ПОЭЗИЯ АТЛАНТИДЫ
(стихотворение в прозе)
О! быт воспевали тоже – домашние устои, и уют спален, вкус жареного гуся или горчичного хлеба, но главное, чем жили и дышали стихи, было сконцентрировано на ощущение вертикали – незримой, взлетающей ввысь, сообщающей парение душе.
Была и философская лирика, в ней решались вопросы, которые… впрочем, очевидно, что смерть не очень интересовала жителей Атлантиды, так как у всех был открыт третий глаз.
Поэтому философская лирика, апеллируя к тайнознанию, в основном освещала запредельные путешествия, и ритмы были разнообразны – от плавных до рваных, а рифмы иногда блистали лёгким оперением, а иногда тяжело волочились по земле.
Воспевали и родную островную землю, и пласты воды – огромной воды, рассекая нежную кожу которой, в порты входили замечательные красавцы-корабли, и разнообразную растительность – преимущественно деревья, ибо тянулись, поднимались высоко, давая образец мысли.
Была и шуточная поэзия, в которой подкалывали друг друга, и дети часто сочиняли стихи.
Ничего из этого вам не дано прочитать – но поэзию Атлантиды знали в Судане, где возникла позже роскошная империя, чьи желтовато-кобальтовые дворцы сияли, встроенные в лепную небесную синь, а храмы поднимались многоярусно, и улицы были вымощены камнем, а дома высоки.
Искусственные сады пылали роскошною зеленью и светились драгоценными цветами, и в них часто звучали стихи – и наши, поэтов Атлантиды, и самих суданцев.
Потом пустыня, жарко и жадно дохнув, двинула пески, и империя исчезла.
Вы никогда не узнаете о ней, как о многом из того, о чём бы следовало знать.
ХРАНИТЕЛИ НЕВЕДОМЫХ ЗАКОНОВ
1
(стихотворение в прозе)
Этим двором проходил на службу в библиотеку; тридцать лет длилась служба – тяжело, нудно.
…ловко ладили гномов внутри двора: три гипсовых фигурки; работавшие мужики были веселы, округлы, бородаты, и, раскрашивая гномов, распивали портвейн.
У меня тогда был чудесный пёс: дворняга Джек; я много писал, не мог пробиться в печать, и был тотально одинок.
30 лет спустя я гуляю этим же двором со своим малышом.
Мальчишке нравятся фигурки – он обнимает их, шепчет что-то на ухо одному.
У меня шкаф публикаций, что не имеет никакого значения с точки зрения теперешнего мира; с женою мы будто вросли друг в друга, и умерло столько людей, влиявших на мою жизнь…
Я не хожу больше на службу, и собаки мои – и первая, и вторая – тоже умерли.
У одного из гномиков лицо будто изъязвлено проказой, а в остальном – стоят… будто живут.
2
Тогда не представлял, что попаду
В печать – ходил на службу обречённо.
Иду чрез двор – в каком году? В году,
Который не представить золочёным.
Там гномиков из гипса громоздят,
Раскрашивают после – мне по нраву.
Я одинок тотально был, что ад,
И не-признания узнал державу.
Спустя тридцатилетие иду
Во двор гулять с сынишкою – один из
Тех гномов развалился, жаль! – и ту
Беду переживём, хотя и минус.
Шкаф публикаций, сын, семья…
Мертвы
Столь многие. И я смотрю на гномов.
Хоть постарели – всё же мне милы
Хранители неведомых законов.
…ПРОДОЛЖАЯ ИГРАТЬ
(стихотворение в прозе)
Он вытягивал из протоки траву – длинные хвосты выдирал, освобождая синеватую воду; он тащил сгустки за собой, воображая себя взрослым исследователем дальних, овеянных экзотикой стран, или пиратом… сам уже не помнил кем.
