Зимой они ночевали в старом вагончике, с незапамятных времен стоявшем на узкоколейке в глубине Курского вокзала. Рельсы и колесные пары, заросшие густой травой, были покрыты оранжевой ржавчиной, входных дверей в вагончик не было, и поэтому тамбур с той и другой стороны обдувало всеми ветрами. Зато внутри все еще хранило прежний вид: деревянные полки, пристенные, металлические с пластиковым покрытием столики, окна, которые настолько вросли в рамы, что открыть их можно было не иначе как только с помощью лома. Летом здесь было душно, и поэтому его обитатели ночевали где придется, но зимой, в особенности, если удавалось украсть мешок-другой угля для растопки, лучшего места для ночевки и придумать было нельзя. Они скапливались здесь небольшими группами, сквернословили, дрались, напивались, закусывая остатками пищи, собранной в мусорных контейнерах, а затем засыпали, чтобы утром отправиться по помойкам собирать порожние бутылки и жестяные банки – то, что за жалкие гроши принималось в пунктах сбора тары. Старший из них, высокий, широкоплечий, с бульдожьей челюстью, пятидесятилетний мужчина, просыпался раньше других и голосом ротного старшины орал:
– Всем подъем, господа бомжи!
– Дай поспать, Ряха, – отзывался с соседней полки человек, закутанный в грязное одеяло. – Чего будишь ни свет ни заря?
– Я тебе посплю, – продолжал кричать старший. – Ты и так уже с ночи спишь, Сурок. А работать? Кто за тебя работать будет? Я, что ли? Просыпайся, соня, иначе в морду схлопочешь.
– Чуть что, так сразу в морду, – обиженно пробурчал человек с верхней полки.
Он свесил вниз тощие, в изношенных, дырявых в коленях, спортивках, ноги и, испуганно глядя на старшего, медленно сполз вниз.
– У меня от тебя, Ряха, уже живого места нет, – бубнил он под нос. – А ты все в морду да в морду. Жандарм!
– Как ты меня назвал? – спросил старший с нотками угрозы в голосе. – Жандарм? Это я жандарм? Выходит, ты меня, Сурок, с ментами равняешь? Да? Ну-ка повтори мне это еще раз, лупоглазый.
– Не буду. Прости, Ряха, – ответил Сурок. – Не бей меня,
На полке рядом зашевелилась груда тряпья, из-под которой высунулась багровое лицо женщины.
– Оставь его, Ряха, – прохрипела, раскашлявшись, она. – А ты, Сурок, поменьше языком плети. У тебя еще с прошлого раза отек под глазом, а ты опять нарываешься.
– Прости, Клава, – ответил Сурок – Я и говорить-то не больно хочу, слова сами как-то вылетают. Да и голова болит. Одно у меня желание: опохмелиться бы! Ничего от вчерашнего не осталось?
– С вами останется! – прохрипела, вставая, Клава. – Пока все не выжрете, не успокоитесь.
– Ни граммульки?
Клава повернула к нему багровое, помятое лицо.
– Я же вам вчера битый час талдычила: оставьте что-нибудь на опохмелку. А вы? Нельзя, мол, зло оставлять! Вот теперь мучайся.
– Примета такая есть – нельзя зло оставлять, – ответил Сурок, глупо ухмыляясь и любуясь большой грудью женщины.
– Ты куда зенки свои вперил, дебил? – перехватив взгляд Сурка, спросила Клава.
– Больно титьки у тебя, Клав, роскошные – круглые, пухленькие и, главное, большие. Я люблю большие.
– Дурак! – отрезала Клава.
Пришел Ряха – он бегал в тамбур справлять нужду.
– Морозец на дворе, – сказал он. – Одевайтесь теплее.
Через несколько минут все трое, медленно перешагивая с ноги на ногу, плелись по узкоколейке к вокзалу. Над зданием вокзала зависли густые сумерки, смешанные с горячим фиолетовым паром, который выбрасывали, как из воздушных пушек, стволы привокзальных котельных. Пахло гарью, смазочными маслами и раскаленным железом. Гигантские прожекторы освещали еще безлюдные перроны. Где-то вдали сипло сигналили одинокие тепловозы. Чуть дальше показались первые пассажирские вагоны, мимо которых, как тени, сновали железнодорожные рабочие, простукивавшие гнутыми металлическими прутьями колесные пары.
