Сашу Галушкина, призванного в армию месяц назад, каждую субботу отправляли дежурить на кухню. Бить его, согласно правилам «дедовщины», никто из стариков не хотел – очень мал был ростом, от горшка два вершка, костляв, словно восемнадцать лет до службы кормился хлебом да лебедой, к тому же – детское лицо, усеянное рыжими, как у деревенской девочки, конопатинками. На складе дивизии ему долго подбирали униформу и сапоги, ничего не нашли и махнули рукой: носи, мол, что есть, вырастешь – как раз впору будет. Ротный, обходя строй после первой переклички, подошел к нему.
– Откуда будешь, солдатик? – спросил он, глядя на Галушкина сверху вниз.
– Из пензенской области, товарищ капитан! – отрапортовал Галушкин.
– Три шага вперед! – скомандовал ротный.
Галушкин вышел из строя. Вид у низкорослого призывника был, действительно, смешной. Наполовину полые, хлюпающие во время ходьбы, сапоги, гимнастерка с плечами почти до локтей, на узенькой, мальчишеской шее круглая, как подсолнух, маленькая голова с пилоткой, края которой топорщились от торчащих в стороны ушей.
Ротный окинул его взглядом, пряча в усах улыбку.
– Тебе бы, Галушкин, – сказал он, – лишнюю пару портянок раздобыть, чтоб сапоги не потерять.
– Они, пензюки, все такие, товарищ капитан, – сказал кто-то из задних рядов. – Мал мала меньше.
– Разговорчики! – скомандовал ротный. – Возвращайтесь в строй, Галушкин.
И, обращаясь уже ко всем, добавил:
– На кухне и такие сгодятся.
Как в воду глядел ротный. Уже после первых публичных истязаний, устроенных молодым старослужащими, Галушкину, больно ткнув пальцем в лоб, сказали:
– А твое место на кухне. Будешь носить нам хлеб и тушенку. Ясно?
– Так точно, товарищ старослужащий!
– Вот так. Ступай на кухню, найди там Узбека, скажи, что ты от стариков из третьей роты – от Самсона и Суржика. Ясно?
– Так точно.
Галушкин направился в сторону кухни. На ходу, оглянувшись, увидел, как деды, те самые Самсон и Суржик, били молодых. Самсон, черноволосый, похожий на цыгана, орудовал руками. Суржик, как заправский каратист, подпрыгивал перед своими молчаливыми жертвами и наносил им удары в грудь и живот. После каждого точного удара строй, колыхнувшись, растягивался, молодые пятились, сгибались, тот, кто получал болезненный удар в пах, вскрикивал, садясь на корточки. Тут же звучала команда:
– Стань в строй, сука!
Юноши, ровняясь, смиренно становились в строй: одни – низко опустив бритые головы, другие – глядя на своих палачей грустными глазами жертвенных животных.
Галушкин ускорил шаг, но, дойдя до угла казармы, еще раз оглянулся. Первым в строю стоял его сосед по койке, долговязый, почти двухметровый Андрей.
– Ты, шланг, – крикнул ему Самсон, снимая гимнастерку, – пригнись чуток, не достану.
Андрей пригнулся и, получив тычок кулаком в подбородок, дернулся, откинув голову назад.
Галушкин уже бегом мчался на кухню. Там он нашел Узбека, высокого, широкоплечего азиата, пользовавшегося в дивизии большим авторитетом среди земляков и единокровников. Тот молча кивнул, и попросил следовать за ним. У склада, пахнущего дустом и хлебом, он остановился, достал из кармана связку ключей, нашел нужный и открыл дверь. Через минуту Галушкин, рассовав по карманам банки с тушенкой и прижимая к груди несколько буханок серого хлеба, шел к казарме. Он передал все Самсону и пошел за казарму искать Андрея.
Солдаты там, на площадке с гимнастическими снарядами, отдыхали после вечерней переклички. Андрей сидел на металлической перекладине, сложив на коленях локти.
– Ну, как ты? – спросил Галушкин, сев рядом. – Больно били?
– Отец бил больнее, – ответил Андрей, с трудом шевеля распухшими, как зрелые вишни, с кровавой сукровицей губами. – Но бил за дело. А тут за что? За то, что молодой? Обидно.
Галушкин, оглянувшись по сторонам, спросил:
– Что ж не ответил, не дал сдачу? Испугался?
– Да.
На спортивной площадке у турника собрались голые по пояс солдаты. Один, повиснув на перекладине, отжимался, другие, смеясь и матерясь, дружно считали:
– Раз, два, три…
– Посмотри на них, – сказал Андрей, подняв голову. – Их же только вот избивали, как баранов, а сейчас, глянь, ржут, как лошади.
«И, правда», – подумал Галушкин, глядя на солдат на площадке, блещущих при лунном свете бугристой мускулатурой на спине и груди. Одни из них, как циркачи, играли гантелями и пудовыми гирями, другие делали стойку на брусьях и кольцах, третьи крутили на турнике «солнышко».
«Силища-то какая! – продолжал думать Галушкин, любуясь накаченными бицепсами, плечами и торсом тренированных парней. – Им-то чего бояться! Почему боюсь я – понятно. На меня дунь – упаду. А эти что?»
Андрей встал, вытер грязным платком сукровицу с нижней губы, и с раздражением и обидой в голосе сказал:
– Да, я испугался. Но не Самсона и Суржика – плевал я на них!
При этих словах Галушкин вздрогнул и снова оглянулся по сторонам.
– А того, что приказал бы Суржик вот этим добрым молодцам: «А ну, наваляйте этому шлангу, пацаны!», отмутузили бы меня всем скопом. Прикажи Суржик «А ну, подставляйте, бойцы, зады для пинков!» – подставили бы не раздумывая. Думаешь, нет?
