Шатающийся, пьяный шаг –
Палач идёт из кабака.
И город тащит на плечах
Условным скарбом дурака.
Для палача за гранью дня
Всё, длящееся злую жизнь:
Крюки, мелькание огня,
Тела, из глоток – комья лжи.
И напивается палач –
Отчаянье сильно внутри.
Мальчишки, что играют в мяч,
Убьют его календари.
ИУДЕЙСКИЙ ТРИПТИХ
1
ПУРИМ
Долог вавилонский плен, тяжёл.
Пуру – жребий, что Аман бросает,
Жизни иудеев тем глагол
Он, жестокосерд, определяет.
Всех ли уничтожат, коль огонь
Против них горяч в хозяйских душах?
Растворить Пурим в красивых думах
Можно ли? Событий мчится конь.
Празднованье. Чтение с утра
В синагоге длящегося свитка.
А потом вина испить пора,
Праздник весел ныне, как игра.
Пусть история была, как пытка.
Праздник славный любит детвора.
2
ЙОМ-КИПУР
Как весы Всевышнего узреть?
Взвешивает в Йом-кипур поступки.
Пост. А человека взор потуплен,
Давит стыд греха.
Сокрыта смерть.
Мёд молитв, их сладость и вино.
Корешки соблазна исторгают
Из сердец и душ…
Ужель дано?
И молящиеся вряд ли знают.
И, долги отдавши, халу в мёд
Обмакнув, позволена улыбка.
Ведь, коль жизнь дана, всегда ошибка
Ждёт за поворотом.
Скалясь, ждёт.
3
ХАНУКА
Иерусалимский храм захвачен.
От восстанья Маккавеев столб
Силы завихрённый. Тень удачи.
Нет! Сама удача, явлен толк
Оного восстания… Но масла
Чистого в огромном храме нет.
Лишь один сосуд нашёлся малый,
Что не обещает долгий свет.
Чудо совершает – хватает.
Ханукальных денег для детей
Кто же пожалеет? Не бывает.
И – напечь оладий поскорей,
Это – из картофеля, на масле.
Тихий час Хануки шёл века.
Вот и настоящее под маской
Прошлого, чья истина верна.
* * *
Тысяча ли пройдена ради того,
Чтобы узнать, что делать сего не стоило.
Может быть, знание, как история,
Требует постоянного – ничего! –
Движенья… Но человек горел
Работою, пепел один получая.
Старой китайской мудростью душу грел,
А оказалось – она никакая.
Тысяча ли. Дальше новая тысяча ли,
И пустоты в результате кули.
ВЫДУМЩИК МАРШРУТОВ
(стихотворение в прозе)
Выдумывал маршруты – всю жизнь живущий на пятачке; если пройти тем двором, увидишь замечательную детскую площадку, а от игры детей… впрочем, утренние часы: в основном в садах, в школах; мимо вавилонски-огромного Рабочего и Колхозницы, не торопясь, пересекая разлив не большой площади, войти в пределы ВДНХ, выставка исхожена за много лет, а всё равно: нет-нет, да и откроется чем-то новым, блеснёт отремонтированным павильоном, да и каток теперь заливают, с мостка, перекрывающего его так чудно, видно, как зеленовато сверкает лёд, и фигуры – правда утром какая иллюминация? – хороши…
Или по другому – пройтись своею улицей, глядя на трамваи, новые формы которых напоминают нечто спортивное, ускоренно-мчащееся; пройтись, сворачивая иногда во дворы, что летом богаче, конечно, декорированы, но если повезёт с зимою, то можно насладиться игрою снега… Не повезло в этот год: черно оседают сугробы, и снегопад был единственный раз…
Улицу перейти потом, углубиться в суммы перекрещивающихся дорожек; в том доме сад для самых маленьких, ясли теперь не называют, потом – небольшой гаражный пятачок, дальше, минуя интересный старый дом – к железнодорожному полотну…
И так далее, каждый день, таща с собою не зримый мешок одиночества, неся на плечах свой, особый, неповторимый, никому неизвестный город – огромный, на пятачке которого прожил жизнь…
* * *
Франц второй священный Рим
Упраздняет: крест Наполеона,
Что он долго был непобедим,
В нарушенье тайного закона
Космоса, и проч. Второго Франца
Жизнь пестра: придворные балы,
Жизненное велико пространство.
Траурные есть и в нём углы.
На монете… локоны витые,
И прекрасный молодой король.
Да, бывают роли золотые,
Этого не столь серьёзна роль.
* * *
Кощею грустно от бессмертья,
От славы кривобокой то ж.
Отчаянье его измерьте,
Сам на себя он не похож.
