Леонид Барабохин не был значительным человеком и не умел запечатлеть свой опыт в слове или еще как; иначе бы мне не пришлось делать это за него. Он работал сопроводителем грузов, проще сказать – экспедитором. Шофер, доставлявший продукты в магазин, где торговала его сестра, как-то пожаловался, что напарника уволили за пьянку, и тогда она сказала, что пришлет брата, который только что вышел из больницы и пока что безработный. Шофер, хоть и получал двойную ставку, — за грузчика и за водителя, — испытывал двойные же и нагрузки и поэтому, должно быть, не стал спрашивать, из какой больницы вышел Леонид Барабохин. А зря. А то бы болтунье пришлось уточнить, что это была психиатрическая лечебница, а шоферу – подумать, нужен ли ему такой напарник; хотя общеизвестно, что физически сумасшедшие бывают очень выносливы. Как бы там ни было, Леонид Барабохин уже оклемался настолько, что был способен сам найти продуктовую базу и транспортную экспедицию и даже произвести благоприятное впечатление на людей, с которыми договаривался о найме. Это часто бывает: конторщицы (а в России с конторщиками гораздо хуже, чем в Англии, — их просто нет) обычно до такой степени опупевают, целый день подшивая квитанции и по телефону наставляя внезапно загрипповавшего сына, что перестают различать соискателей: голодного от пьяного, сумасшедшего от безработного. Так что Барабохин прошел на ура, хотя феноменом уже был.
Остальное нам важно только как фон. (Возможно, именно потому как фон, что часто бывает: о чем живописуешь, то к тебе и пристает; а автор сейчас определенно не хочет, чтобы к нему приставали грузчики). А фон был сумрачный: одного из дядей Барабохина приговорили к смертной казни за некие, особо тяжкие преступления, отца давно не было в живых, все три сестры, в том числе и та, что составляла протекцию, были незамужними, несмотря на то, что им было уже за тридцать, а сам Барабохин спал на голом матрасе, хотя и ворчал на сестер, что в больнице постилали простыни и выдавали вафельные полотенца. «Обойдешься! – огрызались они в ответ. – Почисть лучше картошки, а то еще Славика в садик вести». (Так что, как видите, можно быть незамужними, но иметь детей ясельного возраста).
В первые две недели Барабохину непросто давалось каждое указание кладовщиц и продавщиц, куда какой ящик нести и где что куда укладывать, но понемногу он привык и, преодолевая одеревенение и медикаментозные судороги, действовал не хуже, чем любой здоровый после недельного запоя.
Боюсь, однако, что эти натуралистические подробности уведут нас слишком далеко по пути дотошного следования факту, а это после Эмиля Золя или, скажем, индийских классиков ХХ века повторение вроде как задов. Поэтому добавлю только, что у Леонида Барабохина была знакомая, которая ему очень нравилась и перед которой ему хотелось держать фасон (как говорят костюмеры). Звали ее Еленой. Ленка Невменяева, одноклассница.
И вот что произошло.
Однажды в выходной день, хорошо проспавшись и поприличнее одетый, Барабохин шел мимо автобусной остановки и увидел там свою зазнобу. Подчеркиваю эти два обстоятельства – что он выспался и погладил штаны – потому, что экспедитор был человек несмелый и, если б шел в затрапезе, или после работы и усталый, или не в духе, он бы постарался прошмыгнуть незамеченным. Это, впрочем, обычное дело: видеть что-либо, внимать чему-либо и значит выделять из среды. И вот он увидел Ленку, а поскольку был на подъеме сил, то решил подойти и заговорить. На остановке под навесом стояло совсем немного пассажиров. Он перебежал дорогу и сунулся Ленке прямо на глаза, но счастливая улыбка почти тотчас сползла с его простодушного лица, потому что Барабохин понял, что его не видят. Не то чтобы не узнают, а именно не видят. Между тем день был солнечный, Ленка смотрела прямо перед собой и задумавшейся не выглядела. Нет, она не задумалась о своих заботах, потому что в такие минуты взор человека как бы обращается внутрь; она не высматривала опаздывающий автобус, и, следовательно, нельзя было предположить, что она не замечает приятеля, потому что далековато сфокусировала зрение; она ни скучала, ни нервничала, ни казалась рассеянной. Это была та самая Ленка Невменяева, которая еще недавно, до больницы, как увидит его, так приветливо машет рукой, так что грех не поболтать с ней, не спросить об однокашниках.
