Исцелившемуся радость,
Заболевшему печаль.
А потом приходит старость,
Жизни жаль вам станет.
Жаль.
Как приходит? Не заметишь.
Вроде был ребёнком я.
Дням я радовался вешним,
Летним краскам бытия.
Или старость – осмысленье
Бывшего с тобой? Сие
Редко… В основном мученья,
Что свершилось бытие
Собственное: и любезно,
И отвратно… И страшит
Неизведанности бездна.
А… какой же в бездне вид?
* * *
Вымпелы листвы, флажки и стрелки
Порваны, и лёг белёсый снег,
Тоже рваный, и желанья нет
По нему идти – такой он мелкий,
Не красивый… Что теперь по чём?
Не считай – стихи писать серьёзно.
Ангел, рассекающий мечом
Явь во сне мерцал предельно грозно.
Не узнаешь, что теперь по чём…
* * *
Страданье тема Кантора, изломы
Страдания – помойки, пустыри,
А бесприютность – и в пределе дома –
Чувствительна, что там ни говори.
…нет победителей в войне, поскольку
Победу одержавшие, душой
Изломаны — покойно ль ешь фасольку –
Прошедший смерть и ужас шаровой?..
Художник Кантор столь благополучен,
А мир картин страданьем искажён:
Изорванный Христос – репей колючий,
Как будто бездной темноты крещён.
Советский мир был сер: столовок, свалок,
Хрущоб и пустырей качнётся явь,
И выплеснется в данное, где жалок
И преуспевший, и мученье я в.
Картины. Жизнь. Ветвленье интернета –
Запутан хлеще мозга лабиринт.
Есть, вероятно, исполинский где-то,
Сияниями жив – небесный Рим.
* * *
На этажерке динозавры
Пластмассовые, книжек ряд.
На стенке тени: ветки лавра
О чём со мною говорят?
Иль пальцы видятся? Похожи
На зыбкую мольбу они.
Слова прорезали по коже
Сознания…
Огни, огни
За окнами: игра рассвета.
…а доживёшь, иль нет до лета?
Безвестно. Ямина сюжета…
* * *
Ты зачем испытываешь нас –
Всемогущий и любовь к тому же?
Неужели неизвестно, Боже,
Испытаний не пройдём: окрас
Сущностей, внутри телес едва ль
Ярко-бел – чернеет, и к тому же
Испытанья пытками, о Боже,
Мы воспримем.
Неужель не жаль –
Малых деток? Выросших детей?
В пустоту летящие вопросы
Извели сознание философа,
Данника фантазий и идей.
* * *
Дом – это будто модель
Мозга. Пролезший бомж,
Как в подсознание щель,
Коли оно не ложь.
А надсознание где?
Ярко творя поэт,
Адресуясь к звезде,
Пишет его портрет.
Воздух, как ликвор, по
Лестнице мерно течёт.
Мрачен старик, что депо,
Одиноко живёт.
Полушарья страстей,
Желудочки праздных дней.
Дом – будто мозга модель:
Сложного всё сложней.
Сложность – реальности цель.
* * *
Заполз в дом тёплый, оттянув
Умело дверь, замок открылся.
Нос красный и распух, что ключ,
Бомж к батарее устремился.
Шаги, и шум, и толкотня.
Он смотрит ошалело: вынос.
Пихают.
В скорбной яме дня
Бомж до участья в драме вырос,
В толпе теряясь, будто свой.
Толпа прошла, а он остался,
Рван, полупьян, ещё живой,
И грелся, к батарее жался.
* * *
Великан, ловивший облака,
Ради развлечения смеётся.
Проплывают, сущность их легка,
Между пальцев, вспыхнувши на солнце.
Великан, и облака, и жизнь –
Та, в какой такого не бывает.
Всё же он руками виражи –
Великан – играя, совершает.
НИКОГДА
(стихотворение в прозе)
Снег мокрый и первый, снег, штрихующий пространство горизонтально, косо, вертикально – во всех направлениях, и, тёмное, играет оно разноплановыми огнями на ВДНХ – вот в золотом фонарном конусе кипенное роение снежинок; вот вспыхивают светящиеся фигуры около огромного катка, который ещё только громоздится, вон дальние, неизвестного происхождения, синие и красные огни…
И снег – снег, идущий на пространственное изобилие, снег, не играющий, вершащий работу всерьёз, но никогда, никогда не узреть трудящихся ангелов.
