БАЛ СОЛИПСИЗМА
Идущее всю жизнь в твои глаза
Реальное фильтруется сознаньем.
Бал солипсизма исказить нельзя
Двором соседним и высоким зданьем.
Фантазий объективность субъектив
Действительности резко отрицает.
Что до него? Действительно красив
Высокий тополь, жалко облетает.
Кораллы веток в сумерках даны,
Мерцанье воздуха вполне подводно.
И небо неизвестной глубины
От мысли и сознания свободно.
Бал солипсизма: вымысел идёт
С витой ассоциацией в обнимку.
Окно живую выпукло даёт
Знакомую, с игрою звезд, картинку.
Тень детства промелькнула, а ночной
В квартире лёгкий скрип опять смущает.
Бал солипсизма с музыкой витой
Сознания всё время совпадает.
Но явь конкретна: школа, служба, гроб,
Бал солипсизма стал пышнее чтоб.
* * *
Сохранить ныне совесть и честь,
Значит худо придётся есть,
Соглашается ль кто? о нет,
Всем желанен сладкий сюжет.
* * *
Стихи в газете на растопку
В печи с газетою пойдут.
Вновь пишешь, никакого толку
Не видя в том. Нелепый труд
Стихописания — медовый,
Дегтярный… А огонь в печи
Оранжевый, витой, суровый,
Как слов кристаллы, гаммы и мечи.
ПРО ЗАГРОБНУЮ ЖИЗНЬ
(стихотворение в прозе)
По аллее между палаток, скифов, машин, прицепов бродили каждый вечер, — одному было четырнадцать, другому пятнадцать, шли, философствуя, поругивая, как отцы, советскую действительность, казавшуюся, впрочем, незыблемой, обсуждали книги…
Один московский мальчишка, с калужскими родственниками ездивший на море – и вот оно, шумит, сияет лазурно; другой – калужанин, с каким и познакомились в поездке этой – на двух машинах…
…много лет спустя, на даче калужских родственников, на самодельной скамье под вишнями:
-И ты правда веришь в загробную жизнь?
-Я должен верить.
-Как это должен?
-Я же воцерковлённый. Я собираюсь поступать в семинарию.
-Серьёзно?
-Да.
Калужанин очень вырос, качался, был тренированным, и не дурак подраться; москвич – оставался книжным увальнем.
Слышал, что к хождению в церковь пристрастила бабушка, что осложнял этой своей линией жизнь партийному отцу…
…они не виделись с тех пор.
Был период – москвич сам стал качаться, сильно похудел, набрал мышечную массу.
Стал сочинять, мечтая о сиятельной доле писателя, менял работал, потом, уже после развала Союза, начали печатать, больше, больше, но в мёртвой прагматике созданной системы это было совершенно не важно.
Второй… Кажется действительно проучился год в семинарии. Отслужил перед этим в армии, не то сам ушёл из церковной ограды, не то был исторгнут, закончил пединститут, где-то работал…
Вспоминается (москвичу) тот разговор под вишнями, ибо сам потом долго бродил лабиринтами мистики, лихорадочно читал то то, то это, пробовал одно время ходить в церковь…
Так и не уяснил для себя ничего про загробную жизнь, посмертье, воздаяние, кару – слишком давила конкретика, опровергавшая массу эсхатологических положений…
ВЕРНИСЬ В СОРРЕНТО
(стихотворение в прозе)
Мимо заборов каких-то, нагромождения домов – и отовсюду была видна телебашня, её массивное, как старинная крепость основание – шёл и шёл, а в голове, точно заезженная пластинка, вертелось: Вернись в Сорренто…
Обрывки песни превращались в слова. И выплывали из тумана, отливавшего сталью, стихи: сначала один катрен, потом второй.
Мучительное состояние, надо брать с собой бумагу и ручку, всегда собирается, всегда забывает.
Перешёл железнодорожные пути, и снова двигался вдоль домов, и телебашня снова, точно играя с ним, прободала пространство.