«Н е у ж е л и я т а к о й м а л е н ь к и й с т а л?» – с грустью подумал Барабохин и с этим допущением в голове застенчиво обогнул подругу, как полагается грузчику, когда на пути вазон с цветами. Правда, он на мгновение остановился чуть позади в нерешительности, не тронуть ли ее за плечо, не окликнуть ли самому, но закравшееся в душу сомнение тотчас повлекло его прочь от остановки.
Если вы решили, что после этого случая он обиделся, закомплексовал, озлобился, вы плохо его знаете. Он об этом забыл. Тем более что через пару дней он опять случайно встретился с Ленкой, и встреча прошла как по маслу. Другое дело, что в тот же день его н е у з н а л Игорь Смирнов, тренер футбольной команды района, в которой Леонид Барабохин играл до болезни. Странность заключалась в том, что чужие люди, а также кошки, собаки и голуби нашего феноменального героя замечали: они вели себя так, что было понятно, что они держат его в поле зрения и готовы на него реагировать. Игорь же Смирнов прошел мимо своего центрового как мимо пустого места; а между тем это пустое место уже готовило руку для рукопожатия и слова для задушевной беседы. Ошарашенный Барабохин остановился как вкопанный, потому что вдруг понял: он стал невидим для тех, в ком сам заинтересован. Он теперь для них почему-то человек незначительный, незаметный.
И уменьшился он, побывав в дурдоме.
«Интересно, — подумал он, будучи все же не чужд размышлений и даже научной любознательности, — может, я и по массе убыл? Надо пойти взвеситься, я весил шестьдесят семь килограммов». Нисколько не медля, Барабохин свернул к школе, где когда-то учился: он знал, что там, в школьном физкультурном зале, стояли весы, какими муку на мельницах взвешивают, и на тех весах под хохот мальчишек он себя тотчас взвесил. Да, убыл: в брюках и в рубашке он весил теперь шестьдесят два кило. «В больнице кормили хорошо, и мало двигался, вот и набрал вес», — рационально объяснил ситуацию Барабохин и опять попытался о своем феномене забыть. Тренер шел задумавшись, всякое бывает. Если еще раз такое повторится, надо знакомого человека просто окликнуть, и он узнает.
Решение казалось весьма оптимистичным, и все же, шагая к дому, Барабохин пришел к заключению, что его н е з а м е ч а ю т. Еще три месяца назад узнавали, здоровались, а теперь проходят мимо, как если бы его не существовало. Дальнейшие умозаключения привели его к выводу, что он стал какой-то не такой, как все. Стал или был? Может, он с рождения неприметный, а с болезнью это свойство лишь четче обозначилось?
Как уже говорилось, исследовательский дух и творческий эксперимент были ему не совсем чужды, несмотря на семь классов образования (ту самую школу он не закончил по нерадению). Он решил следующего знакомого, который его проигнорирует, не окликать, а попытаться иначе перед ним проявиться. Ну вот, например, просто стать столбом по-наглому перед глазами, — интересно, узнает или нет?
Барабохин хихикнул и потер руки, как иногда поступают химики, придумавшие новую комбинацию химикалий.
Воплощение замысла. Однако пришлось отложить, потому что всю следующую неделю он работал, а на работе его все узнавали. Разумеется, он объезжал многие торговые точки, но ведь из машины он вылезал только по надобности и колесил по замкнутому маршруту. Как, впрочем, подавляющее большинство работающих горожан, жизнедеятельность которых до того зациклена, что случайные встречи почти исключены. Но уик-энд он проведет с законным удовлетворением труженика, с полным удовольствием.
Так что уже в пятницу, после ужина, сбросив робу и вымыв шею с мылом, Леонид Барабохин вышел из дому и пустился на поиски приключений.
В городском транспортном и пешеходном движении, возможно, есть какие-то закономерности. Во всяком случае, завсегдатаи клубов, ресторанов или, как Барабохин, торговых точек знают, что знакомцы сменяются незнакомцами и даже самые сплоченные коллективы изменяют свой состав. А вот у Барабохина, видно, пошла полоса, когда он встречал одни и те же фигуры на одних и тех же позициях. А между тем на шахматы это не походило.
