В продолжение двенадцати евангелий
Среди церкви надлежит стоять.
Первое наикрасиво: ангел
Должен, не архиерей, читать.
Старенький архиерей читает,
Видя море света, массу лиц.
На шестом он слабость ощущает,
И при том пасть захотелось ниц.
Реяние ощущает, будто
Рвётся часть пространства. Он упал.
Смята служба. В смерти абсолютно
Счастлив. Светом стал? Не то не стал…
Суета житейская, хоть в церкви.
Иль – от счастья умер, видя свет?
Разное людей у разных в центре,
Тем и жив реальности сюжет.
ПОПЫТКА ПРЕДСТАВИТЬ ДУШУ ПИТЕРА
(стихотворение в прозе)
Снег пушил – легко, точно играя – снег забивался в торцы плит Невского, и каменная Екатерина казалась сгустком истории, так воплощённой в камне.
Шли, разместившись предварительно в Редисон-Славянской – шли по Невскому, удивляло, что многие питерцы не пользовались головными уборами; шли, глядели, потом загрузились в старенький Икарус, поехали на обзорную экскурсию.
-Я в детстве летом в Питере был, — говорил муж, — а Питер, наверно, зимой лучше… понимается.
Дама-экскурсовод повествовала плавно, округло, и, к раскрывавшемуся каменным садом великому городу добавлялась нежность высокой, сложно-культурной речи…
У дома Мурузи выходили – не в первый раз, впрочем, остановки были и до – но мужа особенно интересовал огромный этот, с мавританской лепниной, литературно легендарный дом; а потом, в церкви Пантелеймона жена ходила, как в музее, а муж впервые обратил внимание на совершенно не православный характер православной вроде бы церкви.
А Кресты на обратном пути возникли красным, точно отъединённым от городского массива нагромождением, и купола почему-то напоминали те, что венчают мечети.
Они покупали еду в магазине, и жена взяла мужу бутылку водки.
Сидели в уютном номере, ели, он пил, пьянел, читал стихи о Питере – свои, чужие; позже жена позвонила подруге, давно обосновавшейся тут, оказалась – живут рядом с гостиницей, и – пошли в гости.
Квартира – суммарно переделанная из коммуналок – поражала сиянием паркетного лака, роялем в гостиной, размерами вообще.
Три девочки вышли в коридор – дочки хозяев.
Возлияния продолжились, и муж витийствовал, сравнивая Питер с Москвой, а когда выходил курить на лестничную площадку, подумал, что таких лестниц в московских домах не найти.
На другой день, муж отсыпался в номере, жена ездила в Петергоф, а вечером бродили по заснеженному городу, любовались давно знакомыми, впитывали особенный аромат, и муж всё старался представить душу города…
* * *
Литературный, столь кипящий
Котёл ударом сапога
Век опрокинет настоящий –
Она ему не дорога:
Литература… Разольётся,
И в почву ветхую уйдёт.
И также будет длиться солнце,
И лить лучами лёгкий мёд.
О, сколько судеб изломала
Литература… Для чего?
Она когда-то роль играла,
Теперь она мрачит чело
Несчастным авторам поэтам,
Прозаикам, что ищут суть
Судеб и жизни, веря: светом
Зальют всеобщий долгий путь.
А впрочем, мрачные прогнозы
Собой возможно застят розы
Словес грядущего – как знать?
Во многом скрыт сакральный знак.
ПИЩЕВАРИТЕЛЬНАЯ СИСТЕМА КЕНТАВРА
(стихотворение в прозе)
-У кентавра сверх-мощное пищеварение, его желудок, совмещающий во внутреннем своём устройстве множество кислот, с невероятной упругостью мышечного мешка, может переваривать камни…
-Что вы? Зачем кентавру глотать камни? Ему вполне достаточно мясной и молочной пищи, с добавками мёда, орехов, хлеба.
-Нет, кентавр мог употреблять и кору, и мелкие камни, выгибы его желудка спокойно переваривали сии предметы, транспортируя дальше – в закрученный километрами кишечник!
-Что вы – спятили? Какие километры? Обыкновенные метры кишечника, примерно, как у лошади.
-Кентавр вам не лошадь! Протяжённость его кишок, учитывая их чрезмерную запутанность, исчислялась весьма серьёзными единицами…
Не напоминает сей спор – или разговор – витийства об астральных мирах?
МАМОНТ ДАЛЬСКИЙ
Зашкаливает темперамент,
Широк, что Русь.
Актёрский шик.
Талант – основа и фундамент,
А выше развернётся – ширь.