Бомжи пошли вперед к ступеням лестницы, ведущей на первый перрон. Время для сбора тары было выбрано самое подходящее: пока не вышли на работу сборщики мусора, в контейнерах, на подоконниках, в переходах, на асфальте, – всюду торчали порожние пивные, водочные, коньячные бутылки, еще не утратившие сладких запахов ночного хмеля. Мешки, рюкзаки и саквояжи бомжей быстро заполнились стеклянной посудой. Но больше всех повезло Сурку: он нашел початую бутылку, почти на треть наполненную ароматным пивом.
– Эврика! – крикнул он. – Вот вам и лекарство от похмелья. Ряха! Клава, любушка моя! Идите ко мне – угощаю!
Ряха и Клава, оставив мешки, подошли к нему. Пили по очереди. Клава, брезгливо морщась, сделала маленький глоток, а Ряха, откинув голову, одним глотком почти наполовину уменьшил содержимое бутылки.
– Ну, у тебя и глотка! – сказал Сурок, отрывая у него бутылку. – Как хобот.
– Учись, сынок, – улыбнулся Ряха и, обратившись к Клаве, сказал: – А ты что пьешь, как птичка божья? Прямо как аристократка.
– Может, и аристократка, – ответила, насупившись, Клава. – Мама говорила, что ее первый муж был из партийных вожаков, а дед – из старинного дворянского рода. Не то Шумилиных, не то Шала.… Тьфу! Забыла, как дальше.
– Шалапупиных, – вставил Ряха. – Ври, Клава, да знай меру.
– Я не вру.
– Врешь. Вижу по глазам.
– Что ты видишь по глазам? – надув губки, спросила Клава. – Ишь, какой глазастый выискался! Имей в виду, дружок…
– Что я должен иметь ввиду? – переспросил ее Ряха.
– А то, что я не Сурок. Я оскорблять себя не дам.
– Что ты болтаешь, дура стоеросовая? Какая ты дворянка? Когда ты в последний раз в зеркало на себя смотрела? А?
– А ты мне его купил?
– Что?
– Зеркало. Еще перед прошлым Рождеством обещал.
Сурок, переводя глаза то на одного, то на другого из друзей, вдруг сказал:
– Какое у тебя сейчас, Клава, красивое лицо! И бледность такая очень даже дворянская, и глаза искрятся, как у настоящей аристократки. Я таких в кино видел. Кожа у них такая тонкая, словно из шелка, волосы мягкие, как бархат, а глаза глядят так, словно всего тебя насквозь видят. А если уж такая пойдет, отмахивая ручкой с оттопыренным для изящества мизинцем – ей-богу, залюбуешься, и никаких грязных мыслей при этом не появляется – заглядение!
Клава посмотрела на него с улыбкой.
– Хороший ты человек, Сурок, – сказала она, – хоть и дурак. Тебе бы завязать с этой жизнью, вернуться к жене, покаяться.… Ну? Чего ты лыбишься?
– Зачем?
– Может, примет. Женщины жалостливые.
– Моя – нет.
– А ты пробовал?
– Много раз.
– Ну? А она что?
– Ни в какую.
– Вот стерва! Выходит, когда был при деньгах, души в тебе не чаяла, а без денег ты уже ни муж, ни отец, да и вообще ни человек. Не люблю я таких женщин. Небось, уже завела себе хахаля, да?
– Не знаю. Она баба еще молодая, и сорока нет, крепкая и до любви охочая.
– Значит, завела, – сделала вывод Клава, махнув рукой – жест, означавший, что жена Сурка завела любовника, не вызывает сомнений. Она смотрела по сторонам, видно, в поисках Ряхи, а затем взглянула на Сурка красными от недосыпа глазами и добавила: – Баба без мужика долго не может.
Из лестничного пролета появился Ряха, груженный авоськами со стеклотарой.
– Однако надо делать отсюда ноги, – сказал он. – Менты по вокзалу шерстят. Вот-вот прибудет пассажирский из Нижнего. Пойдем в переход к улице Гоголя, а оттуда – к тарному пункту.
В небе над навесом перрона забрезжил свет, над трубами котельной уже явственно проглядывалось голубое облако пара, в котором гасли искорки последних утренних звезд. Вокзал загудел, как гигантский пчелиный улей. По перрону затарахтели железные тачки грузчиков. У буфетных стоек суетились бармены, переговариваясь друг с другом. После объявления о приходе поезда с Нижнего сонные пассажиры потянулись на перрон, волоча за собой багаж.