Во всяком случае, завернув за угол, он вышел с тылу к той же опять автобусной остановке и там опять увидел Ленку Невменяеву. Но, правда, теперь он заходил к ней с фланга, она его не видела и чистота эксперимента терялась. Весьма обрадованный, Барабохин, перестраиваясь по ходу опыта, решил не пользоваться внезапностью появления, а опять честно выйти Ленке на глаза – узнает или нет. Тем более что третьего дня только болтали по душам. Потому что ясно же, что боковым зрением она его не углядит.
Он вышел на дорогу по курсу, как ходит автобус, и смело пошел Ленке на глаза. Она стояла, а он сближался с ней, смотрел на нее (избегая, впрочем, ловить взгляд) и чувствовал, что Ленкины радары его не пеленгуют. Он шел в каком-то непроницаемом коридоре, хотя и на солнечном свету. Он стал невидимкой. Чтобы обратить на себя ее внимание, он должен был сделать жест или хоть обнаружить намерения. А так она прилежно смотрела на него, но не видела. Не узнавала. Что-то в нем появилось такое, что он стал сам на себя не похож. В таких случаях говорят: «Ой, я тебя не узнала: скоро разбогатеешь!» Леонид Барабохин потупил взор и прошел под Ленкиными невосприимчивыми голубыми взорами, как Летучий Голландец: в парусах по всей оснастке, но без единой души на палубе. Даже кошки не было. Конечно, ему следовало все-таки, как намеревался, стать столбом и продлить эксперимент, но ученый Барабохин проявил нерешительность и не стал искушать Натуру: не видит, и хрен с ней. Он прошел до следующей остановки и там сел на свой автобус. Дальше они ехали с Ленкой в одном автобусе и мирно вспоминали одного кадра, замечательного своей заячьей губой.
«Что же, блин, происходит? – мыслил пытливый искатель истины. – Раньше я был для нее замечательный человек, а теперь сам должен махать ручкой, чтобы она заметила? А мы даже и не целовались…»
Выходило, что прежде он был значительнее, чем теперь, когда вынужден сам навязываться всем этим дуракам, лишь бы они его заметили. «Может, у нее вес есть, у души? – вдруг подумал Барабохин. — Может, она в граммах или, не знаю, в гектолитрах измеряется, а я и не знал? Иначе как объяснить, что они там покололи меня полтора месяца, и я уже не тот».
Барабохин глубоко задумался, гуляя в центре (у Ленки нашлись другие дела), и задумавшийся сам стал для нескольких девушек интересным парнем. Если б он знал, что это так просто, — что надо лишь перестать пялить зенки и уйти внутрь, — он бы, конечно, скоро решил свои матримониальные проблемы. Потому что девушки на Востоке, а особенно в Китае и в России, сами кого угодно выберут, схапают, поведут под венец, а подчас и на преступление, позиция сверху у них самая любимая, и они отнюдь не мазохистки. Так что, конечно. Барабохину следовало уйти в духовную жизнь, в ретардацию и к размышлениям, и тогда бы в один прекрасный день какая-нибудь цыпа обратилась к нему так: «Молодой человек, сигаретой не угостите? – И, после первой затяжки: — А как вас зовут?» Но Барабохина, на беду, полечили, и он увидел, что цветущая сирень, например, бывает двух видов, — белая и сиреневая, что девушки в брюках отвратительны, а у которой стройные ноги и хорошая фигура – так это чистый соблазн. И если, например, на улице под тентом не спеша выпить вместо пива бутылку пепси-колы, то больничные впечатления перестают заслонять красоту Натуры.
Но это – здравого смысла и радости – впечатление от восприятий появлялось редко. Чаще же Барабохин был подавлен, бестолков и с грустью узнал за собой еще две странности: его перестали замечать кондукторы в общественном транспорте и милиционеры. Он был цветущего вида тридцатичетырехлетний молодой человек с ямочками на тугих щеках, но кондукторы, собирая деньги за проезд, тщательно обходили его, как бы говоря: отдыхай, отдыхай, ты заслужил. Поначалу Барабохин опешивал от этого заговора молчания и протягивал свои честные деньги, но потом смирился. И на сердце легла печаль.