А он играл с богатырями,
И, переигрывая их
В игре без шахмат, снова в яме
Бессмертия, как рыба, тих,
Не то – как рана… Лес курчавый,
Иль остров – в море одинок.
Кощей бы поделился славой,
Да всяк от всякого далёк.
Пусть Змей Горыныч пролетает,
Иль ступа… И опять Кощей
Своё бессмертье принимает,
Как сумму адовых лучей.
* * *
На улице косматы тени,
И шевелятся, как углы,
В какие тёмные ступени
Порой заводят нас, увы.
Обыденно. Декабрый вечер,
Фантазии гнездо в мозгу
Тугое – лучше пёстрый веер.
Жаль, выбирать я не могу.
ОБЫДЕННОСТЬ
(стихотворение в прозе)
Из-под навеса забирал самокат малыша, ждавшего его на маленьком футбольном поле детсада, где белели снежные бугорки так и не разошедшегося декабря; и тут позвонила соседка, мать Кати, с которой малыш так любил гулять, спросила – пойдут ли.
-Вы знаете, — отвечал, неся в одной руке транспорт малыша, — они с мамою в Калугу собрались, наверно, не пойдём.
-В Калугу! В Калугу! — Радовался мальчишка.
Ещё одна бабушка, разные развлечения и проч.
Но у выхода из сада перезвонила жена, сказала, что поедет ещё на одну встречу с клиенткой – торговала косметикой.
Он вёз малыша домой, держа самокат за руль; фейерверки белеющего света распадались в крупнозернистом асфальте, в витринах магазинов уже горели ёлки…
Катя гуляла мамой, и малыш, с каким зашли домой за клюшкой, носился с ней по огороженной площадке, но у девчушки не получалось с шайбой, летела не туда.
Потом были качели, разговоры, куда сводить малышей, и о родственниках – в том числе калужских…
-Никак до своих не доедем, — говорила беременная второй дочкой Зуля, — в основном бывает в нижегородской области, у меня много родни.
Отец отвечал, малыши взлетали…
Когда снова позвонила жена, ребятки скатывались с горки…
Распрощались, забежали домой, собрали кое-что из мелких вещичек ребёнка, взяли еду, приготовленную бабушкой, и снова вёз за руль, и – казалось, опоздает, а потом понял, что не так рассчитал время.
Что ж?
К метро приехали раньше…
Жена вышла, забрала малыша, он подбросил его на прощанье, как любил мальчишка, и… двинулся домой.
Одиночество пульсировало в мозгу, хотя и отдохнуть хотелось; и снова огни плыли, мелькали разнообразно в крупнозернистом, блестяще-чёрном асфальте.
АЛТАРЬ ТРИСТАНА
Изольда, как алтарь Тристана,
Иль подвиги – его алтарь?
Он – рыцарь, бился неустанно.
Сегодня происходит встарь.
И вот – он, поражённый соком
Любовным, к подвигам.
Обман, банальным и жестоким
Представ, убил его, убил.
Изольда рядом умирает.
Великолепие чудес
Едва ли даст картину рая.
Возможно, где-нибудь и есть.
* * *
На доказательство своей
Весьма условной правоты
Сил тратишь через меру ты,
Запутанный судьбой своей.
Необходимая тебе
Такая злая правота
Смешна ветвящейся судьбе,
Как пьяных бредней пустота.
* * *
Пикты — маленький народ,
Что варили вкусный мёд.
Их король был столь суров,
Сколь – хранителем основ.
А в балладе Бёрнса сколь
Сущностью белеет соль?
Сок из вереска – сладим.
Каждый будет победим.
За одним – народ иной,
С новой кровию густой,
Новым правилом, как жить,
Что варить, что стоит пить.
Пикты свой варили мёд.
Тот, кто пробовал, поймёт
Сладость пьяную его.
Вечно жизни торжество.
* * *
Завязка резче, чем разряд
Мгновенный молнии, но дальше
Событий столь банальных ряд,
Что возникает мысль о фальши.
В романе ли завязка, иль
В обыденных картинах жизни?
Уже не разбираешь: быль
Фантазии, что льётся жирно.
Такая призрачность с ума
Свести способна, как зима,
Коль срок её – полгода, долог,
А всё ж уютно в сфере дома.
ЛУКА ЖИДЯТА
Лука Жидята оклеветан
Холопом пред митрополитом.
Поди, случалось быть и битым.
Епископ первый веры ветки
Протягивал умело пастве.
По летописям мало данных.
Собрать возможно: только разве
Пунктир событий жизни – даже
Не очень чёткий… Нам, по сути,
Людей тогдашних не представить.
Мой современный ум пасует
Пред бездной миновавшей яви.
* * *
Рекламировали: он пятьсот
Миллионов выиграл. Шумели.