…он печатается давно, он воображает себя классиком, даёт мысленно интервью, принимает загадочные позы, подпирая подбородок рукой; он печатается давно – действительно, не сумасшедший, понимая, что никому, кроме него публикации не нужны, и продолжая играть – как тогда с водяною травою.
* * *
Моя алхимия, где детство
В роскошной коммуналке – блеск.
На санках ёлка едет, дескать
Нести не стоит – значит, без
Салазок как тут обойдёшься?..
…на черноморских берегах
Кентавров видел… И вернёшься
Сюда, ища огни в словах,
Словами вовсе не играя.
Запойно чтение моё,
Оно давало образ рая,
Я слышу, как душа поёт.
Мои собаки и монеты.
Искусством был пропитан я.
Разнообразные сюжеты
Исследований бытия…
Моя алхимия чудесна.
Откуда горечь? Не понять.
Иль в детстве заглянула бездна
В меня – сиятельная бездна,
Чью сущность не истолковать.
* * *
Гордыни сокрушает кость,
Проливши молоком, сгущает
В творог тугую, будто гроздь,
Плоть. Суть свою не открывает.
Кто ты? Ты – Сущий?
Полумрак
Церковный, отдающий смертью.
А где жизнь вечная? Никак
Не разобрать под белой твердью.
Гордыню сокрушает… Но
Изрядно гордых – преуспевших.
Иль низвергает их на дно,
Когда уйдут земные вещи?
Таинственное бытие,
И Библии гора громоздка.
…вода стремительна в ручье,
А мысли – в тёмной бездне мозга.
ТРИО СТИХОТВОРЕНИЙ В ПРОЗЕ
1
Много прекрасного было в жизни – много: детство, первые десять лет в роскошной московской коммуналке, в феноменальном, на старинную крепость похожем доме, с молодыми папой и мамой, с детским, сверкающим и блестящим снегом, по которому везли на санках ёлку; поездки к морю – огромному, как небо, поездки в Болгарию и Эстонию, запойное чтение, сочинительство, постепенная пропитка всеми видами искусств, без каких не мог жить, нумизматика, раскрывавшаяся целым миром, жена, с которой будто вросли друг в друга за двадцать лет, чудесный мальчишка… Собаки мои…
Моя Калуга – с чудесными родственниками, с витыми переулками, дачным летним житьём…
Много прекрасного было… Так что же томит всю жизнь, что вошло в неё ещё в детстве растравой, превратив тебя в депрессанта, в неврастеника?
Не поймёшь…
2
Проходил дворами, двигался вдоль виадука, любуясь недавно разбитым парком, вспоминая, какие тут были заросли, когда длилось детство.
Заходил в старый, сталинский дом, поднимался на третий этаж, звонил в дверь…
Словесник – колоритнейший, могутный, с густым басом и склеротической сеточкой на щеках, — открывал, встречал радостно.
Всегда повторял:
-Как мне приятно, что стал ты поэтом! Теперь и прозу ещё пишешь! Жаль, в наши времена…
Но сетованья быстро прерывались.
Сидели на кухне, выпивали понемногу, доставал из пакета издания с новыми публикациями.
-Да, многое я пересмотрел, — говорил словесник, — тогда, знаешь, Твардовского считал гением, ну я знаю, ты его никогда не любил, и Горький ныне воспринимается по-другому, а вообще, видя насколько литература не играет роли в современном мире…
-Что вы хотите, Юрий Владимирович! Литература проиграла технологиям. Развивается интеллект, но скукоживается сфера чувств, с которой работает литература. Увы, думаю ей уже никогда не играть той роли…
В таком вот духе он говорит со словесником, умершим в 1995 году, не прочитавшим ни одного его стихотворение, или рассказа; говорит, представляя встречи, как многое, что невозможно испытать, ощутить…
3
Они часто ходили вместе – соседи с третьего этажа: беременная на последнем месяце Зуля и высокий её худой муж Андрей, а мы, утром выйдя гулять с малышом, встретили их, идущими с бульвара.