А шёл он – относительно молодой – в редакцию журнала, за экземпляром с первой своей публикацией…
Стих, потом записанный — Вернись в Сорренто — несколько раз переделывал, но всё же казнил…
* * *
В окруженье самого себя
Вариантов для маневра мало.
Но иначе не пойдёт судьба –
Маяться до самого финала.
В окруженье самого себя
Слов эмали можно и камеи
Созидать, фантазией болея,
Иль живя. Всегда молчит судья.
В окружении себя устал.
Цвет заката воспалённо-ал,
И заката столь проста идея.
* * *
Кони двинувший сыграл
В ящик – так звучит забавно.
Смерти чёрен матерьял,
Или он алеет славно?
Иль металл её тяжёл?
Расшифруешь имя смерти?
Не позволит наш глагол
Разгадать секреты тверди.
* * *
У памятника дворнику сверни,
И выйдешь по дорожке к акведуку.
Глянь с высоты его, представив душу
Парящую, смотрящую на дни,
Замаранные нашенским житьём.
Плоть собственную массою сгущённой
Ты тянешь, на скитанья обречённый.
А небеса горят седым огнём.
* * *
На фоне павильона монреальского
Проехал поезд, высока дорога,
Зовётся монорельсовой – реально всё,
Конкретно, ну а видишь сразу много.
Белеет поезд, блещут металлически
Рабочий и колхозница… Обильная
Действительность, её — систематически
Мечтая, — покидаешь, пусть бескрылые
Теперь мечты, совсем иное в юности.
Проехал поезд, белым отливая.
А в жизни явно не хватало юркости,
Чтоб жить преуспевая.
* * *
Свои стихи подвергнув казни
Очистил памяти архив.
Так поступал ты много раз, и
Порой не видишь перспектив.
Огнём казнил, и рвал нещадно,
Стонали, падали во тьму.
Другие воровали жадно
Твой ум – ответишь почему?
Опустошённый, ожидаешь
Благого звука бытия.
Когда не будет – понимаешь –
И жизнь закончится твоя.
* * *
Себя обманывая на
Недолгий срок успокоенье
Ты обретаешь. Что одна
Не забывая на мгновенье.
Да, жизнь одна, совсем одна,
Как на суку сидит ворона.
Взлетела чёрная она –
И жизнь прошла. И всё спокойно,
Как будто не было тебя.
Себя обманывать не стоит.
Что страшная весьма судьба,
Ну что ж, ведя себя, как стоик.
* * *
Симпатия к симметрии порой
Сменяется привязкой к ассиметрии.
Сон возвышался снежною горой,
Но разлетелся от порыва ветра и
Напора яви. В ноябре пейзаж
В окошке обнажённый даден, знаешь.
Он симметричен, этот антураж,
Тому, что много в жизни потеряешь.
И, значит, ассиметрия верней,
А впрочем, даже серым цветом небо
Сулит прикосновение лучей
К душе не зримых.
Не важней ли хлеба?
* * *
Вещество истории… Но как
Выделить, исследовать его?
Невесёлая наука, факт,
Часто зло справляет торжество.
Фараону до народа есть
Хоть какое дело? А жрецам?
И всего значительнее есть –
Есть и пить во все эпохи нам.
Как в средневековье я собор
Строил вместе с тысячей людей,
Понимая: не наполнит взор
Он при жизни маленькой — моей.
Траурный истории окрас.
Колокол, грохочущий вдали.
Мы решили – этот мир для нас,
По-иному мыслить не смогли.
Вещество истории, поди,
Сами люди – род, и новый род.
Жаль, столь представляются пути,
Коими горазд идти народ.
* * *
Ядовито-красный цвет
Светофора по асфальту льётся.
Вечер, город – веера сюжет
Пёстрого – а в небо: из колодца
Будто смотришь: ни одной звезды.
Телебашня светит сине-красным.
Воздух, будто темнота воды.
Все субстанции судьбы прекрасны,
Иль прекраснодушия порыв
Отменяет знаки перспектив?
* * *
Сам себе комитет, сумасшедший дом,
Сцена, библиотека.
Одиночества золочёным ком,
Определивший всей жизни вектор.
