маркировку самолёта (что? Что? Чты-ы-ы?! Как посмел, вошь студиозная! На кого тявкать вздумал! Да я… Да я тебя… Прохор, скотина, где у нас прямой академический телефон с энкаведе?).
Короче, проснулся я среди ночи и в холодном поту. Главное и обидное, на что купился? На пиво! На скумбрию поганую! А на что покусился? На советского (а, значит, самого передового) академика! По сути – на Советскую власть в его лице и его шляпе! Нет, всё-таки правильно говорят наши идеологические враги: нет никого продажнее и мягкотелее начинающего российского интеллигента! Неправда! Есть! Это – я!
Ответ из Академии Наук пришёл через три недели (на конверте я всё-таки сообразил указать не свой московский общаговский, а домашний, коломенский адрес). Отец посмотрел на меня непривычно-уважительно, словно увидел живого Михайлу Ломоносова. Мама изумленно таращила глаза, как будто только что меня родила, хотя рожать совершенно не собиралась и даже не знала, что беременна. Сестра, презрительно фыркнув, сказала: а с виду дурак дураком…
-Чего пишут? – спросил отец каким-то странным тоном, в котором переплелись уважение, почтение, удивление, опасение и тревожное ожидание неизвестно чего. Оно и немудрено: таких важных конвертов с такими государственными штемпелями он, всю жизнь проработавший токарем на нашем местном «почтовом ящике», отродясь никогда не видел и в своих пролетарских мозолистых руках ни разу не держал.
-Да так… — небрежно-туманно ответил я (а чего ещё говорить?), — Привет тебе передают. И наилучшие пожелания.
— И ты кланяйся, — услышал я в ответ. – Добрым-то людям. У тебя там.., — затем последовал короткий уважительный кивок сначала на конверт, потом – вверх, на потолок, — … знакомый, что ли, появился? Смотри… — сказал он предупреждающе и погрозил пальцем (опять непонятно. Чего смотреть-то? На кого? И при чём тут палец?).
Не знаю уж почему, но я тут же всё ему рассказал. И про монографию, и про ошибку, и про Михалыча. И даже про пиво не забыл. Отец внимательно выслушал, кивнул, сурово поджал губы.
— Вас посадят, — высказал он своё пролетарское мнение. – И правильно сделают.
-Не, — возразил я. – Он (и тоже сделал кивок в направлении письма и конверта), между прочим, извиняется.
-Кто? – не понял отец.
-Академик.
— Перед кем?
— Передо мной.
— Перед кем? – отцовы брови от такого хамского ответа подпрыгнули вверх.
— Передо мной. Признаёт ошибку.
-Академик? – никак не мог сообразить он. – За что?
-За ошибку. Пишет, что был не прав. Глубоко сожалеет.
— Академик, — уже не то чтобы спросил, а с каким-то недоверчиво-вопросительным подтекстом просто сказал отец и, хмыкнув, заключил. – Дурдом.
-Ага. Самый настоящий. Вот число, подпись, личная печать и штамп регистрации научного отдела.
— Ну, тогда точно посадят, — утвердился он в своём первоначальном выводе. – Попьёте там пивка. Пожуёте хлебушка. Попилите ёлки на северном Урале. Там их много! Вам хватит!
Следующее письмо я (мы) написал через месяц. Опять в Академию Наук (дом родной!), но на этот раз в её ленинградское отделение. Опять монография, опять академик. То есть, академша. Какая-то очень крупная величина по архитектуре. Уникальный специалист (специалистка?) по Карлу Росси, Ивану Старову и Монферрану. Не с того конца, с какого надо (а с какого надо?), посчитала то ли пилястры, то ли балястры, то ли пилоны, а, может, фронтоны в каком-то дворце какого-то вельможи под Гатчиной. И к тому же (ужас!) неправильно указала градус наклона пандуса в одном из парков в Царском Селе (безобразие! Как посмела! А ещё в шляпе! Одно слово – академша!).