Мой малышок замахал им лапкой, а я спросил:
-Катя-то не пойдёт гулять?
Катя – подружка малыша: и кажется порою – уже на всю-всю-всю…
-А мы её только на развивашки отвели. Через пару часов может.
Развивашки – детский клуб на первом этаже длинного, многоколенчатого, как старый переулок, дома.
Мы огибаем его, и малыш вспоминает, как был здесь – на дне рождении Кати.
-Сейчас нельзя туда, сынок. Там занятия.
Бульвар в дымке обнажённых деревьев, бульвар, выстланный бурой, грязно-слежавшейся листвой с жалкими комочками снега: зима не разошлась в нынешнем ноябре, медлит, тянет…
Собаки бегают – большие и малые собаки очень нравятся малышу.
-Я мальчик-ава, — говорит он, и смеётся, смеётся…
Детская площадка обширна, но играет пока только один малыш: меньше моего, и мой начинает его опекать, патронировать, и бабушка с дедушкой улыбаются, подсаживая своего на качели.
Дети появляются, маленький, шустрый очкарик (я сам в очках, потому слово не несёт оскорбительного окраса) предлагает погонять на самокатах, и гоняют, нарезают круги.
Морозно.
Едем к дому – вернее, везу малыша, держа самокат за руль.
Из подъезда выходит Зуля:
-Нагулялись?
-Почти. Катю-то поведёте?
-Ой, холодно. Позже может.
Но малыш никак не может успокоиться, что не было Кати, и в лифте всё спрашивает:
-Па, где Катя, а?
-Может, вечером выйдет, сынок. Увидим в окно – тогда присоединимся.
ЛЕВ
Лев – благородно и церковно,
Лев – сила, золотая стать.
Львом был отец. Я, безусловно,
Отца, как следует узнать
Не мог: мне девятнадцать было,
Когда он умер, мой отец.
Мой Лев, какого доброй сила
Была – спокоен, как мудрец.
И голоса не повышал он
Ни разу, ведал обо всём.
Волшебного мне минерала
Его присутствия в моём
Существованье не хватило.
Лев… Как торжественно звучит.
А, может, выдумка – могила,
И жизнь в бессмертие летит?
* * *
Впервые пьяная поэма,
Шатаясь, наполняет мозг,
Чьи лабиринты – будто тема
Познания судеб и звёзд.
О да – конечно, сочинитель
Пьян, но поэму, что ковёр
Восточный ткёт: его поймите
Вы, звёзды, чей златистый взор
Провидит через тьму ночную,
Творящуюся на земле.
Я, сочинитель, я рискую,
Листы пустыми на столе
Оставив – то есть заполняю
Сейчас ячейки их пустот.
И как могу, осуществляю
Сбор мёда из небесных сот.
Слова приходят, отливая
Кармином, или бирюзой.
Мелькнула строчка золотая,
Другая будет никакой.
Чередования, контрасты
Определяют наши дни.
О да, должны бы от балласта
Быть освобождены они.
Балласт отчаянья и страхов
Я сбрасываю, и полёт
Естественный, совсем не ахов
К мерцаньям дальним понесёт.
Живая пьяная поэма,
Союзная с моей душой.
Доказанная теорема
Судьбы, пускай и небольшой.
* * *
Белизна небесная настолько,
Глубока… с оттенком синевы.
Небо не бывает одиноко –
Состоянье, что узнали вы,
Вы и вы, коль каждый в одиночку
И приходит в мир, и мира из
Убывает, смерть даёт отсрочку
Многим. Только смерть, по сути, жизнь –
Просто оборот её инакий.
Медленное вызреванье дня
Ныне… И в любом мерцают знаки,
Неизвестным будущим маня.
* * *
Ветер, тронув ветки тополей –
Поживиться нечем – нет листвы,
Скрылся в небе: суммою лучей
Баловать не хочет нас, увы.