Само уж имя – Мамонт – мощно
В пространство вписано. Таков.
И жил размашисто, и сочно,
Летел, не замечал годов.
Примкнувший к анархистам, бурно
Судьбы ломающий уклад.
Игрок, гуляка, нету будто
Обычной жизни – к чёрту лад.
С трамвая, едучи не трезвым
К Шаляпину, сорвался в смерть.
Себя растративши резервом,
Узнал он, как сияет твердь?
Не то затворена для резких,
Для резких, раз дано сгореть…
* * *
Растительный узор
Линолеума, сумма завитушек.
Как райские растенья тешат взор.
О, много у сознания игрушек.
Одна из них-
Такие впечатленья.
Искусственные звенья
Судьбы, — реальной, будто стих.
БОРИС САВЕНКОВ
Несостоявшийся диктатор,
Создатель Бледного коня.
Политик и успешный автор,
Масон, мечтал, страну креня,
Качая, возродить, как видел
Во снах… возможно. Прототип
Героя Белого, чей идол
Террор… И пресловутый всхлип
Из Элиота незаконен.
Всё только действие и взрыв.
И бледно-пенно мчатся кони
Не представимых перспектив.
СЛОВО О ГОРЬКОМ
1
Из чаши славы пил, из нищей кружки
Достаточно хлебнув. Роскошно жил.
С большевиками атомная дружба,
Сентиментальность. Многое любил.
Сияет Капри, золотится море,
Какого фиолетовый отлив
Не допускает вариантов горя.
Герани целый лес весьма красив.
Советская Россия. Почитают.
Роскошен многослойный особняк.
А в девяностых так ниспровергают,
Не классик будто: дрянь, чума, босяк.
О! истина, как вечно, где-то между.
Но жизни густота, труды и пласт
Даёт на тему вечности надежду,
Хоть вечности нам неизвестна власть.
2
Стихотворение в прозе
Пресловутый Буревестник революции был сбит в девяностые стрелами прагматизма и азартом развенчания всего советского – без разбора; был сбит – однако, пьесы его ставились и книги издавались – немудрено, ибо сгустки жизни, заложенные в них, повествовали о бытие того времени и психологии тогдашних людей ярче, нежели любые этнографические, политические и прочие трактаты.
Отвращение к Горькому было понятно – маятник качнулся, советское прошлое казалось дебрями, в которых свет и не мог блистать, и гипотетическая свобода, якобы замерцавшая в начале девяностых, выглядела больно привлекательно.
После, когда реальность стала загромождаться новой, чудовищной выделки мебелью жизни, взгляды стали обращаться вспять, поскольку перспективы представились более, чем чудовищными.
…где ещё сострадание к малым сим, вовсе выброшенным за пределы яви, проявлено с такою силой, как в «На дне»?..
Данко… о! как набил он оскомину в школах! Но — хоть и с долей авторской наивности демонстрировал лучшее в человеке – то лучшее, что всячески подвергалось осмеянию в нынешней яви.
Купеческая жизнь, жизнь мещанства, жизнь неповторимых русских богоискателей (на фоне церковного карнавала и псевдо-расцвета духовности) даны были у Горького с такой стилистической сгущённостью, что долговременность существования была им обеспечена, несмотря на временное затмение.
Сама фигура Горького – с изначальными мытарствами, мощной славой, жизнью-размахом, жизнью, тяготеющей к роскоши, с очевидной эмиграцией, и дальнейшей растерянностью, полной дезориентацией в Советской России – колоссально и великолепно вписана в историческую панораму: слишком сложную для окончательных выводов даже и сто лет спустя.
Очевидно, в наши дни и само понятие классики деформировалось, подверглось коррозии, но вообразить историю литературы без Горького, всё равно, что представить историю политической и социальной мысли без Маркса.
Массивные романы Горького, вероятно, имут множество изъянов: часто и растянутость очевидна, и провисание целых кусков, иные персонажи слишком сконструированы – и психологически, и бытийно, но в рассказах и повестях Горький практически всегда предстаёт мастером – точным и ярким, создающим галереи персонажей, встающих со страниц, начинающих жить между нами…
Также и драматургия его, порой чрезмерно многоголосая, не утратила привлекательности для театров.
Горький создал свой, особый стиль, стиль, узнаваемый с одной страницы – с мускульной спецификой тире, со своеобычным колоритом фразы – вернейший признак классика: какой же ещё?
И золотом духовным мерцают лучшие его страницы, и персонажи его продолжают жить внутри такого изменившегося, такого сорвавшегося с петель социума – жить: уже навсегда.