Ответ пришел, как и в авиационном случае, через три недели. Наша теперь уже почти знакомая академша очень культурно признала, что с пилястрами она, да, «малость промахнумшись». Бывает. Семья, заботы. Тоскливый быт. Дети разводятся, внуки ссутся, коллеги, сволочи, всегда готовы подсидеть. То, сё… И потом эти пилястры, задери их совсем, это такая…! Это даже хуже пилонов. Не говорю уж о фронтонах. ( В этот момент я, наконец-то, почувствовал себя полноценным пациентом психиатрической лечебницы. Прав был папа насчёт дурдома. Стопроцентно прав.) Зато насчёт угла наклона царскосельского пандуса она на нас здорово выспалась! От души! И даже с этаким, знаете, культурно-иезуитским намёком. Дескать, а вот мерить-то вы, уважаемый товарищ студент прохладной жизни и почему-то медик, как раз и не умеете! Потому что не учли градус проседания почвы. (Это я-то не учёл? Да я, можно сказать, почти самолично и на коленках облазил все эти ваши парки, а также прилегающие к ним скверы, бульвары, помойки, пандусы, градусы и пиастры с канделябрами!). И вообще вы, товарищ студент, пользуетесь не той метрической системой. И опять с этаким тончайшим намёком, что, дескать, кого учить вздумал, пень? Её! Академшу! Ну и так далее. В царскосельском духе. Нет, очень убедительно, очень! Прямо для трибунала. Пора сушить сухари.
Но Михалыч обиделся. Закусил, как говорится, удила.
-Ладно, ничья, — скрепя сердце, согласился он. – Ещё не вечер. Я как раз вчера её очередную монографию достал. По Захарову.
Я вопросительно посмотрел на него: по кому? Это ещё что за…? Очередной академик?
— Андриан Захаров, — пояснил он снисходительно. – Выдающийся архитектор (ну конечно! С невыдающимися мы уже и не связываемся! Нам это гребостно, с невыдающимися-то! Если говорить нашим академическим языком — западло!). Русский классицизм. Здание Адмиралтейства. Ничего. Умоем академшу по полной схеме. Ну, чего? По пивку?
— У нас на «заречке» тоже одного конструктора прихватили, — многозначительно сообщил отец, когда я получил очередное письмо из Ленинграда. Он мыслил просто и незатейливо, своими логическими категориями.
— Тоже хотел секретные чертежи продать. (Почему «тоже»?) Арабам. Взяли с поличным. Мужики в цеху говорят – на восемь лет напродавал, не меньше. И вы дождётесь.
-Папа, ну почему такой унылый скепсис? – попытался возразить я. – В двадцатом веке живём!
-Это ещё хорошо, если в Мордовию, — продолжал родитель, не слушая моих глупщ-наивных возражений. – Это недалеко. А то куда-нибудь за Полярный круг. К белым медведям. Там пивка не попьёшь. Там – льды и Полярное сияние.
После чего не удержался и ласково погладил меня по голове.
Дальше – больше (азарт, как известно, затягивает). Мы разгромили (словесно, конечно. А то подумаете чёрти что…) международную, находившуюся под патронажем ЮНЕСКО и лично Тура Хейердала, археологическую экспедицию, самоуверенно утверждавшую что она обнаружила в Ливийской пустыне могилу легендарного египетского фараона, самого Хумдумштоп- Рамзеса Восемнадцатого со всеми его жёнами, наложницами, заложницами, внуками и евнухами, рабами, лошадями и прочими фараонскими причиндалами. Не того откопали, радостно сообщили мы юнесковским ребятам. Потому что не там копали. Надо было на два метра правее и на юго-восток от ближайшей финиковой пальмы. В общем, в направлении Индийского океана. Так что, как говорил булгаковский Коровьев, поздравляю вас, граждане, соврамши! И вообще, прежде чем копать, надо было спросить его. Да нет, не Коровьева — Михалыча! Да, ребята, подвели вы и ЮНЕСКО, и Хейердала, который Тур на плоту с Сенкевичем!