– Не знаю.
– А я знаю. Дерьмо, а не мужики. Силы на рубль, а духу – на копейку. А думают они сейчас, примерно, так: ничего, мол, потерпим годик, а потом уж свое возьмем, тоже, мол, поизголяемся над молодыми, придет наш час. Твари!
Андрей сплюнул и пошел в сторону казармы. Галушкин поплелся следом.
Он молчал, но не хотел соглашаться с Андреем. Он думал, что Андрей не прав, что не все ребята будут такими, как Самсон и Суржик, что такие мерзавцы – редкость. В конце концов, есть ведь и другие старослужащие, тоже деды, но ведут себя как люди, никого не обижая. Они не заводят себе шестерок, сами чистят свои сапоги, стирают портянки и нашивки на воротнички, дружат с молодыми, помогают им, а еще, слышал он, что
в иных случаях, когда деды беспредельничают, берут молодых под свою защиту. Люди разные. Не прав, нет, не во всем прав Андрей, нельзя всех под одну гребенку стричь.
С этими мыслями Галушкин медленно засыпал.
За окном стояла теплая южная ночь. У входа в казарму о чем-то тихо шептались часовые. Затем оттуда же донеслись голоса ротного и старшины.
– Завтра стрельбы, Григорий. Будьте внимательней, – сказал ротный.
– Ладно, – лениво ответил старшина.
На соседней койке, проснувшись, тяжело задышал Андрей.
– Больно, черт! – прошептал он, трогая рукой разбухшую губу.
– Ты ее, Андрюша, не трогай, – сказал Галушкин. – К ней надо ледок приложить.
– Где ж его взять, ледок-то? Скажешь тоже…
– В медсанбате.
– Туда нельзя. Нынче с этим делом строго. Начнут расспрашивать, кто и за что, вызовут дежурного по полку, потребуют, чтоб бумагу написал.
– А ты и напиши, – блеснув в темноте глазами, посоветовал Галушкин. – Не век же издевательства терпеть.
– Не хочу, Галушкин, – ответил Андрей. – Вони будет много. К тому же, какой резон? Допустим, вызовут этого Суржика, пожурят малость и отпустят. Потом мне до конца службы житья не будет – бить будут каждый день. Старики – народ мстительный.
Андрей повернулся на бок, сбил под себя подушку и, глядя на веснушчатое лицо Галушкина, спросил:
– А ты слыхал, что было недавно в соседнем полку?
– Нет.
– Там, говорят, молодой троих старперов в расход пустил.
– Как это?
– Обыкновенно, из «калаша», во время учебных стрельб.
– Довели парня?
– Выходит, довели. Старшина рассказывал, мало того, что он им кальсоны да портянки стирал, так они его еще по матушке костерили. А парень, слышь, – сирота казанская, отца сроду не видел, а мать незадолго до призыва умерла. Вот он и попросил стариков, чтобы мать не трогали, со мной, мол, можете делать что хотите, а мать покойную обижать не дам.
– А старики что?
– Надавали ему пинков, да еще добавили, что если он будет их «учить жизни», так они и его поимеют.
– Подлецы.
– За то и поплатились. Паренек проглотил обиду, а утром, на стрельбище, подошел к ним и разрядил в них целый магазин.
– То есть тридцать пуль?
– Ага. Каждому по десять штук. Старшина говорил, что на старперах живого места не было.
– А что потом?
– Потом трибунал. Долго, говорят, разбирались. Когда оглашали приговор, здесь, у клуба, полдивизии собралось. Восемь лет дали пареньку. За превышение меры самообороны. Говорят, по этому случаю сюда приезжал сам командующий округа, всем
хвоста накрутил, а комполка сослал в Афган – пусть понюхает, почем фунт лиха. Так-то, братец.
Галушкин слушал Андрея открыв рот. Он смотрел на него большими ребячьими глазами, стараясь не пропустить ни слова. По вздрагивающим время от времени рыжим ресничкам, видно было, что он едва сдерживает себя, чтобы не крикнуть во весь голос: «Вот вам и салабон! Вот вам и салага! Вы его – по матушке, а он вам – свинца по самую макушку. Так вам и надо!». Ярко, до мелких деталей, представил картину происшедшего. Трое старослужащих стоят в сторонке, ремни ниже пупков, пилотки набекрень, покачиваются и ржут, как стреноженные кони. Паренек подходит к ним, сдернув с плеча автомат. Один из стариков поворачивается к нему: «Глянь, ребята, кто к нам идет? Аника-воин, извиняться, небось, будешь?». «Или плакаться, говорит другой, мамки-то нет, некому теперь жаловаться». Паренек на ходу передернул автомат и выпустил в обидчиков первую очередь. Слышно было, как одна из пуль попала в бляху и со свистом улетела в сторону. После второй очереди двое старослужащих упали замертво. Третий лапает разорванную, кровавую рану чуть ниже плеча. Бледное, почти восковое лицо. В глазах – ужас неотвратимой смерти. Синий, помертвевший рот: «Что ты делаешь? Ты с ума сошел!». «Так точно, товарищ старослужащий», – говорит юноша и еще раз жмет на курок. Затем – тишина и шаткое, качающееся, тревожно гудящее южное небо.
– Говорят, никто от него ничего подобного не ждал, был смирным, неразговорчивым, услужливым, а на деле – вон каким отчаянным, – сказал, зевнув, Андрей и, заканчивая рассказ, добавил: – Правду говорят, не тронь сироту, за ним бог смотрит.
В казарме после рассказа Андрея стало еще тише. Андрей заснул, положив под щеку большую ладонь. У выхода из казармы глухо кашлянул дневальный. Галушкин лежал на спине, закинув под голову руки и, засыпая, загадочно улыбался одними губами.