Тем временем Сурок, Клава и Ряха уже прошли в тоннель, ведущий к улице Гоголя. Сурок шел, неся на плечах два холщевых мешка. Плечи гудели от боли, он встряхивал мешки, менял руки, на секунду высвобождаясь от боли, затем, как заправский грузчик, низко приседая, забрасывал их на плечи и быстро догонял друзей. Ряха шел, делая широкие шаги, как не молодой, но еще сильный самец, подгоняя друзей:
– Не отставать! – командовал он. – На месте отдохнем.
Клава шла рядом. На вид ей было лет пятьдесят, а на самом деле, как выяснил Сурок уже в первые дни прихода в бомжатник, всего тридцать пять. Бомжевать, любила повторять она, не шоколад жрать. У нее было мясистое, грузное тело, большая с короткой стрижкой голова и синюшно-красное, как у всех безнадежно спившихся людей, лицо. Работать ей было немного легче, чем мужчинам, – она собирала жестянки в большую китайскую сумку, за них давали по десять копеек за штуку – не много, конечно, но если сдать пять десятков жестянок, то можно было получить пять рублей – тоже деньги. Сурок, которому отшибли память во время побоев, никогда у нее ничего не спрашивал. Да и вообще среди бомжей, которых он знал, действовало негласное правило – ни слова о прошлой жизни. Не то чтобы за это сразу били, дело в другом – запойные пьяницы, эти выброшенные на улицу люди, если даже и пытались рассказать что-то о своем прошлом, то обнаруживали вдруг такие провалы в памяти, что поневоле начинали врать. Это могло вызвать в лучшем для рассказчика случае смех, а в худшем – гнев с известными последствиями. В перерывах между запоями, когда все мучились похмельной ломкой, Сурок, тогда еще не знавший о том самом негласном правиле, заговорил о своем прошлом, подчеркнув, что всего два-три года назад он был миллионером.
– И много у тебя было миллионов? – спросил, зевая, Ряха.
– Достаточно.
– То есть не один миллион? А сколько?
– Много.
– Врешь?
– Ни единою буквой, – ответил Сурок, добавив: – Я вообще никогда не вру.
Ряха сел рядом, положив ему на плечо руку.
– И куда же твои миллионы подевались? – тихо спросил он.
– Не помню, – проговорил Сурок. – Помню только, что офис у меня был. Большой. Старый особняк на Садовом Кольце напротив Внешторгбанка.
– Торговали?
– Да. Иномарками.
– Так, – промычал Ряха. – Что дальше?
– Дальше все как в тумане. Грязный, полуосвещенный подвал. Я лежу, прикованный к батарее. Какие-то молодые люди. Побои. Они сажают меня за стол, суют мне под нос бумаги, много бумаг, которые я должен был подписывать. Я подписываю. Молча. Это было единственное условие, дававшее мне шанс остаться в живых.
– Какие бумаги ты подписывал? – продолжал допытываться Ряха. – Уж это ты должен помнить.
– Да, – спокойно ответил Сурок. – Я подписывал бумаги, в которых отказывался от всего, что у меня было – от бизнеса, денег, собственности. А вот в пользу кого.… Прости, друг, не помню. Когда все было закончено, я получил еще удар по голове и окончательно потерял сознание. Очнулся в спецприемнике, куда на сутки привозят бомжей, чтобы обмыть, накормить и послать к черту.
– Тебя приняли за бомжа? – спросила Клава.
– Да.
– Ты не мог членораздельно объяснить, что с тобой произошло?
– Не мог.
– Ты в это веришь, Ряха? – спросила Клава.
– Да, – ответил тот. – Если ко всему прочему в него закачивали водку. Было такое?
Сурок кивнул.
В вагончике после рассказа Сурка допоздна не спали. Говорили о разного рода похожих случаях, в частности, о похищении людей, за которых требовали баснословные деньги. И деньги эти отдавались.
– Я тоже верю Сурку, – протяжно зевая, сказала тогда Клава. – Если это происходит сплошь и рядом, то почему не могло произойти с ним?
– Только с оговоркой, – сказал Ряха. – Не мог он не оставить заначку на черный день.
Слушая друзей, Сурок криво улыбался, медленно проваливаясь в сон. И вдруг сквозь плотную, черную завесу беспамятства вспомнилась еще одна деталь. За столом перед ним сидел пожилой мужчина с широким, добрым лицом и умными в роговых очках глазами. Это был нотариус, заверявший все подписанные им документы. Он что-то аккуратно вписывал в документы, ставил всюду диковинные печати и штампы, но однажды, когда бандиты отошли в сторону, он быстро черкнул что-то на клочке бумаги и показал Сурку. «Чем я могу вам помочь?» – прочитал Сурок, с удивлением посмотрев на нотариуса. Дальше – снова обрыв, опять темнота, непролазный мрак и ни одного звена, чтобы, зацепившись за него, вспомнить, что было дальше.