Выиграл. Теперь богат. Живёт
Во дворце, поди…
На самом деле
Драма заурядная, как пыль –
Пытан был бандитами, всё отдал.
Искривлённая донельзя быль,
И злодеев так разросся орден.
* * *
Двадцать с половиной лет назад
С ясновидящей был познакомлен.
Для общенья очень много комнат –
Но метафизических. Ты рад?
Двадцать лет – брус жизни, или кус?
Умерла давно, я стал инаким,
Многих я похоронил, держусь
Еле-еле, жив ещё во всяком
Случае… Моментом двадцать лет,
Многое вместивши, пролетели.
К смерти всё. И вариантов нет.
Дни идут порою еле-еле.
МАТЕРИАЛЬНАЯ ПРАВОТА
(стихотворение в прозе)
На уютном чердаке дачи разговор был: между двумя книжными мальчишками, один из которых, постарше, всё твердил: Прав Лев Толстой, всё жратва, всё к ней сведено. Вот ты, если бы спрятан был в пещере, где лежала, ну… туша жареная мамонта и тёк ручей, чего бы ещё хотел?
И второй, положа руку на сердце, ответил: Много бумаги и ручек.
Ибо писал неистово и в тринадцать.
Он писал – столь же неистово – и в пятьдесят, уже иначе, естественно, печатаясь, обречённый на писательство, как на ношу, крест, камень.
Но поесть и вправду любил, часто довольно заедал депрессию, данную в траурных тонах.
А про приятеля знал фрагментарно: проучился несколько лет в семинарии, бросил, жил в Европе какое-то время, вернулся в провинциальную Калугу, учительствовал, пил…
Неизвестно, как относится к страшной, материальной правоте Льва Толстого теперь.
КРАСОЧКИ БЛЕДНОГО ПЕЙЗАЖА
(стихотворение в прозе)
-Довольно зябко всё же, ма, — сказал, вернувшись домой, сняв матерчатую шапочку, предложенную матерью вместо меховой, которую собирался надеть.
Мама лежала, отдыхала.
Он переоделся, вымыл руки, пошёл к компьютеру.
…вспомнилось – оледеневшая, как трасса бобслея, только с добавкою серой воды дорожка в лесопарке, которой шёл – шёл осторожно, иногда скользя, прокатываясь, как в детстве, оскальзываясь, ступая за край, на буро-жёлтую траву – волглую, противную.
Середина декабря такова – и споры тут неуместны.
Уместно вытянуть из памяти все красочки бледного пейзажа, все ракурсы, вид пруда, лёд на котором просел уже, будто март, деревянный мосток, не тронутый наледью, на какой прыгнул, испытав кратковременное счастье твёрдости – уместно записать, чтобы не суждено было забыть, хотя забвение манит порою сладко-сладко.
МЕРЦАЮТ ДЕБРИ ЭЗОТЕРИКИ
(стихотворение в прозе)
Поляков, Животов, Сидоров, Булдеев…
Выплыло из памяти – и из толстого, сиреневого тома Брюсова – шестого в собрании сочинений.
Поляков и Сидоров умерли, кажется, рано – можно поискать в интернете, хотя, учитывая распространённость фамилий, едва ли сразу отыщешь.
Анализ был сух, и, вероятно, точен – знаменитыми, востребованными, читаемыми поэты не стали.
Животов, Булдеев…
Мало информации находится о последнем – ломится через дебри слов, рьяно прорывается через суммы образов…
И о Животове мало…
Сколько писавших страдавших, надеявшихся, мечтавших, рвавшихся в выси, стремящихся устраивать земные дела, бряцая на струнах связей сгинуло, пропало…
Для чего был дан им сей порыв?
Уйти навозом в землю, удобрить собой почву для всходов более талантливых?
Кто ж смириться с участью такой?
И дебри всякой эзотерики мерцают лиловато-сиренево, безответно.
ДИКИЕ ФАНТАЗИИ
(стихотворение в прозе)
И как на столь скользкой, вьющейся тропке лесопарка можно было затеять стрельбу – совсем непонятно.
Но он, шедший покупать монеты на ярмарку увлечений, резко брызнул в стороны, за массивные стволы деревьев, и видел – люди, палящие из пистолетов, падающие, их чёрная одежда, пятна крови, расплывающиеся в льдистой воде…
Сумка.
О! она была огромна, и очевидно полна, а стрелявшие – четверо стрелявших – полегли.
Он – быстро, озираясь – бросился к сумке, заглянул, и, подхватив за обе ручки, потащил, повлёк вперёд, как повлёк себя: теперь можно было купить и много царских рублей, и талеры, и… и…
Чёрт! Какие дикие фантазии приходят в голову страстному, не богатому нумизмату- поэту, просто диву даёшься!