Никогда.
* * *
Срез моментальный сознанья
Дал бы огни, толкотню –
Мелочи мысли, где грани
Разных амбиций, ко дню,
Коли он пуст – отвращенье,
Песенок разных мотив.
Ужаса чёрные щели,
Рваный мешок перспектив.
Всё моментально и вместе,
Ибо любой равен бездне.
* * *
Шпон старый связан, и мешок
Побелки, лестничная клетка.
Ремонт прошёл, со шумом тёк,
Бывали в доме, и не редко.
Сосед соседа знать не зна-
ет – новый въехал. Дом стареет.
В миниатюре он – страна.
Тепло от батареи реет.
Зима за окнами видна.
В квартирах ткётся жизнь банально.
Банальность – вместе – так сильна,
Великолепна, инфернальна –
Нужна, и прорасти она
Мешает ввысь, где беспечально,
Где свет лелеет времена,
Лелеет и живущих в них –
Столь мудрый, драгоценно-тих.
* * *
Картины Страшного суда
Телесную мешают плазму.
Мы не представим никогда
Картины страшного суда,
Не надо щёлочи сарказма.
Сикстина глыбы громоздит,
Тут бес, тут ангел тщится нечто
Исправить, а другой летит
В сивилле, задремавшей нежно.
Сикстина глыбы громоздит.
…машины по проспекту мчат,
В конторах действия бессчётны.
В сад вывели гулять ребят –
Всё видимо, конкретно, плотно.
Машины по проспекту мчат.
И всё дано настолько плотно,
Что Страшный суд, как сказка, миф.
Судящий, трон его… Скорее
Лучи: вокруг ярится мир.
Лучи, рождавшие идеи,
Жизнь даровавшие – судить
Способны? Или не реально?
Машины мчат. Всё так банально.
Жизнь сроки продолжает длить.
* * *
Света пугали концом
Многажды: мол, раскрыта
Бездна, хозяин с лицом
Чёрным: не будет ни быта,
Ни бытия… Зачем
Света концом пугали?
Много нелепых схем,
Разных идей мы узнали.
Не объяснить зачем.
МЕТАФИЗИЧЕСКАЯ ШИРЬ АНДРЕЯ ШИРЯЕВА
Метафизическая ширь –
От сумрачной ладьи Харона,
Которая, как острый штырь
Собой связует время оно,
Где ты был жив, и время Икс –
До одиночества поэта:
Мерцает антрацитом Стикс
В мозгу какого формой света.
Метафизическая ширь
Ширяева – огромный остров,
Метафор драгоценных шик,
И ощущаемая остро
Реальность, где совмещено
Паренье и сапог испанский.
Всё включено. Зло включено.
Но главное – объём пространства.
* * *
Кладезь иудейский – камень Торы,
Даже пыль страниц мила Каифе.
Алчные синедриона взоры.
Камня буквы жаждут, нету в мифе
Никакого толка… Замирает
Тишина, как умирает орган.
И лицо Каифы полыхает.
-Ты, Иисус, невероятно гордый –
Как себя решаешься прибавить
Буквой к Торе, чья гора роскошна?
И гудит синедрион, и яви
Будет от его гуденья тошно.
От дыханья Иисуса света
В мире прибавляется всечасно.
…журавли летят, уходит лето,
Лист пестреет, каждый будто маска.
В глубине провинции затерян
Сочинитель, бывший за песчинкой
Адовой пустыни, той, где верен
Иисус Отцу остался – чина
Сатаны не ставя в грош: соблазны
Суммою верёвок разорвавши.
…а болтлив Каифа несуразно:
-Мы храним законно наши чаши,
Слову отказав – себя теряем,
Сердце иудейское забудем.
И сознанья не коснёмся краем
Мы твоих словес. За них и судим.