2.
На тарном пункте было еще безлюдно. На железной в косую решетку двери, ведущей в подвальное помещение, висел замок. Напротив подъезда – детская площадка с песочницей, качелями, «горками» и скамейками у низких оград, где бомжи иногда ночевали, если их не гнал отсюда местный участковый. Они приходили сюда затемно, вели себя тихо, чтобы не вызвать к себе внимание жильцов дома, доставали из грязных сумок стеклянные четвертинки с паленой водкой, пили, как правило, не закусывая, и быстро хмелели, погружаясь в алкогольный транс.
Раньше всех из работающих в тарпункте пришла хозяйка – уже не молодая, низкого роста и крепко сложенная женщина с узкими татарскими глазами. Пока она возилась, гремя цепью, с замком, бомжи потянулись к ней, волоча за собой поклажу с порожними бутылками. С появлением хозяйки у приемки уже выстраивалась длинная очередь. Хозяйка, если была в хорошем настроении, называла бомжей «ранними пташками», если нет – то ругала их, срываясь на мат, в особенности, в тех случаях, когда у дверей тарпункта находила осколки разбитых бутылок. Она спускалась по лестнице вниз и поднималась наверх с метлой.
– Чтобы сейчас же все подмели! – сердитым голосом приказывала она, бросив метлу в ноги бомжам. – И чтобы у меня здесь ни осколочка не было! Увижу хоть один из них – ни одной бутылки не приму.
Бомжи, лениво переглядываясь, пытались как-то оправдаться:
– Да это не наших рук дело, хозяйка. Мы ведь только пришли. Может, мальчишки ночью баловались. Нам-то какой резон бить стекло?
– Слышать ничего не хочу, – отвечала хозяйка. – Я вам не уборщица.
Кто-то из бомжей в это время уже сметал осколки стекла в кучу, собирал их в грязный мешок и относил к мусорке. Через несколько минут хозяйка открывала широкое деревянное двустворчатое окно. Очередь, выровнявшись, загудела и медленно поползла вниз, заполнив маленькую подвальную комнату мешками, авоськами, сумками, ящиками. Крошечная, затхлая комната не могла вместить всех, и поэтому такое же столпотворение было на лестнице и во дворе. Разумеется, в очереди были не только бомжи. Наблюдательный Сурок часто встречал здесь вполне приличных граждан – старики в поношенных, но выстиранных и выглаженных рубашках, пожилые женщины с ясными голубыми глазами и аккуратно причесанные, мужчины средних лет со сбитыми мозолями на костяшках рук. Встречались и молодые люди – они стояли в очереди, нетерепеливо перебирая ногами и пряча от конфуза лица. Получив расчет за сданную посуду, они быстро выскакивали из душной комнаты, втискивая в карманы грязные бумажные деньги.
Сурок не задумывался над тем, что побудило этих «приличных на вид» людей придти сюда, в эту вонючую дыру, которую в свое время их не заманили бы никакими наградами. Ему было все равно. Все безразлично. Так же, как всем остальным. Они смотрели перед собой пустыми глазами людей, загнанных, как животные, в эту отвратную клоаку безжалостной судьбой в поисках хоть каких-то средств существования. Они получали здесь жалкие копейки, но все-таки могли купить себе хоть батон хлеба, банку тушенки, несколько картофелин, сварить из этого какое-то варево и прожить день или два, не испытывая острого голода. В глубине души Сурок даже немножко завидовал им – они все-таки будут есть горячее, а он это ел лишь раз в две недели, когда к Курскому вокзалу подъезжал микроавтобус, с которого какие-то женщины в белых халатах кормили нищих бесплатным супом. Суп как суп. Бульон, пахнущий бульоном, плескающийся в пластиковой одноразовой тарелке, на донышке которого можно было найти кусочек мяса, два-три куска вялой картошки и несколько комочков разваренной вермишели. Сурок, обжигая губы, проглатывал содержимое тарелки. Иной раз, если не было большой очереди, он получал добавку с несколькими кусками тонко нарезанного серого хлеба. Бульон он пил медленно, чтобы продлить удовольствие, хлеб рассовывал по карманам и быстро уходил. К бесплатному супу тянулась голь и нищета Курского вокзала. Как больные животные, уже полулюди, с темными в кровоподтеках лицами, они выползали из своих щелей. Ночлежники мрачных подвалов, брошенных домов и грязных хрущоб, они становились в очередь, трясущимися руками получали свою порцию жидкого варева и, пугливо озираясь, отходили в сторону. Многих из них Сурок знал в лицо. Он встречал их у мусорных контейнеров, сталкивался на Садовой, или когда выстаивал долгие очереди в тарный пункт. Встречаясь, они окидывали друг друга хмурыми, исподлобья, взглядами и шли дальше, каждый своим путем, куда вели их стонущие от изнеможения ноги. Получая деньги, они шли в магазины, чтобы обменять их на четвертинки с водкой, а затем направлялись в свое логово, где пили и не надолго засыпали, чтобы проснуться и повторить все сначала.