Снега седины возжаждешь сам,
Постаревший и седобород.
Верилось фантазии часам,
Но конкретен в мире снежный плод.
Снежный плод – великолепный плод,
Недра исчерпались ноября.
Истончился дух, стареет плоть,
Всё дано, наверное, не зря.
МОСКОВСКИЕ ХЛЕБЦЫ
Сладкие сухарики – при том
Нежные, воздушные… Их мама
Приносила в старый, славный дом,
Коммуналка в нём – совсем не яма,
Но – начало жизни. А Союз
Прочен и незыблем, как твердыня.
Я московских хлебцев помню вкус,
Интересней мёда, или дыни.
Лакомства сегодня не найти
Этого, хотя всего в избытке.
Прошлого роскошные ломти,
Бездна настоящего на нитке.
* * *
Архипу Люльке стела на бульваре,
На стендах вся история КБ.
Сегодня в прагматическом кошмаре
Поднялся б из деревни по судьбе?
…советского едва ли всё же монстра
Хвалить собрался, но сегодня крах
И интеллекта, и души громоздко
Представлен: неприятный, будто прах.
(…сжигающая страсть стихописанья
Научных хуже поисков, увы…)
У стелы Люльки я стою – мерцанья
Былого лучше тех – знаете ли вы?..
Бульвар уютен, стела аккуратна.
Он к центрам знаний из глубин глухих
Деревни поднимался…
Был бы рад я
В Союз вернуться, одинок и тих.
Там жить вполне трудом возможно было,
Коль ты поэт, пусть трудности свои.
Ноябрый ветер набирает силы,
И воздуха колышутся слои.
* * *
Экскалибур, легендой сотворённый,
Железо разрубающий, как плоть
Древесную, из областей бездонной
Фантазии: сильней подобной хоть
Назвать едва ли что-то…
Вот сияет
Над озером сей совершенный меч.
Король его могущество узнает.
Валлийская столь поэтична речь,
Название меча – из этой бездны.
Вода времён все блики сохранит,
Все тени, пусть из них соткались беды,
Меняя данной яви колорит.
* * *
Шея крана – динозавру не
Снилась грандиозная такая.
Сокрушенье – тема шаровая,
Бездной отдающая вполне.
Рёбра дома тяжелы весьма,
Крошево бетона, иль цемента.
Праздная фиксация момента
Пополняет мозга закрома.
Ярости, конечно, никакой —
Крана монотонная работа.
Медленная ноября суббота,
Серо-заурядный выходной.
* * *
Впечатленья – хворост для стихов.
Мало впечатлений не бывает,
Коль сознанье космос отражает,
Обещая галереи слов.
Лист на подоконнике, опад
На земле, слежавшийся слоями.
Мелочи любой я буду рад,
Стиснут бытовыми берегами –
Разводящий свой (по силам) сад.
* * *
Политик ест на завтрак мясо,
Икру и рыбу – высший класс.
Он ест и ест, ему всё мало,
Готов действительности пласт
Проесть достаточно серьёзно.
Лоснятся щёки, в три ряда
Загривок… Рык, звучащий грозно.
Политик ныне – как беда.
От завтрака берёт разгон он,
Лелея личный аппетит.
Апломб, амбиции и гонор…
Не чувствует, как сам смердит.
НЕБО КОРРАЛОВЫХ ОТТЕНКОВ
(стихотворение в прозе)
Сеть сплетают ноябрьские огни вечером: славную сеть: фары машин, зажигающиеся окна домов, широкие витрины магазинов…
Вот, сквозь голые ветви и стволы бульвара видишь сияние витрины, и над ней окошки, представляющие банально-бытовую, такую необходимую, такую конкретную, столь расплывчатую жизнь…
Прожекторы, вспыхнув широко, освещают старинный, красный, массивный храм; а по проспекту ползут, извиваясь, пёстрые змеи машин – многоглазые, не страшные вовсе…
Небо коралловых оттенков реет над вами – и бездну эту не расшифровать.
