В культурной жизни нашего города случился неожиданный переполох: Жабский написал пьесу (он называл их на старомодный манер «пиесами») и, как всегда, потребовал от режиссёра народного театра Погремушкина её немедленно поставить. Когда Погремушкин начал жалко блеять, что репертуар давно свёрстан и утверждён самим Ираклием Абрамовичем, Жабский начал вижать, плеваться, махать кулачками, топать ножками, трясти своею козлиною бородёнкой и орать, что он – единственный в городе (и, конечно же, гениальный) драматург и поэтому не позволит обращаться с ним как с рядовым городским литературным членом. Которые все бездари, олухи и графоманы. И вообще, коли ему за его гениальные пиесы городская администрация не плотют и платить нет собирается, то скоро он решительно положит на их сочинения свой большой и грязный, и пусть тогда город погрязнет в мраке бескультурья и невежества. ОТ которых он город, и так недалеко ушёл и держится в культурных пределах единственно благодаря ему, гениальному драматургу Жабскому.
Погремушкин был мужичком слабым (если выражаться по-народному – дрислявым), от скандалов часто падал в обмороки, поэтому и сейчас побледнел, начал хватать ртом воздух и , конечно же, согласился. Этот сучёныш Жабский тут же сменил гнев на милость, дружески потрепал его по плечу и сунул ему в руку рукопись. Таким образом, участь Погремушкина, а равно и всего нынешнего театрального сезона, была трагически решена.
Мужская часть труппы обсуждала создавшееся положение, будучи в бане (был как раз четверг, их банный день).
— А что за пьеса-то? – спросил Сиркунька. Работал он младшим засольщиком городской овощебазы, а в театре играл простачков и дурачков. Что полностью соответствовало его поведению и в реальной жизни.
— На историческую тему, — мрачно отозвался Борис Степанович, трамвайный кондуктор (сценическое амплуа, согласно классификации Станиславского и Немировича-Данченко: учёный.). – Из жизни гуннов.
— Кого? – удивился Сиркунька.
— Гуннов, — повторил Борис Степанович. – Были такие древние племена. В западной Европе.
— Этот пидор нам постоянно весь компот баламутит, – решительно отозвался кузнец машиностроительного завода Васька Грибков (амплуа: герой-любовник). – Играли же всегда колхозников, сталеваров и отважных партизан – так нет же! Гуннов ему подавай! – и добавил совершенно неприличное слово, характеризующее Жабского с совершенно конкретной стороны.
— Не трендите, — досадливо поморщился фельдшер психиатрической бригады «скорой» помощи Сява Гугняев ( амплуа: самовлюблённый щёголь. Или фат). – Ещё неизвестно, что Ираклий Абрамыч решит.
— Ничего он не решит, – сказал Борис Степанович и сообщил новость: Оказывается, Абрамыча снимают с должности начальника городского отдела культуры, причём снимают со скандалом.
— С половым, – уточнил Борис Степанович. – Он хотел на Райку Котлетову слазить (по жизни – буфетчица привокзального буфета, в театре – одинокая красавица), а она не дала. И больше того: в область написала, дура.
— Чего написала? – не понял Сиркунька.
— Что не дала. Проявила геройство.
— До Райки домогался? – удивился Сява. – Да она ж страшна как сто двадцать восемь папуасов!
— И четыре раза замужем была, — дополнил Васька. – Тогда вообще ничего не понятно. Чего ей было беречь-то? Девство своё нетронутое?
— При чём тут девство, — досадливо поморщился Борис Степанович. – Абрамыч давно обещался ей устроить трёхкомнатную через консервную фабрику – и не устроил. Вот она, сучка крашеная, и отомстила, что не устроил.
— Ага, — кивнул Сиркунька. – Она отомстила, а нам страдай.
— А накой ей трёхкомнатная-то? – спросил Васька. – У ней же на Бонч-Бруевича отличная «двушка»!
— Для сынка старается, — ехидно скривился Борис Степанович. – Сынок скоро возвращается, Тасик ненаглядный.
— Откуда? – спросил неугомонный Сиркунька.
— С курорта! Пять лет на курорте загорал! За попытку группового грабежа!
— И откуда ты, Борис Степанович, всё знаешь? – уважительно восхитился засольщик-дурачок. – Чего тебя не спросишь – на всё есть ответ. Прямо ходячая энциклопедия в натуре!
— У него ж сноха секретаршей у самого Геннадия Бубеевича работает, — раскрыл тайну Сява и взглянул на Бориса Степановича уважительно.
— А всё-таки Жабский – голова! – вдруг сказал молчавший до сего момента товарищ Гавнюков ( полицейский работник, интриган). – Ну, какой нормальный человек будет писать про каких-то, как их…
— Гуннов, — подсказал Борис Степанович.
— Во! Гуннов! А этот чёрт гугнявый написал? Проявил сообразительность!
— Ничего удивительного, — услышал в ответ от трамвайного энциклопедиста. – Он же в библиотеке ночным сторожем подрабатывает. Чего там целую ночь делать? Вот он и читает. И сюжеты из книжек передирает.
— Лучше бы спал, — досадливо поморщился Сява. Он любил поспать. И пожрать. И попить. И вообще.
— Так у него бессонница. Он сам говорил.
— А следующую про кого сочинит? – не унимался Сиркунька. – Про варваров?
— Про варваров уже есть, — сказал Борис Степанович.
-Во! – и Сиркунька театрально всплеснул руками. – Уже накропал! А хрен ли ему, если бессонница!
— Горький написал. Сто лет назад. Ы-ы-ы-ы! – укоризненно протянул он, глядя на Сиркуньку насмешливо. – Дремучесть необразованная. А ещё интеллигентов хочешь играть!
Сиркунька тут же надул губы: обиделся. Он всегда такой: чуть чего – и сразу губищи на пол-морды. А вообще он – хороший. Каждую рабочую смену со своей засолки то квашеную капусту ворует, то огурцы с помидорами. Так что здешняя банная компания со вкусными закусками проблем никогда не испытывает. Не то, что с достойными пьесами. Которые без всяких гуннов¸варваров и прочих викингов местного жабского разлива.
