(О мистерии-триптихе «Суд Синедриона»)
Михаил Анищенко, считая своим учителем Юрия Кузнецова, избрав его любимым своим современным поэтом, ничуть не зависим от него ни интонационно, ни стилистически, ни сущностно; однако, думается «Суд Синедриона» М. Анищенко — эта грандиозная, полыхающая красками смыслов и метафор поэма, — вызвана к жизни и огромным даром поэта, и… тем, что последними творениями Кузнецова были именно мистические поэмы на евангельские темы…
(Не есть ли всё подлинное поэтическое творчество — подспудно живущее в каждой поэтической психике желание комментировать Евангелие, дающее образцовые стихи, пускай и без рифм?)
У Михаила Анищенко много поэтических козырей, не убиваемых карт: роскошь его метафор порою ослепляет, неожиданность эпитетов представляет определяемый предмет со стороны, о какой читатель и не подумал бы, но главное, что поражает в сочинениях Анищенко — свобода дыхания: долгого, пронизанного сиянием высокого летнего воздуха; дыхания, льющего строку к строке так, что неизвестно, что испытываешь сильнее: потрясение? заворожённость? может быть, ощущение счастья?
Итак мистическая поэма-триптих «Суд Синедриона»(сакральное число три не могло не прозвучать под поэтическим сводом) .
Уже с первого катрена раскрываются все великие возможности поэта:
Снова ночь на земле – непомерна и неодолима.
Моисеев закон – твёрже сердца и крепче казны.
Ночь входила в жилища уснувшего Ершалаима,
И незримый огонь оплавлял перелётные сны.
И не стандартное определение ночи, и мощное — в меру самого закона — определение оного, и огонь, что оплавляет, как свечи, «перелётные сны».
Далее панорама разворачивается шире, мощнее, страшнее, глубже: ибо поэт, рискуя собою (если вспомнить предупреждение Ф. Ницше) дерзает заглядывать не просто в бездну: в бездну бездн:
А в ночи, во дворце, во владениях Анны-Ганана,
Медным холодом глаз обрастал, словно инеем, дом;
И в мерцанье свечей, поднимался стеною тумана,
Неподвластный душе настороженный Синедрион.
Стихи не подвластны логике — той, земной, в пределах которой происходят наши жизни, они подвластны одновременно и логике любви (как сказал другой поэт: «На логику вещей ссылаясь, Не знаешь о другой, увы – В какой, сознаньем растворяясь, Узнал бы логику любви».), и — в случае Анищенко — логике откровения… Ибо: «Медным холодом глаз обрастал, словно инеем, дом…» — это не из реальности: из запредельности, из области озарения, когда поэт и сам не объяснит, откуда, но каким каналам, или небесным дугам спущена строка; но сияет она, и нарушение логики земной кажется невыносимой точностью (подобно тому, как возможна «невыносимая лёгкость бытия»).
Туман… старцы Синедриона вырисовываются в панораме, и Суд зреет, копится, готов обрушиться свинцовым шаром на того, кто пришёл менять мир.
В темноте, во дворце, во владениях Анны-Ганана,
Где высокая служба по датам заветным текла,
Было много надежд и заветов, и лжи, и дурмана,
Только чистого воздуха – было не больше глотка.
Ибо чистый воздух — за Иисусом, ибо правда всегда рядится в простые одежды — если не в лохмотья.
Михаил Анищенко делает невозможное: он зажигает фонарик чуда в каждой строфе, если не строке, и сумма их, соединённая ликованием огромного таланта, уходит в не представимую, как собственно не представляет современный человек тогдашних событий, вечность.
Она седая, — эта вечность, а холодная, или нет — неведомо никому.
И с небесной тоской, и со злостью упавшего грифа,
В драгоценных одеждах, в сиянье подземных камней,
Из тумана и тьмы проступал, словно айсберг, Каифа,
Охранитель и царь золотых иудейских корней.
Ибо мыслимое золотом оказывается на деле тленом, и не зря речено про «гробы повапленные» ; а вроде бы не уместный в данном контексте «айсберг» совершенно естественно ложится в строку.
И стоял Иисус в серебристой накидке тумана,
И горели всю ночь за спиной Иисуса мосты;
И молчанье его было Богу открыто, как рана,
Но Каифа не мог запустить в эту рану персты.
Метафизика и мистика, история и фантазия пересекаются, ткут причудливо роскошь поэмы: Каифа не может обрести подлинной веры, ибо вектор жизни его ложен; первосвященник иудейский не может вложить пальцы в рану Иисусова молчания, как вложит потом Фома персты в просветлённую плоть Иисуса.
Как горит это молчание, открытое Богу, как рана! как страшно и дико врезается, врывается образ в сознание читающего!
Шире и шире охватывает материал Анищенко — или обрушивается мощью дара своего на оный, самый грандиозный в истории человечества материал.
Глубже и глубже разворачивается бездна, и слои её, данные стихом совершенным и мелодичным, глубоким и… безмолвным (будто не словами поэма писана, а не определёнными ещё кодами), проступают с торжественной постепенностью; вороха обвинений, столь характерных для иудейского микрокосма, сыплются на святую голову Иисуса…
Быть может и сама поэма — святая?
Но так не определяют поэтический текст.
В любом случае, созерцая чтением сие значительное полотно, мы понимаем, насколько высокой может быть современная поэзия — и насколько не прав мир, отказывающийся от неё.
…а Суд длится и длится — не правый и не правильный, чужой свету и самой корневой сущности жизни; суд длится триумфом торгашей и бездарей, сладкоречивых пустобрёхов и просто подлецов…