Молвь ответы Иисуса криво
Разносила: о последней правде,
Царствие, которое красиво
Скрыто в нас, и о духовной жажде,
О блаженстве духом нищих… Наши, –
Рёв Каифы был, – полны сосуды.
И дома избыточны, и краше
И мудрее книг, хранящих чудо,
Нет…
Христа не сложно опрокинуть
В плотской жизни, оную и зная.
А другую надобно отринуть –
Для чего безвестная, блажная?
Дом в ночи, сверкающий, как лава.
И под нею прошлое погибнет –
Тяжело, лукаво и коряво.
Участь – вместе с ней сплошная слава –
Проигравшего Христа постигнет,
Чтобы выигрыш его сиянья
Дал, пока неведомого света.
Волны временные стешут грани,
И древес иными будут ветки.
Смерть шатёр особенный раскроет –
А над ним шатров бессчётно жизни.
Древнее ушло. Грядёт иное:
Световой всеобщности отчизна.
* * *
И залит лавой страсти он –
В одеждах пышных эти люди –
Встревоженный синедрион.
…коль победит, то где же будем?
Когда бродяга сей – речист –
Стяжает паству – мы пропали.
Челом сейчас Каифа мглист,
Хранит, считает, вертикали.
Он чаши полные хранит –
Земное вкусно и уютно.
И он не ведает границ
Миров астральных абсолютно.
Пришёл закон исполнить он?
Но словом собственным порочит.
Волнуется синедрион,
Гудящий недовольно очень.
…в кибитке Гоголь едет вдаль,
Другая явь, иное время.
Весною воздух, что хрусталь,
Когда весна случилась в Риме.
И в Риме возрастут слои
Поэмы, будут персонажи
Меж нас вершить дела свои
Во человеческом пейзаже.
О, уподобиться Христу –
Такое за кощунство Гоголь
Считал бы, рвался в высоту,
А шансов у любого много ль?
Синедрион крыс и мышей
Флейтист из Гамельна уводит.
А кто Христос для Швейка? Швейк
Пьёт пиво, нации угоден.
Тяжёл – гудит синедрион –
Распять Христа необходимо,
Все нормы нарушает он,
И как пройти такого мимо?
Каифа властно говорит –
Не обсуждается решенье.
Как рана, тишина горит.
…но пиво льётся в кружку Швейка.
…музеев пышных, галерей,
Фей вдохновения мерцанье.
И просто жизнь: витки страстей,
И в них – громоздко – мирозданье
Так отражается, и так:
Фольгой блескучей, золотинкой.
Уходит свет, приходит мрак,
Доволен собственной картинкой.
А Чичикову о Христе
Поговорить сколь интересно?
Афера в тёмной красоте
Дана, её играет бездна.
Синедрион – он воспалён
Гордыней, верой: знаем правду.
(Союз был силой угнетён
Своей – направил танки в Прагу).
Как тяжелы слои времён,
И как петляют лабиринты.
Ведь есть благой Синедрион
Небесного, как счастье, Рима.
МАКУЛАТУРА
(стихотворение в прозе)
Из огромных ангаров – из рифлёной тонкой жести – высыпались, вываливались, выпадали горы разнообразной макулатуры: можно было, сдавая от организации, взгромоздится на одну из куч, чувствуя себя королём информации.
Увязанные пачки газет, журналы – просто стопками, и тоже связанные, отлетающие обложки – расползающиеся лица, куски текста.
…привозили на грузовике, варварски выбрасывали связки, пачки, тюки, набитые старыми документами, и работяги в синих халатах сортировали, передвигаясь вяло, как с похмелья; один из привозивших (ещё не ведавший, что скоро станет сочинять, печататься, и т. д.) вспоминал год своей работы в книгохранилище Политехнического музея, где в дальних комнатах забирался на железные стеллажи и читал жёлтые, с ломкими полями газеты 1916 года, и панорамы тогдашних событий разворачивались перед ним…
Выгружали: грузовик взвешивали на огромных весах сначала полный, потом пустой, ехали назад, служба в библиотеке не требовала никаких особенных интеллектуальных затрат, и рассматривалась всеми, как нечто временное.
Мелькал город – довольно скучный в этой своей части: тёк однообразием типовых домов, дворов, магазинов, и советская империя казалась твердыней, что не рухнет никогда, невозможно это.