— Ты, когда встретил меня сегодня, ты меня сразу узнал? – спросил он как-то у другого своего приятеля Вовы Кулика, когда сидел с ним в парусиновой пивнушке возле стадиона «Труд» и дул лакинское пиво.
— А чего тебя не узнать? У меня со зрением все в порядке, — ответил тот.
— Ну, я имею в виду, может, я стал похож на другого. – Барабохин пытался объясниться понятнее. – Как покойники меняются, бывает…
— Ты же еще не покойник. С виду.
— Ну, бывает, не узнают человека, принимают за другого…
— А, понял! – обрадовался Кулик. — Со мной тоже было недавно: выхожу из дома, а навстречу все время один и тот же чувак – и здоровается со мной. «Здрасте!» – говорит и улыбается. А я его в упор не знаю. И так – три раза подряд: мне на работу, а он мне навстречу, лыбится и «здрасте» говорит. На третий раз я его послал на три буквы. С тех пор больше не встречал ни разу.
— Да я не о том…
— А я о том. Не нравятся мне такие шутки. Терпеть не могу, когда незнакомые здороваются.
— Я говорю, что вроде как меня не хотят узнавать, брезгуют, что ли, — терпеливо объяснял ситуацию слегка забалдевший Барабохин. – А я ничего плохого не делал, и даже не поругался ни с кем в последнее время.
— Что-то я тебя не узнаю, — подтвердил, наконец, собеседник предположительный научный диагноз. – Дуешь пиво за мой счет да еще тень на плетень наводишь. Сколько тебе платят эти, из магазина?
И все-таки психиатры не ошибались, забирая Барабохина на полтора месяца к себе. Потому что вместо того чтобы успокоиться после разговора с Куликом, он только пуще заинтересовался проблемой. И захотел извлечь из своей особенности выгоду. И вот как он повел себя дальше.
На хлебозаводе, где они с напарником по утрам загружали в машину поддоны с хлебом, работал вахтером другой его приятель – Санеев. И Барабохину захотелось узнать, как отреагируют Санеев и фотоэлемент в вертушке на вахте, если явиться не в обычное время, а, скажем, после работы? Когда, например, директор и бухгалтера уже уйдут домой. Ведь в сущности, если он, Барабохин, невидим, то он должен быть невидим не только для интересных людей, но и для шапочных знакомых вроде этого Санеева. Уж с Санеевым-то у него явно никаких отношений нет.
Надо сказать, что к этому шагу Барабохин готовился с разбором. Интерес становился принципиальным. Запросто можно было срезаться на любом пустяке. То есть, если это его, Барабохина, свойство, это одно, если же этот его феномен – всего лишь с его стороны мошенничество, то это также легко обнаружится. Потому что вахтер обязательно спросит: «Ты чего не в свою смену приперся? Все уже ушли».
В самые шесть часов вечера, тютелька в тютельку. Барабохин явился в проходной и – без слов, без басен – пошел через турникет. Он шел так, как если бы тут ничего не сидело, никакого Санеева, а было, например, чистое поле. И действительно: Санеев как кемарил с праздным видом и неизбывной скукой на морде, так и не шевельнулся. Что же касается индикатора, то вроде горел красный. Следовательно, его должно было застопорить. Однако же вот не застопорило.
Взбежав на этаж, экспериментатор Барабохин усомнился. Тотчас усомнился в своем феномене. «Да он, сволочь, меня пропустил, — подумал он о Санееве. – Просто у него такой вид, что ему все до фени. Ему сейчас хоть Фантомас появись, он и его пропустит».
В задумчивости он пошел коридором, подергал дверь бухгалтерии, обманывая даже себя (мол, есть вопросы по оплате труда), но дверь оказалась заперта. Кабинет директора был еще открыт, и он робко туда заглянул. Там сидела секретарша и завороженно глазела в компьютер; было ощущение, что ее и самой-то нет, проноси хоть весь директорский сейф.
Барабохин не стал использовать шанс, а также узнавать, на месте ли директор. Он отступил по-воровски, как атаман Емелька Пугачев от Михельсона, вновь спустился к проходной, опять беспрепятственно прошел и вновь оказался на улице.
«Да меня здесь знают как облупленного, — тезисно изложил он накопленные научные данные. – Чего я, в самом деле, дурью-то маюсь?»
