В красноводской типографии, куда я каждую неделю приезжал за тиражом заводской многотиражки, Сагитку знали все. Это был далеко не средних лет, но еще не старый человек, низкого роста, с маленькой, круглой головой на короткой, стянутой тугими, как стальная проволока, жилами, и лицом с глубокими, продольными морщинами. Весной и летом он был одет в рабочую спецодежду, в зимние месяцы поверх спецодежды он одевал старую, видавшую виды телогрейку, опоясавшись солдатским ремнем с начищенной до блеска бляхой. В первое время я не мог понять, чем он здесь занимается, поскольку видел его везде: в бумажном, печатном, наборном и других цехах. Всюду, где я его видел, он крутился, как юла – колдовал над линотипной машиной, ползал с монтировкой под типографским зилком, грузил бумажные рулоны, орудуя доской, как архимедовым рычагом, налаживал ленту в печатном цехе, – словом, делал все, о чем его просили, никому ни при каких обстоятельствах не отказывая. При внешней неказистости и при той небрежности, с которой к нему обращались вокруг, он все-таки был здесь самым востребованным работником. Я не помню и двух часов, чтобы кто-то из рабочих не спросил у меня:
– Не видели Сагитку?
В цехе, где отливали матрицы, я спрашивал у рабочих:
– Кто этот Сагитка? Почему его все ищут?
– Как кто? – отвечали они. – Мастак на все руки. Без него типография простоит не больше одного дня.
Главный инженер типографии Иван Ильич Пыжиков на тот же вопрос только пожал плечами:
– Как вам сказать? Ну, скажем, опытный, добросовестный товарищ.
– Кем он у вас числится по штату? – продолжал допытываться я.
– Разнорабочим. Хотя надо бы уточнить в кадрах.
Прослышав о том, что я спрашивал о нем, Сагитка сам меня нашел.
– Искали? – спросил он.
– Да, – ответил я. – Хотел узнать, давно ты здесь работаешь?
– Давно, – ответил он, почесав голову. – Даже не помню, сколько….
– А где живешь?
Он улыбнулся:
– Ах, товарищ корреспондент! Все вам положи и доложи….
Он сделал жест в сторону типографских цехов и ответил:
– Здесь и живу.
– У тебя нет квартиры?
– А зачем она мне? Мне и здесь хорошо.
В это время из ворот печатного цеха вышла женщина, крича:
– Сагитка! Черт! Где тебя носит? Печатная машина уж час как стоит.
– Извиняйте, – сказал Сагитка. – Побегу.
Я прошел в беседку, где рабочие в обеденный перерыв играли в нарды. Она была сооружена из металлических прутьев и деревянного сверху настила под рыхлой от старости акацией и увядающей яблоней. Акация каждую весну сбрасывала с себя белые, как лепестки ромашек, цветы, пахнущие ароматом приближающегося лета. Яблоня приносила плоды к концу лета – крошечные, зеленые, горькие на вкус, яблоки, гулко падающие вниз и раскатывающиеся по площадке между цехами. С ними забавно играли серые в рыжую полоску котята, которых родила в этом году кошка Марыся. Полуприкрытыми глазами она наблюдала, как резвятся ее малыши, засыпая на картонной бумаге в тени под яблоней.
В беседке я узнал о Сагитке еще то, что после войны беспризорным мальчишкой его взяли юнгой на корабль, курсировавший между Астраханью и Красноводском. Во время одного из рейсов мальчик заболел, и его оставили лечиться в красноводской портовой больнице. После выздоровления портовые грузчики сообщили ему, что его корабль больше сюда не придет, что ходит он теперь вверх по Волге, и что мальчику надо попроситься на другой корабль. К кому бы тогда ни обращался Сагитка – всюду получал отказ. Мальчик вновь связался с беспризорными, попался на мелкой краже, и два года промыкался в исправительно-трудовой колонии. После колонии Сагитка был направлен в детдом. Но и здесь он пробыл недолго. Моряки говорят: кто хоть раз уходил в море в долгие рейсы, тот никогда об этом не забудет. Море, как притягательный магнит, всегда манит, зовет к себе, обещая настоящую свободу тем, кто хоть раз попробовал ее на вкус. Возможно, поэтому Сагитка бежал из детдома и целый месяц околачивался в порту, где его нашли детдомовские и жестоко, до полусмерти избили.
– Злющий тогда был народ, – рассказывал мне один из старых печатников типографии, которого все называли Батей. – Уж если били, то в ход шло все: обрубки арматуры, труб, велосипедные цепи, заточки, колья и бог весть что еще. Били с безумным азартом, – плевать, что семеро на одного! – забивали, затаптывали несчастного, вымещая на нем все зло, что накопили в годы войны и голодухи, и успокаивались, ухмыляясь, как плотоядные звери, глядя, как тот выхаркивает изо рта комки крови и грязи.
Батя закончил партию в нарды, встал и, обращаясь ко мне, сказал:
– В такую-то переделку и попал наш Сагитка. Благо, что еще выжил….
– А что потом?
– Что потом? Потом – тоже история. Едва живой, он приплелся сюда, спрятался в бумажном цехе, и лежал там, умирая, пока его не нашли наши бабы. Соорудили там самостийный стационар, вылечили, выкормили, вот и все.
– А в больницу? – спросил я. – Почему не положили его в больницу?
Батя закурил, глубоко затянулся и ответил:
– Бабы рассказывали, что была такая идея. Да, слава богу, нашелся кто-то с умом, подсказал, что отправите, мол, в больницу, так мальчишку после лечения опять направят в детдом. А детдом у нас, дорогой товарищ, один. Все тот же. И если б Сагитка вновь оказался там, его бы живым закопали. Теперь ясно? Так что наша типография стала для него домом родным, она ему – и альма-матер, и мамочка родная.
– Что же он, так и сидит сиднем у вас почти сорок лет?
– Почему же сидит? Гляди, как работает! Трактор!
– И каждую субботу бегает в магазин за поллитровкой, – добавил кто-то из рабочих.
– А как же без нее? – сказал Батя. – Без нее, матушки, нельзя.
Гася и выбрасывая окурки, рабочие медленно разбрелись по цехам.
Солнце преодолело середину неба, и, как большое, пылающее жарким пламенем колесо, катилось к закату.
В печатном цехе мне сказали, что тираж моей газеты будет готов через два часа, можно было немного побродить по городу.
Я вышел из ворот типографии и спустился к вокзалу. Если обойти его справа, и пройти вдоль густо заросшей кустарником аллеи мимо изящных, стриженных треугольником тополей, можно выйти к морю. Я так и сделал. Каспий был на редкость спокоен. Легкие волны, обмывая илистый берег теплой, дразнящей, белопенной водой, медленно наплывали и отплывали назад, оставляя на песке зеленые водоросли и цветные ракушки.
Возвратившись в типографию, я еще раз встретился с Сагиткой, играющим с котятами Марыси. Он слепил из бумаги и клея какое-то подобие маленького мячика, привязал к нему нитку, и, как мальчишка, смеясь и ухая, водил его перед их крошечными, мокрыми носиками. Котята бросались на бумажный комочек, пытаясь вонзить в него еще хрупкие клыки и когти, и если Сагитка не дергал за нитку, они цепляли его крохотными крючками клычков, злобно урчали и трясли головками, подобно взрослым, бойцовым котам.
– Злые-то какие, а? – восклицал он, оглядываясь на меня. – Такие маленькие, а такие злые!
Из глубокого кармана его брюк торчало горлышко еще непочатой поллитровки.