Как не могла пройти юность.
* * *
Со ступеней клиники глазной
По мобильному звонит, кричит про свой
Вирусный конъюктивит. Деревья
Голые. День мнится не пройдёт.
Ощущенье вспомнишь через год,
Поразишься скорости движенья.
* * *
Написать картину, не рисуя,
Собственной судьбой её писать.
Ядрышки снежков я, не рискуя,
Буду в малыша легко кидать.
Он смеётся, и в меня бросает.
Лопаются ядра, рыхлый снег.
После дома возимся с брусками –
Ах, конструктор этот! Лучше нет!
Из брусочков с мягкими шипами
Строим городок для прилипал,
И забавны пёстрые, и с нами
Согласятся – нужен город, мал.
Домики для них, ещё качели –
Вот народец расселился тут.
Сколь картина хороша на деле?
Ангелы, взглянув в окно, поймут.
* * *
В горном озере игра небес
Бликами и вымпелами света
Чудно длится, невозможно без
Оной и представить место это.
Красота как будто для самой
Красоты, и зритель здесь не нужен.
Водный, дивно даденный покой
Счастьем одиночества нагружен,
И блестит роскошной синевой.
* * *
У нас в Византии любовь
Привычна весьма к Басилевсу.
Во славу его много слов
Потрачено, — в пёструю ленту
Сливаются мерно слова.
Горды, коль соседей достанем.
Ещё нам по нраву молва
О разных вельможах с деньгами.
Все мыслить, как все должны,
Особость мышленья чревата.
Сосуды у толстых полны,
Коль жить им пристало богато.
У нас в Византии гремят
Помпезные шоу всё время.
Церковный торжественный сад
Пустой, как без ягод варенье.
По росту построены все,
Да жаль, построенье не верно.
Агрессия в чёрной красе
Представлена, пышно и скверно.
И злые у нас впереди.
Торговля значительней книжек
Любых… Ты живи, и не жди,
Не жди ничего, если выжил.
СНЕЖНОЕ СЧАСТЬЕ
(стихотворение в прозе)
После бесснежного, серого ноября декабрьский дебют заиграл синеватой кипенью – маняще, призывно; и детская площадка в соседнем дворе – там была огромная, подходящая к основаниям плоских коробок общежитий горка, была девственно бела, нетронута…
Тут же, впрочем, изорвали снег следами – отец и мальчишка, сразу рванувший на горку, но побоявшийся катить в санках – и съезжали они сами, а малыш, в пене брызг, бежал за ними – счастливо-раскрасневшийся.
Потом малыш забрался на обычную горку, с которой съехал в такой же белой пене, пока отец взялся катать шар – для снеговика…
Без шапки, краснолицая тётка, за скамейкой пившая баночное пиво, курившая, сказала малышу, собиравшему снег с карусели:
-Помогай дедушке катать снеговика!
Отец – пожилой и седобородый – хмыкнул, продолжая наворачивать ком, и малыш быстро включился.
Неровные, ибо снег собирался полосками, комья уминали, придавая им подходящий вид, искали палочки для рук.
…-Я хотел двух сделать – папа и мальчик, — рассказывал муж, когда переодетый малыш глядел мультики. – Но он сказал необходимо маму. И, хоть мама плохо себя ведёт – поздно приходит и даёт мальчишке по четыре конфеты…
-Я? – деланно воскликнула жена, много времени проводившая в офисе…
…-сделали маму. Потом пришёл черёд мальчика, детюнец (так шуточно называли мальчишку) сказал, что мальчик нужен большой, как он, я спросил – А кто же хнычет и капризит, если он большой? и он честно ответил – сынок. Однако, после мальчика лепили девочку, и когда спросил, кто же у нас девочка, ответил – Катя (подружка с третьего этажа). Ладно. Потом слепили сынка – совсем маленького, и уже тогда отправились в другие дворы. В общем, детское счастье.
Оно и было – огромное, снежное, точно отодвигавшее весь тёмный негатив; счастье декабря, новогодних ожиданий, счастье, сиявшее снежно в окна, и наполнявшее души чем-то невыразимым, прекрасным.