В НАЧАЛЕ ДЕКАБРЯ
(стихотворение в прозе)
Пышно легло, сразу, в начале декабре – и зачехлённые машины, точно ушли в спячку, не поедут больше никогда, и скань древесных ветвей так привычна, только её и ждали, чтобы полюбоваться серебряным узором, и предметы детской площадки пухло закрыты – но это не надолго: выведут ребятню, и посыплются серебряные брызги.
Утро – продолжение ночи, и горят фонари, янтарём и золотом заливая белую данность, слышны дворницкие лопаты, и дорожки хрустят, как кочерыжки: студенты из ближнего общежития идут, спешат к метро служащие…
Мир сверкает, переливается, манит грядущим праздником – рубежом, какой мало, что изменит, но зовёт он, влечёт, как в детстве.
СМЕРТЬ АННЕНСКОГО
Укол иглы сжимает тело в кресле.
Он вспомнит Кипарисовый ларец.
Ах, если бы услышали, ах если…
Боль разрослась. Утихла, наконец.
Выходит царскосельский житель: пышно
Слоятся – синеваты — облака.
Ему свои стихи под сводом слышно,
Что греки дали. Но прошли века.
Он едет. Ждут курсистки. Едет, едет.
Старуха у окна. Чернеет рот.
Опять укол иглы. Сознанье бредит,
И перебои явные даёт.
Рот отворив, кошмарная старуха
Проглотит. Нет, вокруг шумит вокзал.
К стене спиной прижаться хватит духа.
А дальше цвет перед глазами ал.
* * *
Страдания и размышленья
Шлифуют медленно лицо.
И высветляют, как прозренья
Ум, жизнью замкнутый в кольцо.
Да, лица яркости особой
Не могут быть у простаков.
А с размышленьями попробуй,
Страдалец, справься.
Не готов.
ДВОРНИК
1
(стихотворение в прозе)
Сгребал снег, чистил дорожки от осенней листвы – всегда аккуратно, споро, ловко.
Был приветлив, и, говоря иногда с жильцами, привыкшими к нацменам, работавшим дворниками теперь почти всюду, демонстрировал ум, иронию, а фразы строил так, что поражало их изящество.
Дом был интеллигентный, семидесятых годов, и жильцы почти не менялись – старшие умирали, потомки наследовали квартиры.
Дворник тонко судил о политике, и, бывало, делал прогнозы, всегда сбывавшиеся.
Он говорил о литературе, причём чувствовалось, что понимал и знал её на уровне цветового ощущения стилистики того, или иного классика…
И совсем уж необычным казалось то, что помогал старшеклассникам, если родители не были в силах, разобраться с алгеброй, геометрией.
…розовое серебро снега полосками осыпалось с ветвей; небольшая детская площадка была пухло зачехлена, мягкие белые пласты лежали на сидениях качелей, каруселей…
Он жил в однокомнатной квартире на первом этаже – необычный дворник, и, когда не вышел на работу, и снег не убрано мерцал во дворе, всполошились жильцы.
Звонили в дверь, набирали номер телефона.
Слесарь вскрывал квартиру.
Мёртвый дворник сидел в кресле.
Его – одинокого – хоронили за счёт дома, и потом, прежде, чем квартира ухнула в глухую дыру чьей-то власти – бумаги, рассортированные по папкам, разбирали, уносили в разные квартиры.
Он писал – дворник, лишённый амбиций; он даже не пробовал печататься; жильцы – многие из которых некогда читали всё, теперь, погружаясь в мир его рассказов и повестей, или испытывая парение от прекрасно-прозрачных высоких стихов поражены были – кто жил с ними рядом.
Они обсуждали, собираясь, они скидывались, они издали три книжки, рассылали их по редакциям газет и журналов…
Имени не получилось.
Известности неоткуда было взяться.
И только жильцы – некоторые из них – понимали, насколько подлинным был литературный талант… совсем не дворника, по сути.
2
На первом этаже живущий дворник
Интеллигентен, мягок, чистит снег,
И листья убирает столь проворно.
Вообще – во всём приятный человек.
Наш, а привычнее теперь нацмены.
И говорить он может обо всём,
И ироничен… И качнулись тени:
Не вышел чистить снег, вчера при том
Работал – за ночь снег опять нападал.
Звонили в дверь, потом ломали дверь.
-Бесхозною останутся лопаты
Недолго, уж поверь, сосед, поверь.
На похороны собирали. Ухнет
В чью власть квартира – кто бы мог узнать.
Бумаги будут выброшены, пухнет
От оных стол, куда же их девать?