Потом, ближе к очередной годовщине Великой Октябрьской социалистической революции, указали американской космической ассоциации НАСА на неправильный расчет длины третьей направляющей (чего направляющей? Куда? К кому? В чего и в какую сторону? Михалыч знает. Его дела.) одного из телескопов в Силиконовой Долине, тактично при этом намекнув, что с вашей сегодняшней направляющей можно только раздевающуюся соседку-академшу разглядывать в ближайшей американской бане, да и то только через свежепомытое окно. А вот Альфа-Центавру в центральном секторе туманности то ли Архимеда, то ли Андромеда — это уж увольте, ваша Маша не пляшет!
А перед Новым Годом мы от души наплясались на известном и жутко модном стихоплёте-песеннике, утверждавшем с нагло выпученными глазами и блестящей лысиной, что слова широко популярной сегодня песни про его очередную несчастную неразделённую любовь, случившуюся с ним на очередной ударной комсомольской стройке – это его собственные слова его же собственного сочинения. Ха-ха, три раза! Посмотрите на несчастного! Какая может быть любовь с такой наглой музыкальной мордой! Хотите, мамой своей композиторской поклянусь, ничтоже сумнящеся, предлагал этот музыкальный негодяй. У нас с ней семейный подряд. Я – стихи, она – музычку. Нормально. На хлеб с компотом хватает.
Оставьте свою маму в покое, гневно заявили мы с Михалычем. Ваши якобы слова – это совершенно не ваши слова, а примитивнейший и нахальнейший плагиат стихотворения полуизвестного в своё время малайско-индусского поэта японо-монгольского происхождения середины восемнадцатого века, который трагически погиб во время охоты на индонезийском острове Суматра, будучи заживо съеденным бенгальским тигром-людоедом.
Кстати, вся эта разоблачительная история с песенником каким-то образом просочилась в прессу, и одна очень уважаемая газета, ссылаясь, в частности, и на наше разоблачение, так врезала этому «певцу любви», что он устал чесаться, оправдываясь за этот наглый исторический плагиат. Больше того, всю свою вину он малодушно попытался свалить на нас, утверждая, что мы являемся чуть ли не агентами международного империализма, пытающимися внести брожение и смуту в сплочённые ряды деятелей советской культуры.
— Да, такой кабак мы наделали с этим гипофизом… — с весёлой смущенностью процитировал Михалыч профессора Преображенского из «Собачьего сердца». – Кстати, о Булгакове…
-Не-не! – замахал я руками. – Я — пас! Булгакова трогать не буду!
-Испугался… — презрительно фыркнул Михалыч. — А я ещё шляпу тебе хотел купить…
— При чём тут испугался? – ответил я. – В конце концов, надо же кого-нибудь оставить и для души… И вообще совесть знать! Этак мы скоро замахнёмся и на бессмертные идеи классиков марксизма-ленинизма!
— А что? – равнодушно пожал он плечами. – Среди них тоже кой-кого надо бы как следует причесать…
-Это уж без меня! – заявил я решительно. – В конце концов, неплохо бы и институт закончить без политических осложнений. А то с такими настроениями мне светят совсем другие университеты. Тюремные. С красным дипломом.
— Разнылся… — поморщился мой не признающий абсолютно никаких авторитетов научный руководитель и махнул рукой. – Ладно. Пусть живут. Считай, что уговорил. А всё же стихоплёта мы здорово умыли! Это дело надо отметить. Иду за пивом. Скумбрию брать?
Резюме: В общем и целом, благодаря всей этой разносторонней энциклопедической переписки с самыми разными деятелями техники, науки, культуры и балабольства я ещё раз со всей на то очевидностью убедился, что число самодовольных бездарностей, неучей, пустобрёхов и просто прохиндеев в окружающем меня животно-человеческом пространстве оказалось гораздо – гораздо! — большим, нежели казалось на первый, поверхностный взгляд.