ПОВТОРЯЮЩИЙСЯ СОН
(стихотворение в прозе)
Они бежали на фоне русского пейзажа – вдоль ленты серой реки, мимо стеной стоявшего леса, — заострённой, с бойницами верхушек станой; они бежали, вырвавшись из греческих мифов: могучие с выпуклыми от мышц торсами кентавры, и тонкое жало пулемёта, высунувшееся из-за кустов другого берега, было также нелепо, как далёкий стручок колокольни.
Огонь захлёбывался, бил, рвал пространство – и кентавры падали, срываясь с обрыва, летели в воду; руки вздымались, бились лошадиные ноги, кровь причудливо растекалась в реке…
Повторяющийся сон – странный, кошмарный…
ВЫПИВКА И СУТЬ
(стихотворение в прозе)
Выпивал – регулярно, по субботам, много лет к ряду: печатавшийся поэт, горевший плотно в огне сочинительства лет тридцать, выпивал, уверенный, что если бы не эта выпивка – давно бы лежал в дурдоме.
Он, чуть пьянея, понимал, что стихи, сказки, рассказы – всё, что писал, всё, что опубликовано – так ерундово в сравнение с поздним сыном, малышком, детюнцом, как звали с женою – чудесным, забавным: как бегает он, ускользая из кухни, как напряжён затылочек, когда что-то рассматривает, как лопочет – нежно и светло…
Если носить, держать на руках, прижимая к себе, так ощущаешь таинственный код крови, необыкновенный переток себя в столь маленькое пока создание, и позднее отцовство заливает сентиментальностью с одновременным пониманием сущности жизни.
Недаром – плодитесь и размножайтесь, а не – живите и сочиняйте стихи.
Но всё-таки горел, горел рубиновым огнём сочинительства – всегда почти, всегда…
И всё-таки выпивал – но только по субботам, аккуратно, под закуску.
* * *
Разваливаешься согласно
Своим пределам возрастным.
Войска проводит боль. Прекрасно!
Поборемся с ней! Устоим!
Но оптимизма шарик лопнул.
Прорвёмся! – больше сказать.
Обижен – ножкой мишка топнул,
Не хочет шишки собирать.
Из детской песенки мишутки
Ногою топнул, косолап.
Под 50 немного жутко,
Ты стар, как антикварный шкап,
В котором книги, книги, книги,
В тебе – они же. Ржавый мозг.
И ты забросил свой великий
Мост к области волшебных звёзд.
* * *
Время – гробница надежд,
И устремлений, и планов.
Старенький плащ надел –
Хочется в парк платанов.
Осень мне карты сулит
Стран не реальных дивом.
Каждый доверен вид
Знаемым перспективам.
Время в сознанье течёт,
Где шестерёнки ржавеют.
Лиственный золото-мёд
Дарят охотно деревья.
* * *
Пчелиность – свойство пчёл, их труд
Медово-восковой, всегдашний.
Труд у людей бывает зряшный,
Не всякий – ценный изумруд.
Но есть пчелиность – род сего
Сверх-замечательного свойства.
Сиятельное беспокойство,
Над плотью – духа торжество.
* * *
Рабам рабов – когда представить –
Не жизнь, а солевой кошмар.
Кислоты самой скверной яви,
Глумления господ угар,
Но господа – рабы: ступени
Все вниз ведут, когда же вверх?
Клубятся и играют тени,
Меж них потерян человек.
* * *
Медвяность лучше, иль медовость?
Медовость яви бытия –
Листок осенний, будто новость,
Улиткой ныне вижу я
На подоконнике… Красиво.
Как Византия во дворе.
Медовость детского мотива
Ты ощущаешь в октябре.
Медвяность яркого мечтанья,
Оно – не воплотится пусть.
А сопричастность мирозданью,
Хотя порой смущает грусть,
Медвяного мерцает цвета.
Великолепная река
На солнце вспыхивает где-то,
И жив я, жив ещё пока.
* * *
Поэт и поздний папа на руках
Держа мальчишку, ощущает бездну
Сияющую (в ней сейчас исчезну),
Код крови постигая, снег в глазах
Внезапный, слёзы вызванные… Так.
Поэт, считавший смыслом жизни тексты.
Но жизни в них уже довольно тесно.
Смеётся сын, опровергая мрак.
* * *
Богемский Бах мне дарит небо –
Великолепна синева,
И изумруды втянут нежно
Мои банальные слова.
Всё растворяется в звучанье –
Всё рядом – детство, счастье, смерть.
И звуки длят своё сиянье –
Великолепное, как твердь.