Кричали с тех бумаг стихи, кричали
Всей болью и рассказы… Что их боль?
Выбрасывали их, уничтожали.
Он был поэт. По жизни дворник. Ноль.
Он был поэт. Писал о вертикали.
Горизонтальна жизнь, и смерть едва ли
Дарует привлекательную роль.
Мы все, всегда в плену горизонтали.
ТЩИЛСЯ ПОСТИЧЬ
(стихотворение в прозе)
И тщился – напряжённо, буквально ощущая напряжение, почти мускульное: мозга, — понять, кому и зачем было нужно, чтобы с ним в школе – председателем совета отряда, общественником, читавшем стихи в классах так, что ребята замирали, случился криз пубертатного возраста, когда он замкнулся настолько, что общение вообще стало проблемным, и родители пробили ему индивидуальное посещение школы, а он всё писал, и писал, жизнь была отодвинута на второй план литературой; зачем он истошно, на пределе сил пробивался в печать, годами печатался, никем не замечаемый, ничего не зарабатывающий; почему он ради хлеба вынужден был тридцать с гаком лет ходить на остохреневшую службу, с которой уволился на грани психоза, когда мама сказала, что проживут они как-нибудь – имея в виду скудные свои сбережения и пенсию…
Тщился осознать, имея в виду волос, не падающий с головы без соизволения Господа, что это за Господь такой; стремился постигнуть, что такое свобода выбора, с которой не столкнулся ни разу, но всегда была сумма обстоятельств, подводившая к тому, что будет так, и только так…
Тщился, ничего не получалось, и депрессия его была бесконечна, мучительна…
ГОДЫ, НАЛИПАЮЩИЕ НА ЖИЗНЬ
(стихотворение в прозе)
Отец – бородатый, хозяйственный трудовик и учитель черчения – сидит с младшим сыном возле пианино, стоящего в простенке, заставляя играть, хотя нет способностей: просто мода советская учить детей музыке…
Мать – медсестра – весёлая нравом, дородная, хотя и мучимая многими болезнями – препятствует старшему сыну сбежать из мореходки, в которую попал за компанию с одноклассником, рассчитывая стать капитаном дальнего плаванья, а угодил на подлодки…
Старший возвращается на каникулы, и они полночи говорят с младшим — в комнате, где когда-то жили вдвоём, с видом на двор, на каток, синеющий нежным льдом…
Младший едет поступать в Москву, живёт у родственников, учится в МАДИ.
Их квартира на пятом этаже типового дома в провинции, чьи стены украшены вставками из кусочков цветного стекла, а подъезды такие тёмные, что шею можно сломать, и будучи трезвым.
Их старый дом – бревенчатый, обширный, помнящийся уже слабо.
…похороны отца: внезапная смерть: утром вскочил, спросил который час, откинулся на спину, умер; толпа народа, винтом идущая по лестнице: отец был общителен, жизнерадостен…
Мама, пережившая отца на год, споры и ссоры из-за квартиры, и жёны подзуживают, и ещё кое-какая недвижимость остаётся…
И годы, годы, налипающие на жизнь, будто увеличивающийся снежный ком; годы, которые и есть жизнь – бытовая, как у всех, проходящая так быстро, так бессмысленно…
РЕКОНКИСТА
Вся Иберия – мусульманская,
Продвижение дальше чрез
Пиренеи возможно… И масса вся
Армий — больно силён интерес,-
Перекатывает через горы…
Реконкисты волна пойдёт.
Осаждённой Тулузы горе,
И свободы желанный плод.
Но несли с собой мусульмане
Много важного для других.
Очевидно инаким предстанет
Мир Европы…
И сложных, витых
Мусульманских орнаментов много.
Будет битва при Пуатье.
Франки против арабов, и сколько
Пало, ухнуло в небытие…
Эпохальное связано с кровью
И со смертью, всегда вот так.
И к духовному мы здоровью
Никогда не придём, никак.
И ОТЕЦ СОГЛАСИЛСЯ
1
(стихотворение в прозе)
Лентообразные остатки лаваша пошли мелкими зелёными пятнышками, и, упаковав их в пластиковый пакет, прихватили с собою.
Шли с малышом гулять, и санки он нёс до лифта, поднимая их и говоря довольно:
-У меня есть сила!
Но потом санки нёс отец, а в заснеженном дворе малыш уселся на них — довольный.
У края двора за помойными контейнерами все кормили голубей, маленькая площадка была покрыта тонкой сеткой острых следов.
Малыш бросил кусочки лаваша, и птицы налетели, и воздух задрожал суммарным реяньем крыл; а дальше отец крошил хлеб, кидал мелкими кусочками.