ЦВЕТОК
(стихотворение в прозе)
-Ну, скажи ей по издательским делам тебе надо, придумай…
Он жил теперь за счёт матери – ужасно! – 50-летний, много печатавшийся литератор-неудачник, а жена, целыми днями пропадала в офисе, и их мальчишка – поздний их, золотистый, ангелоподобный ребёнок – был на нём в основном, и на маме.
-Ма, да не умею я выдумывать, и в сад он ходит – всё же легче…
Не описывать же ей отношения с женой, их сложившуюся, устоявшуюся сумму, не рассказывать, что придумка любая нелепа.
Что уж тут – пусть идёт, как идёт.
Снова садился писать, потом шёл в сад, за малышом, и когда тот с прогулки кидался к нему – мякло сердце, и тепло распускался в груди цветок.
* * *
Переживший смерть сто тысяч раз
Гамлет череп вопрошать не хочет
О местах, таинственных для нас,
Где астральный свет дан ярко очень.
Вновь в ловушку попадает мавр,
И шумит Венеция, красива.
А Тимон Афинский видит лавр
Лишь в похлёбке, что уже – как диво.
Калибан ревёт, по-свойму прав.
Знающий алхимию Просперо
Должен прям быть, никогда – лукав.
Многие ему открыты сферы.
Соберутся многие. Едва ль
Розенкранц схлестнётся с Гильденстерном.
Вечно рвётся в небо вертикаль
Мысли, только этот вектор верный.
Жемчуг речи, образов весьма
Сложные структуры, пена страсти.
…и банальной жизни закрома,
Где запрятано, как тайна, счастье.
* * *
Дом в ночи – карбункулом огромным,
Испускающим в пространство свет.
Дом простым был; мозг был полутёмным
Каждого, живущего в тот век.
Самый век условен: от рожденья
Иисуса начали считать.
Было: снег, сбивающий движенье.
Пастухов, что шли, легко понять.
Стало: дом последних изречений,
Внемлют, как дано, ученики.
Плоть-хлеб-сущность: формула ученья,
Кровь-вино и сущность слов: легки:
Ежели понять… Однако, церковь
В будущем предложит примитив
Хлеба и вина, обряды в центре
Мирозданья церкви поместив.
А уже грядёт синедриона
Гнев и морок, адская волна.
И встают хранители законов,
Полагая: тема их верна.
Проступает призраком, который
Уплотнился, заклинанью вняв
Сам Каифа, исповедник Торы,
В ум словес впечатавши состав.
Старцы корни пестуют – считают.
Тяжело дышать Иисусу здесь.
Свечи и лампады догорают,
Подтверждая истинную весть.
Иисус, пустыню испытавший,
Змей соблазнов победивший, пасть
В бездну не возможет, зная чаши
Предстоящего состав и власть.
Камни гнева сыплются словами,
Саддукеи обвинять гораз-
ды, не видя сколь увязли в яме.
Камни слов, среди таких топаз,
Иль карбункул не мелькнёт: всё криво.
И ученье к церкви сведено
Будет, искажая перспективы –
Те, каким цветами суждено
Было стать… Был суд синедриона,
И слова Пилата. Боль и крест.
И пошла история законно
Дальше, ободрав о сумму мест
Этих часть себя… Она качалась,
И по углям часто шла она.
И мистерия всечасно ткалась,
Все собой наполнив времена.
* * *
Змееносец не боится стрел,
Хоть стрелец натянет тетиву.
В космосе едва ль понятье смерть
Важно: расшифровкою живу
Этого понятия давно.
Змееносец, ведающий суть
Тайны – той, какую не дано
Осознать свершающему путь.
Погрозит клешнёю Скорпион.
Фаэтон промчался и упал –
А вернее: был низвергнут он:
Не по чину власти возжелал.
Власть от Бога: выправлена во
Световом блистании лучей…
Но утопий вряд ли торжество
Воплотим веками наших дней.
Змееносец. Мудрая змея.
Чёрный космос изначально бел,
Золотист, уверен в этом я,
Ведь не зря я сильно постарел.