НОЧНОЙ ЛИВЕНЬ
(стихотворение в прозе)
Неделю назад катали снеговиков с малышом, пластами наматывались ленты снега на комки, сбивали лишнее, превращая в шары, устанавливали друг на друга…
Малыш в Калуге с мамой, ты сидишь за компьютером, и разошедшийся ночной ливень кажется нарушением правил, ибо речь идёт о середине декабря.
Черно, — остатки снега размокают, уходят в землю, и мартовский маскарад вместо желанной белизны и синевы раздражает.
А как же Новый год – хочется спросить?
Но – некого, не календарь же мучить вопросами.
Деревья мокры, асфальт в свете фонарей мерцает чернотою, и утром будет видна бурая трава, покрытая мокрым, слежавшимся в пласты, лиственным опадом.
СТРАННИК
(стихотворение в прозе)
Странник повествовал о потоках миров, блещущих различными жизнями, о садах живых мускулов – опасных садах, и о кострах хлещущей пены – о многом чудесном, не бывалом, не представимом, и с трудом переводимом на человеческий язык.
-Как вы расскажите о живых формах цвета? – говорил он. – Не цветов, а именно о живом кармине, мудром зелёном, перетекающем в глубины жёлтом…
Никто не спрашивал – в какие глубины, ибо рассказывал всё это странник плюшевому бегемоту: милой игрушке, и самому ему – этому страннику – было семь лет…
* * *
Дождь в ночи вершит свою работу
Пышно в середине декабря,
Будто ныне получил свободу
От прямых столбцов календаря.
Размокает снег, его остатки
В землю дождь уводит, прост и прям.
Слушаешь обыденные такты,
И о подоконник резкий плям.
Как же Новый год? Спросить охота,
Некого, увы, тебе спросить.
Дадена дождю сейчас свобода
Щедрая, как Ариадны нить.
* * *
В тебе алкающая бездна
Рождает сказки и стихи.
Они растут сквозь боль и беды,
Порой сквозь почву чепухи.
Но — бездны не было когда бы,
То не было б огня стихов.
И сколь бы сам ты не был слабым,
Живёшь за счёт мерцанья слов.
* * *
Прозрачность воздуха сулит
И мыслям собственным прозрачность.
А вот и снегопад – шалит,
Белеет перьев однозначность.
Прозрачность всё же хороша,
Стекло мерцает в лабиринте.
А рада ли ему душа?
Всё спутано в сознанья Риме.
ПАМЯТИ ГЕОРГИЯ НАТАНСОНА
Кино классическое делал.
Советское цвело кино.
Мир не расколотым был, целым,
Многоструктурным всё равно.
Различны фильмы Натансона,
И про любовь, и про страну.
Серьёзны бытия законы —
Про честность фильмы, про вину…
Но добрые они, по сути,
Таких сегодня не найти,
Когда, заложниками мути,
Свои замглили мы пути.
* * *
На фотографиях, открытках, в книгах
Одно, иное в жизни Колизей,
Иль пирамиды, вещи из великих,
Над миром вознесённые страстей.
Когда б увидел, разницу изведал.
А вдруг вся сумма представлений о
Подобных, коль идёшь от силы света,
Верна, а что не видел – ничего?
ХОТЯ… ЧТО МОЖЕТ СЛУЧИТЬСЯ?
(стихотворение в прозе)
Новогодняя ёлка в детском саду…
Какие были у тебя – помнишь, а?
Сада не узнал даже, бродя дворами вокруг дома в центре Москвы, где первые десять лет прожил в коммуналке, не узнал – обновлённого, выглядящего не привычно.
Костюмы, наверное, маскарадная неразбериха, прочее, прочее…
И вот – ёлка в саду у малыша: в прошлом году проболел, сейчас ничего.
Почему-то волнуешься сам – хотя… что может случиться?
Декабрь в финале бесснежен, и это неприятно, как нарушение определённых законов, как чудо, обманувшее тебя.
Малыш будет радостен, знаешь.
Он спит пока, славный, беленький, маленький, хотя любит повторять, что он большой, он спит, славно сопя, и скоро восемь утра – надо будет будить.
Чёрный дёготь ночи вливается в окна, заменяя утро.
ВСЕМ! ВСЕМ! ВСЕМ!
(стихотворение в прозе)
Дети радуются, получая ханукальные деньги, и ликуют, поглощая картофельные оладьи, облизывая пальцы.
Желтоватые свитки Торы раскрываются чтением, как бездна, выбрасывая в реальности цветистые образы древней истории, и яростные Маккавеи, освобождающие захваченный храм, как гимн святой воинственности – если предположить наличие таковой.