-Всё, малыш, пошли…
Когда огибали этот пятачок, малыш произнёс:
-Па, а голуби спасибо сказали.
И отец согласился.
2
Голубей остатками лаваша
Кормит во дворе малыш… Они
Налетели – пища будет наша,
Зимние весьма суровы дни.
Малышок отходит и подходит
К птицам, сыпля драгоценный корм.
Снег сияет иглами, угоден
Суммою своих красивых норм.
-Папа, гули говорят спасибо!
Радостно малыш кричит отцу.
И дневная живопись красива,
Ей улыбка малыша к лицу.
* * *
И в смерти на веранде чай
Пить с мужем – сколько заслужила?
Простое счастье край и рай
Рифмует – есть на это силы.
За смертью будет продлено
Простое счастье вот такое?
А существует ли оно?
Большое, пышное, простое…
* * *
Папилломы вылезают и бугры –
Бородавчатым становишься, как ящер,
Возраст узнаёшь ты настоящий,
Были дни твои насыщено-бодры,
Или снились только – не понять.
Будущее ящера едва ли
Заинтересует, коли знать
Многие уже дано детали.
* * *
Синева и белизна –
Зимние пышны пейзажи.
Смотришь восхищённо даже,
Позабыв, что жизнь одна.
Крепкий воздух, славный скрип.
Дебри снега, суммы неба.
С тополей, дубов и лип
Синий иней сыплет нежно.
* * *
Вертикальные сгустки слов
Устремляются к нижней границе
Не большого листка, — будь здоров
Сколько может всего вместиться
В эти сгустки: и детство, и смерть.
Ну а могут возникнуть напрасно.
И насколько при чём здесь твердь
Совершенно не ясно.
* * *
Коли слово – основа,
Как быть с плотью – она
Тяжела против слова,
Тянет вниз и сильна.
Пищи надо, варенья,
Сна и прочего.
Проч.
В 50, будто бремя,
Надоевшая плоть.
Пятьдесят. Сфера духа
Интереснее мне.
Плоть опять, как старуха
Шамкает о вине,
Мясе, хлебе и прочем –
Как заложником быть
Темноты, сферы ночи –
Плоть чрезмерно любить.
ПЕЙЗАЖ С ЯИЧНИЦЕЙ
Пейзаж с яичницей, над нею
Застывший с вилкою поэт,
Рифмует нечто, разумея,
Как тонко создан белый свет.
Пейзаж с яичницей на кухне,
И снега за окном игра.
Порою мнится – люди: куклы,
И тут не закричать: Ура!
И одиночество столь сильным
Бывает, что и бегемот
Из поролона мнится милым –
Для разговора подойдёт.
Доешь яичницу скорее –
Зима раскрылась, как шедевр!
И дивной снежности идее,
Представленной тебе, поверь.
* * *
Панно истории, когда
Вплотную подойдёшь, сливается
В пятно кровавое – беда:
Панно как будто называется.
Но если отойти, оно
Даёт иные представления –
Сквозь грязь и кровь идти дано
Народам к братству просветления.
* * *
Одиночество квадратно,
Капсула его тверда.
С бегемотом мне приятно
Пообщаться иногда,
Плюшевый – не возражает.
Стариков про старый дом
Он рассказ воспринимает,
Хоть ни разу не был в нём.
Одиночество, как будто,
И алхимию свою
Имет, что совсем не шутка.
Я её и воспою.
Или снова с бегемотом
Говорю о пустяках,
Вверен фантазийным нотам,
Пеплом грусть храня в глазах.
* * *
Войну
Яви окрест объявивший один –
Шпагу, мол, наголо!
Верну
Миру способность сумму причин
Ценить,
А без этого тяжело
Вращается он.
Война чудаков
За новые знания, за
Более ясное
Мерцанье высоких миров,
За то, чтоб открылись
Мысли новые полюса.
ОН ОБЪЯВИЛ ВОЙНУ
(стихотворение в прозе)
В типографии заказать сто экземпляров листовок, и, хитростью пробравшись в ратушу: оплот честного бюргерства, забраться на башню, кидать их оттуда.
Бумажки крутит ветер, слетают они вниз, подхватываются проходящими, довольными жизнью, сытыми…
-Что?
-Что такое?
-Ха-ха…
-Он объявил войну?
-Да кому же?