Но вы же знаете, кем становится русский человек, когда ему попадает шлея под хвост! Так что на этом наша история не закончилась.
В городе был небольшой коммерческий банк, занимавшийся мелкими операциями по субсидированию местной промышленности и предпринимателей. Подготовка к акции заняла у Барабохина еще больше времени, чем было с родным хлебозаводом. Признаемся, что он настраивал себя психологически не одну неделю, прежде чем решиться на такое дело. И все-таки решился.
В один из дней, чувствуя даже некоторое возбуждение и необыкновенный подъем сил, опять около шести вечера, незадолго до закрытия, одевшись нарочно неряшливо в перепачканный красками комбинезон, он пошел через контрольно-пропускной пункт. И то ли он впрямь был в таком счастливом ударе и обладал столь исключительными свойствами, то ли действительно проживал и действовал в некой вечной нейтральной полосе («в нетях», говорили раньше на Руси), но только на сей раз на контроле вообще никого не оказалось. Точнее, в кабинке наискось сидел милиционер и жевал бутерброд, запивая фантой, но они с Барабохиным посмотрели друг на друга с таким выражением незаинтересованности, что на-поди. Барабохин всем свои видом словно бы сказал: не видишь, иду перила красить. А милиционер ему еще прежде просемафорил: не видишь, ем бутерброд и запиваю вкусной фантой. Так что каждый был при деле.
Конечно, сердце у Барабохина екнуло, но, уже взбегая по лесенке на второй этаж, он почувствовал, что сыграл безупречно. Вы же знаете этих осанистых ментов: у них, когда едят, часто выражение как у некоторых собак побезобразнее (например, у мопсов); так и кажется, что они сейчас загородят пищу лапой и повернутся задом. И хотя ни ведерка, ни кисти у Барабохина не было, могло ведь статься, что он забыл их внутри, где красил.
Коридор на втором этаже невелик, некоторые двери кабинетов открыты в коридор. Барабохин интуитивно пошел в конец коридора, совершенно не боясь, что его спросят, чего он здесь делает в своем комбинезоне (который, кстати, он иногда и на хлебозаводе одевал, если предстояла работа погрязнее), и там действительно обнаружил туалет. К сожалению, одноместный, без перегородок. Это его так напугало, что он заколебался: он почему-то рассчитывал, что будет две кабинки: в одной он закроется и пересидит, а другой пусть пользуется, кто захочет по нужде. И все же он вошел, закрылся изнутри и стал ждать, что будет.
У баб, видно, с мочевым пузырем было все в порядке. Почти сразу, как только он закрылся в туалете, они по двое и с разговорами стали расходиться. Барабохин очень боялся, что какой-нибудь из них все же приспичит, она пойдет спрашивать ключ от туалета, и его здесь накроют. Однако и тут повезло. Когда же ушла последняя и в коридоре погасила свет, страх понемногу совсем отпустил, и стало даже смешно, как в детстве, когда играли в прятки. Возможно, это – что идет игра и что можно переиграть, если только проявить выдержку, смекалку и настойчивость, — и помогло ему, добавив должной в таких предприятиях бдительности. Впрочем, недостаток осмотрительности все же сказался в том, что после того, как бухгалтера разошлись, он не просидел в туалете и десяти минут, хотя внизу, в операторском зале, еще горел свет, падавший на нижние ступени лестницы, и доносился бубнеж, вероятно, того же милиционера: говорил по телефону. Если бы ему. Барабохину, в его бедолажной жизни случалось, например, сторожить, служить охранником, вахтерить, он бы знал, что вскоре после закрытия учреждения сторож обязан обойти свой «объект» и убедиться, что все в порядке. Но мы можем извинить также и Барабохина, потому что он инстинктивно понял, что туалет в банке вообще один и что этот опившийся фанты дармоед вот-вот пойдет туда отливать.
Барабохин покинул укрытие, ставшее опасным, и отправился к директорскому кабинету: он почему-то считал, что деньги обязательно должны храниться в директорском кабинете, и хотя понимал, что сейф ему не открыть, надеялся, что все-таки в ящиках стола непременно что-нибудь обнаружит. Какую-нибудь акцию на предъявителя. Тысяч этак на двадцать пять. Если вы думаете, что он надеялся, что кабинет забудут закрыть, то вы опять ошиблись в Барабохине: он все предвидел. Убедившись, что дверь заперта, он полез в карман джинсов и вытащил порядочную связку ключей, найденных однажды в своем сарае. Похоже, в связке были собраны все ключи, когда-либо использовавшиеся Барабохиными.