Как написано на знаменитом кольце царя Соломона, «всё пройдёт, взойдёт капуста…». А, может, и не написано. А может, не на нём… Да, прошли годы. Я стал нервным и грустным. Потускнел и поседел. Вместо водки и пива всё чаще пью кефир, всё чаще НЕ жалею о несбывшемся, и всё чаще думаю о вечности и вечном. Михалыч давно вышел на пенсию, но поскольку её денежное выражение явно недостаточно для такого, как он, по-прежнему воинствующего интеллектуала, то приходится подрабатывать, чтобы достойно прокормить и себя, и брошенную переехавшими в другой микрорайон соседями кошку Блядку. Она кошка аккуратная, серьёзная, опять же не обременяет Михалыча своей кошачьей плодовитостью, такой характерной для их кошачьей физиологии. Блядка живёт у Михалыча на кухне, и в знак благодарности за то, что не дал пропасть, постоянно демонстрирует ему работу своих голосовых мурлакательных связок (да-да, которые от языка к черепу). С прошлого лета Михалыч сторожит безалкогольный магазин на Семёновской площади (Блядка ходит на дежурства вместе с ним). Ночь через две, пятнадцать «штук» (хотелось бы долларов, но…). Скромно и необременительно, тем более что у своего тюбетеичного хозяина он в большой чести, потому что шпарит наизусть на чистом фарси Омара Хаяма и выходит на смену абсолютно трезвым. Опять же Блядка тоже не ест свой хлеб даром, потому что мастерски ловит мышей, которых до неё было здесь, в магазине и окрестностях, видимо-невидимо, и тюбетеичник задолбался давать взятки всяким-разным проверяющим из санитарно-эпидемиологических служб разных чиновничьих уровней. В знак уважения и признательности он бесплатно оставляет Михалычу пакеты с соками, у которых только-только истёк срок давности, а Блядке – подозрительного цвета молоко, тоже подозрительное в плане просрАчивания. Михалыч сии подношения принимает с достоинством и сдержанной благодарностью, несмотря на то, что считает хозяина (и вполне справедливо) жуликом (а кто, скажите, не…?) и вообще плутом.
— Кстати, есть дело, – как бы между прочим сказал он с до боли знакомыми, опасными интонациями. – Вот смотри, чего на коробке написано? — и протягивает мне упаковку из-под сока. – В состав входит… — и произносит какое-то совершенно непроизносимое название из ста тысяч миллионов букв.
-Грамотеи! Не сульфит, а сульфиД! Понял?
-Ага, — отвечаю я. – Понял. И что самое удивительное — абсолютно всё.
— Ну и славненько. Значит, я – за пивом. Бумага и ручка — в столе. И свежую газетку на стол постели. Будет всё-таки какое-то подобие уюта. И вообще – гигиенично.
— Ты типичный российский интеллигент, — сказал я через полчаса, вгрызаясь в скумбрин хвост холодного копчения. – Вечно ехидный, вечно ноющий, вечно ёрничающий и вечно неугомонный. Любимое занятие – постоянно мутить воду в нашем и без того мутном болоте. Тебе только культурную публику подавай. Из Академии Наук. Да и ту ты дерьмом измажешь –не пожалеешь.
— Да, я не люблю людей, — охотно согласился Михалыч. – Мне их не за что любить. Потому что они мелочны и суетливы. Нет в них желания прогресса.
— Ну конечно! – обиделся я за всё НЕпрогрессивное человечество — Где уж нам уж выйти замуж! Где уж нам знать, сколько ТАМ должно быть пилонов, и сколько ЗДЕСЬ – фронтонов. С канделябрами.
— Диалектика, — поджал губы Михалыч.- А обижаться – это несерьёзно. Ты пей пиво-то, пей. Свежее, только что завезли. Экологически чистое. Без консервирующих добавок. Может быть…
Посткриптум. Прошу эти воспоминания антисоветскими не считать. Да, сейчас Академии Наук Союза ССР уже давно не существует. Зато других академий, как я сказал выше, навалом. Академиков, естественно, тоже. Я сильно сомневаюсь, что они в чём-то принципиальном сильно отличаются о тех, прошлых, советских. Если только научным уровнем, и то ещё очень большой вопрос в какую сторону.