-Смотрите – глупости, чванству, невежеству…
-Это нам то есть? Ха-ха…
-Да ладно, всем известный чудак…
О да! он выпускал книги, в которых знание алхимии преподносилось, как постоянный труд над собственным внутренним составом; он писал о необходимости вслушиваться в соборы, как в сгустки энергетийной мощи, способные менять сознанье, и о необходимости совмещения точного знания и знания об астральных мирах; над ним смеялись – пусть себе забавляется…
Он издавал газету, где развивал весьма тонкие, сложные идеи, тратя на издание деньги, полученные в наследство, и стал посмешищем города, и вот теперь…
О! он даже вышел со шпагой наголо, разя воображаемого неприятеля: он не боялся быть смешным, зная, — коли посмеются, то и выслушают потом.
Не боялся, когда схватили, поволокли в каталажку, он кричал им о серости сытого житья – вернее жизни, только ради сытости и уюта, он призывал ещё раз прочесть его книги и газеты, он объявлял войну…
БРАТСТВО ЕДИНОРОГА
(стихотворение в прозе)
Братство собиралось трижды в сутки, потом дважды в неделю.
Председатель – в парике, камзоле, панталонах и туфлях с пышными пряжками – говорил:
-Ничего другого не надо, как только найти единорога, и ввести его в данность – в нашу данность, ибо кривобока она и уродлива, и тогда сияющий этот зверь, зверь мудрый, как кентавр, изменит её.
Другие подхватывали:
-О, изменит непременно.
-Его сияющий рог будет прободать всякую скверну!
-Его великолепная шерсть будет течь и играть золотом.
-Но, — вопрошали другие, — где же водятся единороги?
Все члены братства были одеты пышно, ибо принадлежали к богатым, праздным.
Все члены братства не задумывались над тем, что если бы часть своих средств потратили они на реальную деятельность…
-В том-то и дело – где найти.
-Но – мы изучим литературу, выработаем разные планы, мы будет искать, искать…
И они искали.
Дважды в неделю, трижды в месяц…
* * *
Сосуды и чаши – часовни,
Соборы, мечети и проч.
И коли высокочастотно
Вмещённое, адская ночь
Едва ли страшит… Но сегодня
Вмещённая в них пустота
Сосуды, соборы, часовни
В ноль смысла творит неспроста.
* * *
Стихи бьют в голову, как в бубен.
Откажешься от звука — коль
Жил им, и им же был погублен,
Умножен бытием на ноль?
Стихи бьют в голову, как в бубен,
Записываешь снова их.
Не ведая, что дальше будет
Запущено из тем земных.
БЫЛ ЛИ ОН СЧАСТЛИВ?
(стихотворение в прозе)
Шёл покупать очередную монету – шёл на ярмарку увлечений, помещавшуюся в здание завода – огромного, красного; шёл, как в детстве с отцом по субботам ходили в клуб нумизматов, и вспомнил вдруг:
В кино были с мамой, и перед сеансом, когда спросила, как же он будет жить – имея в виду постоянную его писанину, и не-интерес к реальности, ответил: Буду ходить на какую-нибудь службу, писать, а по субботам ездить в клуб.
Это Советский Союз был – и невозможной представлялась другая жизнь: совершенно.
Перейдя горбатый мост через не замерзающую вёрткую речку, улыбнулся криво: он действительно стал печатающимся автором, но в постсоветское время это мало что значило; он действительно тридцать с гаком лет отходил на осточертевшую службу, и бывал иногда – о! не по субботам, ибо того, советского клуба не существует давно – в нумизматических отсеках ярмарки увлечений.
Был ли он счастлив?
Снег лёг, но тропка не хрустела, и вчера, скатывая снеговиков для своего четырёхлетнего мальчишки, сбивал снег, наворачивавшийся рулонами, с комков, превращая их в шары.
Был ли он счастлив?
Пейзажи умиротворяющие, глубоко снежные, деревья, глядящие из-под бровей, судьба, мелькнувшая тенью, в перспективе – зачехлённый пруд…
Иногда идущие или бегущие люди…
Лесопарк кончается, как пятидесятилетие его жизни, ибо в конце года будет пятьдесят и подводимые итоги неутешительны.
Вероятно тогда, в кино, на вопрос мамы надо было ответить как-то по-другому.
* * *
Заложник звука, или смысла
Поэт, взыскующий огней,
Какие не затушат числа
Сереющей волной своей.
Трамваи едут.
Мрачновато
Чернеет утро декабря.
Ходил на службу ты когда-то
В контору, видимо, не зря.
Ходил в контору ради денег,
И утренняя суета
Ясна тебе, поэт-бездельник,
Знать жаждущий, что высота
Открыть способна.
Снег блистает.