И если вы думаете, что не произошло чуда, то опять ошибаетесь: четвертый ключ подошел, и замок открылся. Барабохин с хладнокровным спокойствием отметил, что иначе и быть не могло, что у такого человека, как он, препон не возникнет. Его же все равно что нет, он нуль, а у нуля какие могут быть неприятности с неодушевленными предметами? Он стал строг, подтянут и точен: вошел, мягко прикрыл дверь, не спеша запер ее изнутри и, не включая свет, осмотрелся. Темновато, потому что окно выходило во двор, а не на улицу, но стол, кресла и белый колпак компьютера вполне видны. Он сел в директорское кресло и на минуту как бы расслабился: до того вдруг ощутил себя комфортно, хорошо, покойно, благодушно. Точно тот, кто здесь всегда сидел, тот, чьи корпускулентные телеса и жирные чресла обнимали эти мягкие обивки, передал ему свое обычное расположение духа, свои качества, — спокойной уверенности, сытости и самодовольства. Впрочем, соблазн продолжался недолго, потому что, обнаружив, что стол заперт, и ничуть этому не удивившись, Барабохин вернулся к двери, вытащил связку и вновь начал примерять ключ за ключом – уже к ящику стола. У него было очень хорошо на душе, как у человека, которому поручили ответственное дело.
Подходящего ключа, однако, не оказалось: один вроде влезал, но не открывал. Барабохин еще раз спокойно осмотрелся перед новой проблемой и пошарил глубже – нет ли у стола тумб, в которых тоже могли быть спрятаны ценные бумаги. Но тумб у стола не оказалось, он был бестумбовый. Барабохин на миг ощутил, что его акции не приносят дивидендов, а пройти мимо вахтера теперь будет сложно, хотя бы даже с кистью и с ведерком, а не то, что безо всего.
Недовольный экспериментатор Леонид Барабохин вновь внимательно оглядел поле деятельности и приметил, что у столика, на котором помещались компьютер и принтер, тоже вроде есть задвижка и навалом бумаг, которые, конечно же, не могли быть ценными. Да, действительно: это были какие-то скучные бланки, распечатки цифр, отчеты – ничего похожего на красивую блестящую облигацию. А когда выдвинул задвижку, то в ней оказалась «мышь» (это такой пультик для работы на компьютере). И в эту минуту, понимая уже, что подверг себя чрезмерному и напрасному риску, Барабохин услышал, что по коридору кто-то идет, бесшумно и грозно, как слон на битву. Это был милиционер, который отправился в обход. Включив опять свет в коридоре, он шел и дергал каждую дверь, чтобы убедиться, что они заперты. У директорской двери он остановился, и Барабохин поклялся в душе, что, если на сей раз пронесет, он никогда больше не вляпается в такие авантюры: ведь вполне могло быть, что дубликат ключа есть и у охранника, и охранник тоже интересуется ценными бумагами. Он, однако, не задержался у директорской двери дольше, чем у других, а прошел в дальний конец коридора и там действительно стал что-то двигать – стол или тумбу. Он провозился там некоторое время, потом, похоже, задвинул эту тумбу на прежнее место и сошел вниз.
Барабохин был сильно разочарован результатами своей деятельности.
Перед тем как идти испытывать судьбу и ловкость рук, Барабохин поел мясной окрошки. Душистые свежие огурцы, когда они сочетаются с холодной слоистой телятиной и крутым яйцом и весь этот состав плавает в холодном и терпком, как пепси-кола, квасе, бывают очень вкусны и хорошо чистит желудок. Когда милиционер ушел, забыл погасить свет (на самом же деле свет полагался, потому что иначе включенные на ночь мониторы не углядели бы вора), Барабохин ощутил, что вся съеденная вкуснятина уже стоит в прямой кишке и настоятельно требует выхода. Должно быть, повлиял и только что пережитый страх. Позыв был острый. И Барабохин долго не раздумывал. Он метнулся к стопке бумаг, выхватил из нее несколько листков, свернул трубочкой и пошел открывать дверь. Свет в коридоре горел нестерпимо ярко и потрескивал в худых контактах ламп. На цыпочках, как балерина, Барабохин выкрался за дверь и страусиной пробежкой помчался в другой конец коридора – в туалет. Только он там закрылся и в кабине с удовольствием отпустил сфинктер, как на лестнице опять послышались шаги милиционера, на этот раз гораздо более скорые. Он, видимо, сходу пошел к директорскому кабинету, так как послышался его встревоженный и участливый голос:
— Виктор Васильевич, вы еще здесь?