Жертвенник должен быть обновлён! Но во всём храме, чьё грандиозное устройство и внешняя оснастка потрясают воображение, находится только маленький сосуд с чистым маслом.
Подлинно ли хватило его на недельное горение золотой меноры?
О, жаркие языки возносились, рвались вверх, радуясь свободе храма – храма, какой так сложно возвесть в глубинах собственной психики.
…а оладьи золотятся славной корочкой, и, слегка обжигая детские пальцы, вовсе никак не связаны с когдатошними грандиозными событиями…
Судный день, день Всепрощения жёстко рассекает реальность постом, и снова разворачивается свиток – священное витьё буквиц, оживлённое звуком, наполняет молельные дома, и нутро синагоги освещается пышным светом возносимых молитв.
Средневековые раввины, толкующие былое, и – современность, поглощающая его огромными порциями.
Капарот с ритуальной формулой врезан в действительность алмазом веры и надежды, и крутится над головой петух, и слова произносятся из века в век, и относят потом птицу умелому резнику…
Стены плена вавилонского казались вечными, разрушенный храм Соломона взывал к иудейским сердцам, из пустоты жаждал возобновления своего бытия.
Пуру по-аккадски жребий – какой бросал царь Аман, мечтая о скорейшем истребление евреев (о! кто только из тиранов не мечтал об этом!).
Густые слои усложнённой событийности не сочетаются с точным истолкованием истории, но книга Эсфири, читаемая в Пурим, лентой слов открывает входы в лабиринты событий.
Но – Пурим весёлый праздник, в плеске карнавала, со славной сладостью вина.
Пуримшпиль исполняется одним, или несколькими актёрами во время праздничной трапезы.
Хлеба и мёда! Вина и счастья! Карнавала и света – всем! Всем! Всем…
ПРИВЕТ
1
(стихотворение в прозе)
Лестницы в сознанье – не зримые и ненужные миру – уводят в византийские миры, сверкают мрамором, дарят искусственных павлинов внизу; и облака, проплывающие над древней столицей, башнеподобны; суммы словесных формул, уложенные в нормы размеров и удерживаемые скрепами рифм, обещают нечто идущему за хлебом – пожилому, седобородому человеку, и – как бы не начать произносить стихи у кассы, ибо ленты детских воспоминаний наслаиваются на иезуитские коридоры, какими ходил несколько столетий назад, и подъём в сердцевине дома на лифте…
-Привет, — вяло бросает выходящий сосед.
-Привет, — отвечает поэт, открывая свою дверь…
2
Лестницы взлетают к облакам,
Византийские влекут павлины,
Хвост их приближает к небесам,
Что всегда таят свои глубины.
О, военных троп узнал изряд-
но, и на Тридцатилетней было
Зарубили…Бушевавший ад…
-Сань, привет! – сосед сказал, и силы
Строчек, громоздившихся в мозгу
Замерли…
-Привет! – ему ответил,
Вышедши гулять… На берегу
Жизни днесь бушует белый ветер.
* * *
Нелепость праздников – они
Лишь бурно отбирают силы.
Необходимость их: огни
Украсят наши перспективы.
Всё двойственно: всегда, во всём
Амбивалентность проступает.
И всех нас медленным огнём
Сама действительность сжигает.
* * *
Свиток Торы – прошлого пласты,
Небеса, уложенные в буквы.
Знаки смысла сколь усвоишь ты?
Более простые знал продукты
Во плоти проживши 50
Лет. Желтеет кругло свиток Торы,
Прорастает в нашу данность ад
Силою пока, изгнать который
Свитки шаровые повелят.
СОНЕТЫ ОТЦУ
1
Всю взрослую мою, кривую жизнь
Тебя мне не хватает сильно, папа.
Не помню – называл ты в детстве лапа
Меня, мою лаская этим быль?
Подростком, было, ссорился с тобой,
Ты умер — 19 лет мне было.
И облегчение – на миг – дурной!
Прости, я испытал: кривая жила
Пульсировала в голове: продать,
Мол, книжное старьё, и погулять
С компанией, с какой тогда был связан.
О, глупость девятнадцати годов.
Теперь бы всё, что есть отдать готов,
Чтоб встретиться. В мечтанье несуразен.
2
Пошли бы мы по городу гулять
С тобою, папа, так частенько было.
И говорили обо всём опять,
Мне 50 через неделю. Силы
Уходят, я уже почти в таком
Пределе возрастном, когда ты умер,
Всё время вспоминаю о былом,
И будто нисхожу в объёмы сумерек.
Былое, настоящее… поди
Все круто перемешаны пути,
Былое часто мнится настоящим.
Придёшь ли к миру бывшему опять?
Рожденье, смерть… их коды не узнать.