Алхимия его сильна.
Жизнь формулы не обещает
Добра в глухие времена.
Заложник звука, или смысла
Взыскующий той высоты,
Где светозарны будут числа,
Почти как детские мечты.
* * *
Пахнуло сероводородом
С незамерзающей реки.
Деревья стали белым сводом –
Торжественны и велики.
Река петляет и змеится,
Ей лёд не интересен, снег.
Её вода – почти граница
Снов с явью, — тех, которых нет.
ЕЁ БРАТ
(стихотворение в прозе)
Под аркой, ведущий в обширный двор, гуляя с малышом, толкавшим большую, пёструю машину, встретился с её братом…
Обменялись рукопожатиями.
-Как ты?
-Как… Вот как, — и показал на малыша.
-Ага. Сколько ему?
-Три.
-На работу туда же ходишь?
-Не-а… Осточертело. Есть на что жить.
-Слушай, на пивко не выручишь? А то домой неохота.
-Не-а… Денег с собой не брал…
-Ладно, пойду ребят знакомых посмотрю…
Он вошёл в пределы двора – о! тут целая страна в миниатюре, и даже фонтанчик есть.
Он был её братом.
Когда-то связывало с ней, умершей в 39 столько всего разного…
Тоже с малышом вдвинулись постепенно во двор – и высокий её блондин-брательник уже сидел на одной из многочисленных скамеек с какими-то парнями, и баклага пива коричневела между ними.
* * *
Со святой Агнешкою монета
Вызывает интерес: кто это?
Посмотри… Но жития святых
Сказки мне всегда напоминали.
Бедную Ангешку так пытали,
Что перечисленье вставить в стих
Было бы кощунственно… Но сила
От Христа её не отвратила.
В недрах неулыбчивых времён
Прозвучала проповедь Христова.
Мало кто его воспринял слово,
Собственною жизнью воспалён.
Новую ты приобрёл монету.
Рассмотрел, и про святую эту
Прочитал – след правды есть в словах,
Вероятно. Тех людей едва ли
Представляем. Тело бедной рвали.
Серебро монеты ты никак
Не увяжешь с буро-красным прошлым.
Уберёшь кругляш. Наверно, ростом,
Но духовным высока она –
Коль жила действительно – Агнешка.
А зима сейчас мерцает нежно,
В декабре не очень холодна.
ТЕПЕРЬ ПОД ПЯТЬДЕСЯТ
(стихотворение в прозе)
Зачем пошёл с братом, заехавшим навестить с Москву из Калуги своей, к другу его?
Зачем потащился, поддатый?
Тяжело просыпаясь – на кухне почему-то – помнил мало, спал одетым, и книжки стихов валялись на полу…
Мама была расстроена…
А вечером вдруг сказал ей, что хочет креститься.
Она порадовалась, хотя не была религиозна, ходила в церковь иногда, традиционно воспринимая подобную сторону яви.
А он – он был мистически-религиозен, он искал кодов бытия, он писал, стараясь стихом постичь те формы действительности, какие не постичь иначе; он был неудачлив, одинок, часто выпивал, иногда напивался…
Он не знал, зачем ему креститься, не видел особого смысла в этом обряде, не мог расшифровать – о! для себя, конечно, вовсе без высших целей, — учение Христа.
Знал, что калужский дядя дружит с несколькими священниками, давно предлагал креститься и ему, и вот – сказал маме.
Зима лютовала за окнами, накидывала сугробы, рушило небо кипенной белизной…
Он крестился весною, воспользовавшись предложением дяди, попросив того договориться с одним из священников; он мало что понимал тогда, и думал – может быть, обряд как-то сам подействует, совершит работу в его внутреннем устройстве, ибо самому ему работа давалась с трудом, хотя шла постоянно.
А дальше… сложилось, как сложилась.
Что теперь, под пятьдесят, перечислять, перебирать в памяти все взлёты и падения, краткие успехи – призрачные, как миражи, долгие полосы депрессии…
Сложилось, как сложилось.
Теперь он считает, что крещение – выбор следования Христу, выбор, какой невозможно осуществить в наши дни; теперь он считает церковь разжиревшей бизнес-корпорацией, стремящейся навязать социуму двадцать первого века предрассудки, суеверия и глупости века пятнадцатого… теперь – ему под пятьдесят.
* * *
Цивилизация вообще
Всегда довольно агрессивна.
В военное алом воплоще-
нии порой активна.
Культура мир смягчить должна,
Порой справляется не очень
С такой задачею она –
Задачей дивной, будто осень.