Барабохин затаился у себя в кабинке и проклял день своего зачатия. Было слышно, как милиционер дошел до раскрытой двери и остановился возле. Потом целую минуту слышен был на всем этаже только слабый треск электрических ламп.
— Что за блядство… — вполголоса проговорил милиционер, как говорят озадаченные люди, когда, например, оказывается, что они забыли, как зовут жену.
Было слышно, что он вошел в кабинет и там щелкнул выключателем. Осмотр продолжался, как показалось замершему в напряжении Барабохину, никак не меньше пяти минут. Он ходил там, ходил, точно, меняя пространственное положение тела, собирался таким образом раскрыть загадку распахнутого кабинета, который еще недавно был заперт. Потом, очевидно, ему в голову взбрело благоразумное решение: он вышел в коридор и опять пошел дергать все запертые двери подряд. Когда все они, в том числе и туалетная, оказались надежно заперты, милиционер – так и чудилось – удовлетворенно кивнул самому себе и потопал вниз.
— Виктор Васильевич!.. – донесся его требовательный возглас уже снизу, из просторного кассового зала, пополам с ночным одиноким эхом. Потом хлопнула наружная дверь – это милиционер пошел на крыльцо: директор банка курил, вполне мог выйти подымить на улицу. Он, бывало, и днем там стоял, засунув одну руку в карман брюк, отогнув при этом круглую полу дорогого шевиотового пиджака, а другой поднося ко рту замысловатую тонкую бурую сигарету. Но сейчас там никого не было.
Почти тотчас милиционер вернулся и тотчас поднялся наверх. Барабохина больше всего пугало, что он молчит и нельзя предугадать, что он намерен делать. Похоже, он опять зашел в директорский кабинет, опять там недолго пробыл, потом спустился вниз – к себе, в дежурку, за ключами. Скорыми шагами и без промедления он вернулся, запер кабинет и еще какое-то время возился снаружи, очевидно, пломбируя. Потом потушил свет в коридоре и спустился опять вниз.
Барабохин сидел на толчке тихо, как мышь перед котом, только сердце пульсировало в горле. Какое-то время спустя милиционер позвонил, очевидно, по начальству, и минут пять снизу доносился его оживленный и грубый голос, в котором сна не было ни в одном глазу. Похоже, начальство развеяло его опасения, потому что он шваркнул трубку, прошелся из угла в угол по гладкому гранитному полу, и затем снизу не доносилось уже больше ни звука. Было всего лишь часов восемь вечера.
Выждав, когда охранник успокоится, Барабохин и сам опять немного отмяк, расслабился, выжал и слил все, оставшееся в органах выделения, и развернул одну из бумажек, взятых со стола. Бумажка оказалась не чистой, это даже в темноте было заметно. Подтираться такой бумажкой не годилось, на ней могли быть свинец, ртуть и другие тяжелые металлы, опасные для задницы.
Любопытство опять одолело нашего героя, и он потихонечку, чтобы не слышно, включил в туалете верхний свет. Хотелось узнать, что это за бумажка такая.
Это была акция акционерного общества «Сибнефтегаз» на предъявителя номиналом 18 тысяч рублей. На обороте мелким шрифтом сообщалось, что акционер может потребовать деньги у общества полностью или частично, вложить их в развитие производства, подарить, завещать и так далее. Барабохин стоял в туалете, читал и радовался. Жаль, что вторая бумажка оказалась всего лишь чистым листком, а третья вообще была надорвана и угол запечатан цифрами: вероятно, оторвали, когда вылезала из принтера. Вот ее-то и употребил Барабохин, чтобы подтереться.
Теперь в животе и во всем теле у него было хорошо, пусто, комфортно. В довершении удачи снизу по временам стал доноситься легкий храп милиционера.