Быть может, в смерти общий свет обрящем.
3
В лабиринтах заплутав, отец,
Сложно, вероятно – много лестниц,
Переходов, страха, наконец,
И на стенах пламенеет плесень.
Я о жизни – а о чём ещё?
Варианты оной обжигают
И лелеют, показав её
Разною. Сомнения бывают
В подлинности, тяжелы вельми.
Никогда не хлопаю дверьми,
Носом всё же хлюпаю, бывает.
Увлажняются порой глаза.
Но для мира ерунда слеза,
На его движенье не влияет.
В СУМАСШЕДШЕМ ДОМЕ
(стихотворение в прозе)
Выросшие дети отчитываются о проведённых боевых действиях, лоснясь улыбками, сообщают, что испытали около 600 видов нового оружия – новых способов убивать, калечить, сиротить других выросших детей.
Выросшие дети – оставшиеся такими же злобными, как в подростковом возрасте, принимают эти отчёты, руководя огромными финансовыми потоками – руководя так, чтобы большая часть их служила личному обогащению горстки, а на долю массы не доставалось практически ничего.
Старые выросшие дети, зачем-то проработавшие всю жизнь на скучных, мало имеющих значения работах, считают копейки, прикидывая, хватит ли до другой подачки, именуемой пенсией.
Это один отсек глобального сумасшедшего дома.
Много других – о! в них чище убрано, и живётся посытнее, но здесь апеллируют только к материальному, живя так, будто смерть – сказка, или фантом; хотя пышные дома, именуемые церквями функционируют, но это так – декорум, внешность.
Разные отсеки – есть живущие с большой самоуверенностью, всегда готовые всыпать соседям под музыку пустых, красивых лозунгов, есть совсем уж жалкие – где массы ползают по рисовым полям ради призрачной сытости; много отсеков: не меняется только глобальная суть – сумасшествие повсеместно.
БАР-МИЦВА
Ответственность теперь весома,
Обряда бар-мицва огни,
Таллес подарят первый дома,
Инакими предстанут дни.
Подарят книги, вместе деньги,
Образованья камень твёрд.
Там дети – здесь уже не дети,
Так бар-мицвы звучит аккорд.
А в восемьдесят три возможно
Обряд – 13 лишних лет –
Опять творить: не будет ложно,
Ведь 70 – судьбы сюжет.
«КАК-ТО»
(стихотворение в прозе)
Из окон третьего этажа видны крыши пристроек – проржавевшие, кривые; и сам дом кривоват, точно разъехался от времени, осел…
Все в нём знают друг друга; а бельё, что сушится во дворе, скорее впитывает пыль; и плазма жизненная густа, банальна, налита водкой – в значительной мере.
Но двор – чудесен: тополя и клёны высоки, выше крыши дома, на которую кто только из мальчишек, выраставших во взрослых людей, не вылезал когда-то…
Голуби на карнизах…
Где это?
В провинции полно таких дворов, таких домов; входные двери висят криво, а тёмные лестницы обшарпаны и убоги, и Людка опять орёт на своего мужика.
Как-то растут дети, заводят своих детей, и в этом «как-то» и кривизна, и сок жизни, и неправильность её…
МАККАВЕИ
От «молота» образовалось
Прозванье Маккавей… Сильны –
Божественная отражалась
Премудрость в яростных семи,
Что, пытки выдержав, от мяса
Идоложертвенного не
Вкусили: боли было масса,
Но дух их твёрдости сильней.
Сирийских греков будет иго
Разбито: долгие витки
Войны, восстания изгибы,
И жизней яростных стихи.
Освобождённый храм взирает
Столь благосклонно на сынов.
И малой долей напитает
Менору будущих годов –
Златого масла было мало,
А от меноры долог свет.
Огонь прекрасного накала,
И тишины, что лучше нет…
ГАРИБАЛЬДИ
Готовили в священники, но он –
Он бредил морем, странствиями, прочим…
Моряк судов торговых: обречён
На буйство красок жизни, ярых очень.
Америка Латинская. Война.
Становится он адмиралом флотом.
Жизнь у него, как будто, не одна –
Жизнь не одна, и слава, и свобода.
Австрийско-итальянская война,
Рисорджименто, и на Рим походы.
Парламентская речь весьма слышна –
Она слышна, разносится на годы.
Стар – и легендою при жизни стал..
Он дома на кровати умирает.
Дух смелости его другим мерцает –
Великолепен, драгоценно-ал.
СТЕПНЯК-КРАВЧИНСКИЙ
Кинжал мелькнул, и шеф жандармов,
Зажавши рану, оседал.
Кравчинский действо оправдал
Жандармским произволом – завтра он
Исчезнет: лих, подобный путь
Единственно считавший верным.