* * *
Парвус – как авантюризма парус,
Сумму нужных знал лазеек Парвус.
С Лениным в столовой говорит,
За окошком – европейский вид.
Парвус и Базиль Захаров вместе,
Будущее оружейной вести.
Парвус, как авантюризма парус,
И…посмертья неизвестный ярус.
* * *
Минин – солевара отпрыск,
И Пожарский – славный князь.
Золото победы, оникс,
С сердцем будущего связь.
Собирали ополченье
Медленно по перьям дней.
И – да не возьмут сомненья
В умной правоте своей.
Ибо истинное дело
Солью стать должно. Итак
Подвиг явлен – чтоб горел он
В будущем, как светлый знак.
ОБЫЧНЫЙ ДЕНЬ
(стихотворение в прозе)
Жена периодически уезжала на дачу с малышом, в основном на выходные, и одиночество его – пожилого отца, не слишком успешного литератора – становилось сквозным, вибрирующим; казалось, нечто вытянули из жизни, и беспокойного мальчишки не хватает настолько, что в шутку писал жене эсэмэс: Пойду в сад, возьму какого-нибудь малыша, буду с ним гулять.
Она отвечала: Дорогой, сегодня сад закрыт, а завтра приедем.
Вместе, вставая рано, чувствовал себя свободнее: можно, не спеша, перепечатать на компьютере написанное вчера, править… Обычно хлопотал, может быть, избыточно, одевая малыша, собирая его в сад, включая мультики, и проч.
Но – давило отсутствие мальчишки, будто баланс нарушался.
Выходил гулять, шёл дворами, мимо пёстрых детских площадок, где столько гуляли с малышом, шёл, вглядывался в игру других детишек, думал, что приедет малыш завтра… Знал, как долго, трудно, мучительно сам переживает дни, варясь в специфике своего восприятия жизни и времени, ощущая, как долго это – обычный день.
НЕ ОТМЕНИТЬ — РАЗ ДОСТИГНУТ
(стихотворение в прозе)
Ёлку везли на санках, и лапы её, казавшиеся чёрными в ранней декабрьской потьме, источали чудесный аромат счастья.
День рожденья начинал ждать с начала декабря – а был у него перед самым Новым годом, за два дня…
Свечи разгораются – память зажигает их…
Паркет старой коммуналки, где были высоченные потолки, и комнаты казались огромными; между окнами чудно, пестро наряженная ёлка, и он – в костюмчике милом, — глядит сказку по маленькому телевизору: в дебрях советских времён власть оного не была тотальной.
Дядя Костя часовщик, сосед заходит поздравить; отрываясь от сказки, мальчишка показывает ему подарки, несколько раз уже рассмотренные и ощупанные, присоединяет к ним новый…
Стол накрывает мама, и скоро будут гости – три семьи, с какими дружат много лет, и с детьми будет играть, запуская железную дорогу, катая машинки…
Сжимается ли счастье дня рождения с годами? Или всё равно снежные ожидания, радостные предчувствия наплывают широкими языками восторга?
Много лет отмечал – это уже на новой квартире было, после смерти отца — с компанией своей… Много лет…
Она редела, одна женщина умерла, с другими разошлись пути… а раньше было – шумно, пьяно, и мама снова накрывала столы, и бархатная роскошь снеди манила разноцветно.
…когда-то, очень давно, дядя Валя пришёл первым (его убили в девяносто четвёртом, был он тогда депутатом ГосДумы), он пришёл, подарил футбольный мяч, на каком по-английски было написано поздравление, и, говоря с мамой, помавая руками, молвил:
-Лялька, какое благолепие! Страшно трогать!
…значит потом долгое время справлял с компанией своей, и было раз, когда отношения внутри неё запутались, натянулись – пришли так поздно, что напился один, и мама зло выставила их – мол, могли бы явиться, когда звали, а не на пять часов позже…Было. Переживал.
Как встречать пятидесятый день рожденья, когда малышу всего четыре?