МАГАЗИНЧИК ШАХМАНА
(стихотворение в прозе)
На первом этаже общаги – мутно-грязной, пьяной, ругливой – в провинциальном дворе, напротив типового пятиэтажного дома, располагался уютный пищевой магазинчик, и хозяин его – аварец Шахман – был другом всего двора.
Иногда звали Шерханом – жизнь у него была бурная, яркая: воевал когда-то в Афганистане, жил в Германии, ещё что-то…
-Шахманчик, сметанки мне, пельмешек, чёрного буханку. Так. А! водки забыла! – знает – берёт для мужа, после будет ругаться с ним, подерутся, ничего уж не сделать.
Синие, прозрачные с похмелья алкаши, заходят, дрожа – нальёт, если возможность есть, портвейна, чья дурная карамельная сладость для них – как спасительное снадобье.
Приезжающий из Москвы интеллигент обсуждал с ним стихи Кароля Ворйтылы, скрывая удивление: откуда знает?
Он дружит с Колей – интеллигент этот – Мыколой, как называет его Шахман, и, если приезжает на поздней электричке, Коля звонит – бывает, Шахман ночует в задней комнате: открывает им, заходят, берут бутылку, кое-чего пожевать, идут к Мыколе.
…Шумно бывает в общаге, грубо, грязно…
-Витёк мой вздёрнуться пробовал!
-Да ты что?
-Вот так. Допился до чертей, думал избавиться так – представляешь…
-Ну… Брать что будешь?
-Курочку копчёную что ль? Ага, давай. Хлеба ещё, минералки. Водки – ни-ни…
Крутятся дни, двор одевается в зелень, сияет солнечно, потом течёт лиственный опад, снега мерцают синевой…
Магазинчик работает, люди заходят, иногда похороны плывут за окном.
…через несколько лет закроется точка, Шахман исчезнет.
Московский интеллигент, сидя в очередной приезд у Мыколы, будет расспрашивать – как? Что?
Да тот и сам толком ничего не знает.
СТАРОЕ КРЕСЛО
(стихотворение в прозе)
Шёл, нёс перед собою кресло, нёс на подобье поломанного щита, оставил его возле мусорных контейнеров, двинулся дальше налегке…
-Папа, что дядя сделал? – спросил малыш.
-Он выставил старое кресло, сынок.
-А у нас не старое! – заявил малышок довольно.
Кресло было старое – очень – в нём спали ещё собаки – сначала двор-терьер Джек, потом пудель Лавруша; кресло очень старое, малыш, оно массивное, и бабушка давно предлагает его вынести, но ты, малыш, любишь сидеть в нём, смотреть мультики…
Скрещенье вечерних огней сплетает специфическую сетку ноябрьского вечера.
СТРАЖНИК ИЛИ ЖРЕЦ?
(стихотворение в прозе)
Стражник былого – или жрец оного?
Уже не понимает, в который раз представляя, как уютно скрипя по снегу, едут санки с высокой, тяжёлой ёлкой, уложенной на них; о! разумеется, едут не сами – он, маленький мальчик, тащит их с отцом, наслаждаясь благоуханием черноватой в сумерках пружинящей хвои, свежестью уже плотно лёгшего снега; предвкушая, как будут наряжать, как достанут болгарские, из тончайшего стекла игрушки, как водрузят, установив ёлку в простенке между двумя окнами, звезду на верхушку…
Стражник былого – или жрец?
Былое мерцает, переливается снежной синевой, соболиный пышностью; течёт оно следами, темнеющими в снегу, уходит в мартовскую зиму, кружит, дымит апрельской зеленью; былое расступается грибными полянами в провинции, где бывал у родственников, дачным житьём, когда рычажок рукомойника бьётся в руках, как пойманная рыбка; а из пруда, мерцающего золотой чернотою, дёргали карасей с двоюродным братом, и, плотные, падали они в ведёрко, носились там кругами (не жалко тебе?)…
Стражник былого – или жрец?