* * *
Никон, повторить мечтавший храм
Иерусалимский, коды веры
Знающий по своему, а сам
Властолюбья жертвою химеры
Бывший… Громоздимое в мозгу
Вот ацтеков выделяет культы:
Много крови, столько не могу
Выдержать. История род пульпы –
Чистоту бумаги даст, иль нет?
Письмена проявятся ль благие?
До светил возникший первый свет
Может их означит – ключевые?
* * *
В традиционном кабачке
Ждёт архивариуса Гофман.
И над бумагою, в руке
Перо – он ждёт, собой едва ли гордый.
О, архивариус придёт,
Они летают на грифонах,
Пусть в нарушение законов,
Какими косный мир живёт.
Что остаётся? Только звук
Фантазии, и темы мысли.
Напружит будущее мышцы,
И станет славы звук упруг.
ДИНОЗАВР ИЗ ЛЬДИН
(стихотворение в прозе)
-Давай мы будем динозавра добывать, да?
-Дя…
Мальчишка был меньше девочки, и она руководила.
Они выбирали из маленького снежного хребта, казавшегося им огромным, льдинки и ледышки, они выкладывали из них большой скелет.
-У меня есть сила! – говорил мальчишка, выковыривая большой кусок.
-Это его голова, — утверждала девочка.
Отец мальчишки, ударами каблука выбивал льдины побольше, и динозавр рос на тонком слое снега, аккуратно устилавшем утреннюю площадку.
Мама девочки стояла поодаль, наблюдая.
ЧЁРНАЯ НОЧЬ
(стихотворение в прозе)
Чёрная лента незамерзающего источника-ручья отражает жирно-масляно капли огней, и люди чередою спускаются вниз с бидонами, бутылями, сосудами, набирают крещенскую воду, наиболее крепкие ныряют в зыбкий антрацит воды; шутки слышны, и огоньки сигарет мелькают, и многие выпили уже, иные прибыли целыми маршрутками, арендовав их, и, не вкладывая никакого значения в забор воды, собираются продолжить пьянку.
А ночь роскошно глядит тайной космоса, бездной незнакомой, неизведанной силы.
ГИПОТЕТИЧЕСКИЙ РАЗГОВОР С ЧЕХОВЫМ
О, Антон Павлович! По вашим книгам
Экранизаций столько и кино.
Что это? Мы покажем. Вы великим
И гениальным признаны давно.
Смотрите – лента длится, персонажи
Играют, ходят, говорят и проч.
Мелькают дни, меняются пейзажи,
И всякий день опять уходит в ночь.
Что спрашиваете? Какими стали
Мы? Изменились сильно. Много войн
Кровавых самых жертвами узнали,
Тиранов самых лютых сгустки воль.
Наука развивалась, технологии,
Компьютеры везде и интернет.
А лучше стали от того в итоге?
Нет, изощрённей только, спору нет.
Что шесть вас будут лет читать – ошиблись.
Читают и сейчас, хотя давно
Литература – пшик… Жизнь так… не шибко.
Смотрите ж, Антон Павлович, кино.
По книгам вашим фильмов много снято.
Жаль, мало, что для нас сегодня свято.
Вот деньги разве, впрочем, как всегда.
Про душу не доказано, однако.
Кому-то жить светло, тепло – в Монако.
В России жизни всегда – почти беда.
* * *
Тени от качелей на снегу
В свете фонаря сереют тени.
Пауками отразят в мозгу
Их твоей фантазии ступени.
Пауки довольно велики,
Неподвижны. Темнота густеет.
В декабре согреют ли стихи?
Жар забрав, стих никогда не греет.
* * *
Иных Господь лепил из глины
И с примесью степной травы.
Их большинство, а есть причины,
Нам непонятные, увы,
Творить инаких из фарфора.
Сереет глины вещество.
Фарфор мерцает редко, здорово,
Не обретая торжество.
* * *
Круговращенье духа мирового,
Где Грецию в огне сменяет Рим,
Где Византия возродится снова,
И халифат предстанет нам святым.
Подъёмы духа, человечья пульпа,
Громадность вещества, бессчётность лиц.
Но без подъёма всё тотально пусто,
Так пусто – нету пустоте границ.