Также будет: мамины пироги, холодец, селёдка под шубой…
Мутно-белое утро будет – с ощущением тягомотным, давящим – прошедшей жизни, не слишком удачной; потом – вспыхнут радужные огни алкоголя…
Или – сначала забрать малыша из сада?
Или – жена заберёт?
Много лет, когда компании ушли в прошлое, отмечали с нею, сначала с мамой, ибо жена поздно возвращались из офиса. А потом – вдвоём.
Что съест малыш?
Нормально стал есть только с трёх лет – понравятся ли бабушкины пироги? Холодец?
Больше месяца остаётся, и хоть нечего ждать, но ждёт всё равно – нудно, будто рубежа, который не отменить – раз достигнут.
ЗАНОЗЫ ВОСПОМИНАНИЙ
(стихотворение в прозе)
Один из приятелей заночевал после пьянки, и утром хозяин – вялый, несмотря на молодость, почитавший себя неудачником, писавший постоянно, и никак не могущий пробиться в печать – варил макароны, заливал их кетчупом, и ели с приятелем из миски здоровой, и тот говорил:
-А ты полюби незначительные дела: возню по быту хотя бы… и всё такое…
Сам активен был, бросил ВГИК, где учился на операторском, занимался организацией концертов…
…он уехал в Штаты потом, вернулся – с погрустневшими глазами и сединой в волосах.
А шкаф, набитый изданиями, где публиковался всё тот же хозяин всё той же квартиры не вызывает у него самого никаких эмоций: мало радости, никакого удовлетворения.
Когда встречаются с приятелем, разговор плетётся вяло, даже если распивают, и тот момент, с пожеланием полюбить, как выражается хозяин «бытовизну» крутится в голове чем-то пустяковым…
Однако иные занозы воспоминаний не удалить из сознанья, хоть плачь.
СЕМНАДЦАТИЛЕТНИЙ ПАРЕНЬ
(стихотворение в прозе)
А были под потолками вентиляторы?
Кажется были, огромные лопасти разгоняли густой воздух, вращаясь замедленно, как в кино…
Ангары эти строили в конце семидесятых, к московской Олимпиаде, и потом долго стояли они, пока в ряде из них не стали открывать пивные бары, «пивняки» в просторечье, быстро превращавшиеся в выгребные ямы…
Алкаши сидели на парапетах у входов, пили из банок, из пакетов от молока, сами – в дранных пальто, подвязанных бечёвкой, в задрипанных куртках, многие с разбитыми лицами – не из-за драк, а из-за асфальтной болезни; а внутри ангаров было шумно, всегда толпа, и студенты из ближайшего вуза мешались с интеллигентами, забежавшими выпить кружку-другую после работы, с непонятными личностями – столь же забубёнными, сколь таинственными; густая человеческая плазма ухала, чмокала, разражалась криками, драки вспыхивали и гасли тут же…
Менты совершали рейды, автобусы останавливались у дверей, и парни – по виду слишком деревенские, недавно осевшие в столице – ходили по залу, выбирая тех, кто точно подойдёт для начинки автобуса.
Честь отдавали, впрочем.
-Что это вид у вас такой расхристанный?
Семнадцатилетний парень, недавно попавший в весёлую компанию людей, старше его, встал, застегнулся.
Он никогда не имел дело с милицией, и ему несколько страшно, хорошо выпить успел немного.
Мент оглядывает его, понимая: случайный пассажир, кивает, проходит дальше.
…они гадают кроссворд, и серебро чешуи от воблы падает крохотными монетками на клетки.
Пиво несут на алюминиевых подносах, от пластиковых автоматов, тускло поблескивающих у стен, жидкий янтарь под белыми шапками мерцает красиво в толстостенных кружках, и надо много мелочи, чтобы купить изрядное количество жидкого счастья.
…зачем столько мелочи воспоминаний, а?