Сколько похорон пропущено через жизнь твою, сколько людей, игравших колоссальную роль в устройстве твоего мировосприятия, не существуют более в реальности, сколько, а?
Не правда, что переживаешь за них, жалеешь – посмертье неизвестно: переживаешь за себя: не с кем будет говорить, никто не поможет…
Гуляешь тропами детства, проходишь мимо старого дома, огибаешь детский сад, спускаешься к школе, сворачиваешь в переулок, выводящий к замечательному бульвару…
Не поймёшь, кто ты есть – стражник былого? Его жрец?
Но явно не адепт реальности.
ВОЗНИКНОВЕНИЕ «ЛЕОПАРДА»
Скучающего Лампедузы
Замедленное бытие.
И прозаическая муза
Ведёт по верной колее.
Описывая роскошь, леность,
Лепнину, свечи и балы,
Он подтверждает несомненность
Своей судьбы, и он углы
Былого так рассмотрит, этак.
…как будто прыгнет леопард.
Как роскоши цветенье веток
Приятно – молод, или стар.
С ОСТРОЙ ЖЁСТКОСТЬЮ
(стихотворение в прозе)
С острой жёсткостью, резкостью запоминать тех, с кем лежал раз в больнице – худенький мальчишка у окна, крупнотелый азербайджанец, совершающий намаз пять раз в день: всех тех, кого никогда не увидишь; помнить тощую, будто заострённую старуху, спросившую на улице дорогу к церкви; или врачих, к каким обратился, недоумевая по поводы красноты и слезливости глаз; всех случайных, что не вспомнят тебя никогда, в чём уверен – уверен до той же жёсткой резкости, с какою помнишь их – зачем?
Под пятьдесят кажется, чтобы подтвердить факт своего существования, точно растворяясь при этом в многочисленных, безымянных, сливаясь с ними, в будущем – исчезая также, как исчезнут они.
КАК ЭТО – ЖИТЬ БОГОМ…
(стихотворение в прозе)
-А это не монастырское здание? – спросил у жены, стоя под мощными сводами университетского коридора…
-Нет, не помню, что здесь было…
За окном – провинциальная улочка, частные дома которой уютно скрыты за оградами, и купы яблонь и груш кажутся такими домашними, милыми.
Девушка – молоденькая, худенькая – тоже стоит у дверей кабинет – массивных и белых; поэт с женой пришли сюда… Одно издание обратилось к нему с вопросом – нет ли у какого критика статьи о его духовных стихах, он посмеялся, но ответил, что таковой не имеется, потом рассказал жене, и она предложила, в один из их приездов в родную провинцию, сходить с свой в университет – училась давно, называла своим, — встретиться с преподавательницами-филологинями, а вдруг…
Вот сидят… в учительской, как окрестил поэт просторную комнату с обширными окнами, и девушка, стоявшая рядом с ними, оказалась выпускницей последнего года, вполне готовой написать такую статьи – книжки мужа жена дарила раньше.
Педагоги – пожилые дамы, она крошечная, как сверчок, другая подвижная худая, третья перебирающая бумаги – рады видеть своих выпускниц, и поэту говорят нечто хорошее, а девушка, ничуть не робея, протягивает листки с машинописным текстом:
-Я вот тоже пишу. Посмотрите, как время будет.
Кивает. Улыбается.
Когда выходят втроём – выходят в летнее, жаркое, пыльное пространство провинциальной улицы, девушка рассказывает, что она баптистка, и, помедлив, спрашивает:
-Вас это не смущает?
-Отнюдь, — качает головой муж.
—Я вовсе неверующая, — говорит жена.