Бездействие казалось скверным,
Но в терроризме вряд ли суть.
Писал статьи, и проч., и проч.
Как ярок Овод! и прообраз
Подобным был, лелея остров
Мечты-свободы: в оном прок.
* * *
Закупали ружья и кинжалы,
Собирались тайно, где могли.
Мятежа оттачивали жало,
И мечты розарием цвели.
Сумасбродна гордая свобода.
Карбонарий! Хорошо звучит.
Выкована сильная порода,
Не согнуть, никто не победит.
Смерть – эквивалент победы, ибо
Всем погибнуть не дано, но жизнь
Сложно выбрать: не оправдан выбор,
Ибо от такого – волны лжи.
* * *
Зевать у малого окошка –
Двор, куры, мужики и проч.
Читать – сперва совсем немножко,
Потом запойно. Будет прок?
Читать, ища тугие мысли.
Рвануть в Италию. Итог?
Припомнить молодость. И мышцы
Напружены, коль сто дорог.
И вот – стрельба и баррикады,
Средь карбонариев – он свой.
Тут всё – отчаянные кадры,
И через одного герой.
Занятная судьба! Такая,
Какой и быть должна она.
И сумасшедшинка святая
Жизнь освещать всегда должна.
* * *
Чёрный камни дробит и копает
Землю, после лежит пластом,
Ест и спит, развлечений не знает.
И не думает вовсе при том.
По делишкам, по быту – довольно
Аккуратен – дни синий ведёт.
В дурачка поиграет, и только.
Всем доволен. Иного не ждёт.
Жёлтый франт, и умён – руководство
Это дело его. Гегель, Кант,
Моцарт, Гоголь. В крови – благородство.
Развит, строить системы талант.
Красный дан, как гигант: освещает
Человечеству жизни пути.
В чистом виде таких не бывает –
Ты в себе суммы красок найди.
* * *
Бес бессонницы тягуч, как паста
Чёрная, бес гнева ярко-ал.
Выучил своих, ведущих властно,
Вряд ли жаждущих, чтоб их прогнал.
Жажду я, да способов не знаю,
Страха бес трясущийся – колюч.
И ищу себе я в помощь знаки
С круч небесных, достославных круч.
ЧУДО ПРОСТОГО ПЕЙЗАЖА
(стихотворение в прозе)
Ночью сыпало серебряным мелом, сыпало – утром фонари матово освещали плёнки снега, и главное – ажурная скань деревьев была представлена чудесно, как всегда.
Вчера поздно вечером, встречая у подъезда своих, пусто разговорился с соседом, выходящим курить – а вообще приезжал к очень старому, больному отцу, жил у него месяцами.
-Два дня снег обещают, — говорил сосед. – Потом опять всё размокнет.
-Да, на Новый год неприятен дождь.
-Ну не знаю. Лучше дождь, чем мороз сорокаградусный…
Мерцал огонёк его сигареты, а из-под шагов доносился чудесный скрип.
И вот утро – взгляд из окна: убеление, умиротворенье…
До Нового года – десять дней.
Вот бы сохранилось чудо простого пейзажа!
НИКАК НЕ ПРОАССОЦИИРОВАТЬ
(стихотворение в прозе)
Он вспоминает тоненькую девочку, слушая, как общая знакомая повествует про то, что её гражданский муж, столько наворовал, что вынужден бежать на запад, а она, было, дёрнула с ним, но вернулась, не работает, сдаёт квартиру матери… Он вспоминает стройную женщину над гробом матери, говорившую общие слова, и единственной болевой, живой нотой прозвучало: За кошек своих, мама, не переживай, возьму их себе! Он знал, что тоненькая эта женщина, когда-то девчонкой приходившая к матери на работу в библиотеку (он тоже там работал когда-то), шуршавшая газетой с кроссвордом в стеллажах, оказалась властной, много зарабатывающей, и вот теперь, слушая про неё, всё никак не может проассоциировать ту в стеллажах девчонку и нынешнюю – бегущую с гражданским мужем на запад, и проч.
* * *
Чёрт всегда отчасти немец –
Думал, глядя в темноту
Ночи… Месяц-земледелец
Был бы на своём посту –
Нет его, никто не вспашет
Почву неба, хоть густа.
Чёрт всегда, наверно, страшен,
А боится ли креста?
Так, бессонница корёжит
Мысли в злополучный час.
Посмеётся, коли сможет
Над тобою твой рассказ.
* * *
Ткань жизни уплотняется,
И новые узоры
На оной соплетаются
Успеха и позора.
Оно вполне естественно,
Коль возраст ближе к смерти.
И сколь ни тщился, вести мне
Не получить от тверди.