Дребезжит она в памяти, пересыпается, и не упрятать её в аккуратные альбомы, как нумизматическую коллекцию, и не понять – к чему столько, не избыть…
ВСПОМИНАЕТ КАТЮ
(стихотворение в прозе)
Возле часовни на ВДНХ – маленькая трапезная, там собираются близкие Георгию люди: Георгий, исполняющий послушание, связанное с часовней, веру воспринимает шире церковного, узко-догматического образа, встречает всех ласково, хотя собираются немногие – из изрядного количества всех…
Он не возражает и против выпивки, сам всегда приносит еду, да и другие несут: разворачивают, достают из салфеток, из пластиковой посуды.
А это поэт – давний знакомый Георгия, человек, плотно блуждающий в собственных лабиринтах, но светлый, хотя и мерцает в глазах нечто потустороннее…
Несмотря на ранний час он принёс бутылку, но пьёт один, другие – чай со сладостями, а поэт, наливаясь радостью и вдохновением… Нет, не стихи читает, а журнал с последней публикацией отдал Георгию, войдя в трапезную, но – философствует об эзотерической сути всякого вероучения.
Адвокат Володя вступает с ним в спор, он о патриархе – подходит ли нынешний на сей пост; потом — о свете и тьме эзотерики, и терминология блистает осколками смыслов, и девушка Катя, которую поэт видит впервые, жадно вчитывается в его стихи…
Позже поэт скажет, что может быть, весь спор затеян, чтобы произвести впечатление на неё, симпатичную, и она ответит – без кокетства даже: Уже…
И застолье возле часовни летним утром пойдёт дальше…
А поэт вспомнит, как после похорон отца, бывших около тридцати лет назад, ездил с мамою в родную Калугу, как ходили с дядей-крёстным на Пятницкое кладбище, где много родных могил – нет-нет, отец, никогда не любивший калужских родственников похоронен в одном из московских колумбариев; и, когда прошли мимо низкого, мрачного дома, спросил дядю, что в нём, а тот ответил: Контора. Гробы делают.
И юноша вздрогнул: гробы… Теперь этот страшный предмет ему известен.
Он возвращается домой, счастливо опьяневший, хотящий по русской привычке добавить, вспоминает Катю, думает – увидит ли когда ещё…
* * *
Изломмы и зигзаги – это
Красивой бабочки полёт.
Она ликует в бездне света
Июля, солнце, мнится, пьёт.
А в ноябре припомнишь, глядя
На пёстрых бабочек листву,
Что дарят мне стихи в тетради.
Когда пишу – тогда живу.
ВЕЧЕР МИРНО ГЛЯДИТ ИМ В СПИНЫ
(стихотворение в прозе)
Маленькая лапка в шерстяной перчатке, как в канал входит в отцовскую ладонь, и мистика рода, зыбко и чётко, ощущается взрослым.
-Как съездил, сынок?
-Хоошо, па.
Мама поехала на трамвае от метро – освещённый его аквариум медленно проплыл, огибая тёмный парк.
Мальчишка показывал отцу новую машинку: полицейскую, она гудела, когда открывались двери.
-Положим в сумку, сынок?
-Моза запущу тут, па?
-Ну давай, малыш.
Машинка инерционная, чуть откатив назад – отпускаешь, и едет, сверкая и гудя.
Подпрыгивает малыш, хлопает в ладоши.
Подкова огромной гостиницы глядит на них многооконно, и огни – пёстрые огни вечерней метрополии – кидают цветные полосы на асфальт.
Папа и малыш сворачивают во дворы, где голые кусты тянут скрюченные пальцы – но не страшно совсем, нет-нет.
-Папа, а где Ауша?
-Ауша?
-Ава.
-Лавруша? Малыш, ты же знаешь – он умер.
Собачка их умерла, когда малышу был год, он стал вспоминать теперь – в четыре, часто-часто.
-Я хотел ещё играть с Аушей, па.
-Малыш, за собакой ухаживать нужно. Может, когда подрастёшь, возьмём другую собаку.
-Я буду большой, па, вот такой! – Он поднимает ручку над головой.
-Да, сынок, ещё больше.
-Как ты?
-И ещё может больше…
Проходят они мимо стадиона, сворачивают в канал между домами, и удаляются по дорожке.
Вечер мирно глядит им в спины.