И ещё девушка сказала, что и она, и муж живут Богом.
…потом, много лет спустя, этот несчастный поэт, Богом мучившийся всю жизнь, вспоминая эту фразу, так и не смог понять, как это – жить Богом.
Девушка весёлая была, даже лучилась – внутренним светом.
Статью, впрочем, так и не написала.
* * *
Сознанье, как медведь в берлоге,
Ворочается тяжело.
Не сочинить уже эклоги,
Что было, то давно прошло.
Сознанье медленно, как бука,
Ворочается, как медведь.
Коль жизни тяжела наука,
То какова ж наука-смерть?
ДЕТИ, СОБАКИ…
(стихотворение в прозе)
Рыжеватая, гладкошёрстная, чудесная, маленькая собачка нарезали круги внутри дворовой коробки – площадки для футбола, зимой превращаемой в каток…
Финал ноября пушил снегом – сегодня убрали, но на площадке ещё лежал, изрезанный следами и полозьями санок, и малыш ворвался в игру ававы, радостно гогоча, и шапочка его краснела забавно, как у гномика.
-Она маленькая ещё, — сказал хозяин.
Отец катал малыша на санках, делая крутые виражи, потом малыш соскочил с них, и стал кругами бегать за собачкой – непонятно, кто кого догонял.
-Ты загоняешь её, малыш!
-Ничего, — грубовато-хрипло ответил хозяин. – Ей и надо бегать.
Странный свист слышался – крупная мама, протолкнула на площадку совсем крохотную малышку.
-Поиграй с собачкой, — и, обернувшись, посвистела ещё.
Потом – бросила мячик, который наподдавал малыш, и собачка, подхватив его, бежала, а малыш бежал за ней.
-Рыжа, рыжа! – закричала женщина через ограду. – Доча, рыжа наша к подъезду пошла, бежим скорее…
Собака – собака матери и дочки – бежала в свете фонарей.
Малыш снова гонял ававу.
Круги мелькали, мерцали, играли белизной; отец держал санки.
Надо было домой.
* * *
Зверь пушной — зима,
Пушной и мягкий.
Приручён достаточно давно.
Пышной шубою слегка измялся,
Как смотрел ты детское кино.
Детское кино мелькнуло быстро,
Продолженье скучно, как всегда.
Зверь пушной, с ним так приятно было
Поиграть в далёкие года.
* * *
-Пищеварение кентавры
На волосках и сумме мышц.
-Да, бросьте, — перебьёт картаво, —
Кентавру не сожрать и мышь,
В его желудке нет соляной
Необходимой кислоты.
-Нет, есть, что хочешь, может, самый
Желудок славный – род мечты.
-Пропеллер Карлсона довольно
Серьёзен, коль его несёт.
-Рассчитан и устроен тонко,
Не спорю – интересный плод
Изящной мысли инженерной,
Но марку стоит уяснить.
Астральные избравши темой
Миры вот также будет нить
Пустого разговора виться,
Бездоказательно вихриться…
О них не стоит говорить.
ПОРВАННЫЕ ФЛАЖКИ
(стихотворение в прозе)
Порванные флажки и вымпелы последней осенней листвы, закиданные снегом финала ноября – бесснежного, безсолнечного…
Острия трав, миниатюрные пики, прокалывают тонкий белый слой, и щенок носится, восторженно разбрасывая белые брызги, а хозяин, покуривая у схематичного без листьев тополя, праздно глядит на бульвар.
Громада некогда знаменитого кинотеатра (что в нём теперь? или тоже – кино?) нависает над суммою кустов и деревьев; и дорожка, поднимаясь лестницей между типовых зданий семидесятых, теряется в пространстве…
Развилка – и не большая площадь; по проспекту, пересекающему её, по нависающему над ним мосту – сплошные гудящие потоки, и снег, мокро и лениво идущий, не добавляет радости в означенные однообразьем перспективы.