* * *
Снеговик один остался от
Четырёх вчерашних – их лепили
Папа с малышом, линяет плод
Снежной были.
Снеговик, оплывшая свеча,
Серое безжизненное небо.
В середине декабря зачах
Снег, вчера с утра порхавший нежно.
КВАНТЫ ВРЕМЕНИ
1
(стихотворение в прозе)
«Десять минут» и «как вчера» — кванты времени, которыми пользуется четырёхлетний малыш…
Есть в этом горькая точность – помимо обаяния детского лепета: как вчера – было твоё детство, пожилой отец: вот ты мальчишкой сидишь за огромным столом старой роскошной коммуналки в центре Москвы, глядишь в окно, на идущий снег, скоро пойдёшь гулять, и скоро будет Новый год: купите ёлку, повезёте её на санках, установите в простенке между двумя окнами второй комнаты.
Как вчера.
Десять минут.
Бабушка сидела у окна дачи, глядела на дорогу, усыпанную щебнем.
-Что ты, ба? – спрашивал.
Отвечала:
-Вот думаю, сколько мне осталось. Десять лет? Мало… Пять? Совсем чуть-чуть…
Жизнь длится десять минут, даже если тянется больше восьмидесяти лет, уходит под девяносто.
Жизнь длится десять минут.
И всё было, как вчера.
Горькая правда малыша.
2
«Как вчера» — малыш определяет
Многое – как точно: как вчера
Собственное детство выплывает
Из годов, и зажужжит пчела,
Иль костёр взлетает… Точно было,
Как вчера, мой золотой малыш.
Скорость посерьёзнее, чем «быстро».
Жизни ведь лететь не запретишь.
* * *
Чёрный странник возле патриарха…
Вдруг он проявился в глубине
Пышного особняка: плутал он
Вряд ли – ясен путь всегда, вполне.
Чёрный взгляд упёрся прямо в душу
Важному богатому попу.
Толстомяс, готов воскликнуть: Трушу,
Явно не пройду твою тропу.
-Коль не веришь, — тихо молвит странник, —
То пора тебе… Иди за мной.
Смертью патриарха очень странной
Поражён был шумный мир земной.
* * *
Стеклянные цилиндры, из каких
В Союзе сок в стаканы наливали,
Мне нравилось. Из множества таких
Деталей и даны горизонтали
Судьбы… И захожу я в магазин.
Томатного мне наливают. Рядом
Солонка, пил сегодня не один,
Соль комковата… Всё равно – пить рад я.
Рекламы нет, убийство – редкость… Я
Сок выпил, чтобы выйти в современность,
Которой столь чернеет несомненность,
Сколь неизвестны коды бытия.
РАЗГОВОРИЛСЯ С БАБУШКОЙ
(стихотворение в прозе)
Выпивши был – разговорился с бабушкой девочки, с какой играл его малыш – постоянно, славно; а он, пожилой отец, молчалив вообще, так, перебрасывались иногда ничего не значащими фразами, и вот…
Вечер субботы декабря плыл снежно, и сперва катали снеговиков, равняя рулоном накрутившийся на шары снег, потом малыш с девчушкой стали носится, а он, отец, спросил, когда родит невестка.
Бабушка – относительно молодая, впрочем, отвечала.
-Это у вас Козерог получится?
-Да, да… Знакома я с этим знаком, муж Козерог был.
Он тоже – пожилой отец.
-Что – давяще-властный?
-Да, да…
И как-то незаметно разговор перекинулся на Калугу, он стал рассказывать о многом, что связывало с городом: мама приехала в 55 учиться, была прописана певицей, солисткой ГАБТа, в тридцатые года знаменитой, дальше о коммуналке повествовал, где жил первые десять лет.
Малыши играли.
-Так у вас там две семьи только было?
-Ещё Машка была – тихая алкоголичка, всё дарила мне бумагу, карандаши…
-Ну, это почти нормально, не пять семей.
…а у меня лучшие воспоминания о первых десяти годах жизни, о коммуналке, о молодых папе и маме…
Потом на Прибалтику разговор перекинулся, на детский Таллинн, на очарованье его черепицы, соборов.
Сказал, что вообще больше любит католические храмы, или протестантские.
Она отвечала – бабушка, а была ей неожиданной его разговорчивость, или нет – не понял, честно сказав, что выпил – и так, наверно, ощущалось, да.
На другой день… Нет, похмелье его никогда не томило, но мутновато сознанье было, и сквозь него текли воспоминания о разговоре с бабушкой, текли, и не знал – переживать ли за развернувшуюся болтливость, или радоваться, что хорошо пообщались.