Сурок их не жалел. У него не было для этого ни сил, ни времени. Той энергии, которая едва теплилась в его еще молодом, но уже больном теле, хватало только на поиск того прожиточного минимума, того пахнущего помоями нищего куска, поддерживавшего в нем тлеющие искорки жизни. Только на это и – все. Даже в тех случаях, когда, как сегодня, везло, и он быстро собирал три-четыре десятка бутылок (тот самый минимум) и получал за это деньги, ни в чем другом нужды больше не было. Сурок, как и все представители сообщества бомжей, жил одним днем, второго у него не было, он о нем, собственно, и не думал, поскольку до него надо дожить, а сил на это с каждым днем становится меньше. Он – бомж. Голод и страх сделали с ним свое дело, превратив его в жалкое подобие человека. Его круг общения – это Ряха, Клава и татарин Шамиль, ширококостный, шестидесятилетний старик с мятым, как старая боксерская груша, лицом, изредка приходивший ночевать в их вагончик. Все остальные – призраки, враждебные тени, тающие в черной мгле подсознания силуэты. В том числе его жена и дочь, Людмила и Катя. После последней встречи, состоявшейся, примерно, год назад, он стал забывать их. Тогда, в холодную зимнюю ночь, несколько дней подряд ничего не евший, он добрался до своего дома на Пречистенке. Постучал. Ему открыли. Жена посмотрела на него строгими глазами:
– Ты?
– Я, – сказал он, клацкая от озноба зубами. – Мне бы что-нибудь поесть. Боюсь умереть.
– Входи, – сказала жена, бросив на него равнодушный взгляд. – Только сразу на кухню. Дочь спит.
– Ага, – сказал он, вытирая об половик ноги. – Спасибо, милая. Честно говоря, я боялся, что не пустишь.
– Почему же? Я не зверь, – сказала жена.
– Ага, не зверь, – ответил он, пробуя улыбнуться отвердевшими от мороза губами, отчего улыбка была кривой, насмешливой и едкой.
Жена поставила на плиту сковородку с остатками ужина. Он сидел за кухонным столиком, положив грязные руки на колени.
– Ты хоть руки помой, – сказала жена. Она стояла спиной к нему, скрестив на груди руки. – Противно смотреть.
– А можно?
– Нужно. Только не шуми. Боюсь, Катюша проснется.
Через минуту она поставила перед ним тарелку с гречневой кашей и рыбной котлетой. Утолив первый приступ голода, он спросил:
– Как живете?
– Как можно жить на зарплату уборщицы? – вопросом на вопрос ответила она.
Дверь в коридоре скрипнула, послышались шаркающие о паркет шаги.
– Дочь? – спросил он.
– Да. Все-таки разбудили. Не хотела, чтобы она тебя видела таким.
Дверь на кухню отворилась, вошла совсем еще юная, темноволосая и кареглазая девушка в белой ночной сорочке.
– Кто это, мам? – спросила она, щурясь спросонья от яркого света. – И почему такая вонь? Ты, папа?
– Я, милая, я, – сконфуженно затараторил Сурок, доедая остатки каши. – Я сейчас уйду, вот только доем и уйду.
– Но как ты посмел придти? Ты просто хам! – ресницы и губы на красивом лице дочери затрепетали от гнева. – И почему от тебя так воняет?
– Прости, прости, милая. Не сердись, пожалуйста. Я на минуту. Я сейчас уйду. Вот прямо сейчас, вот только допью чай, глоточек всего один, один всего глоточек. Прости меня, милая, прости, я виноват перед тобой и мамой, я во всем виноват.
– Но ведь ты нас бросил! Как же ты посмел к нам придти!? Да еще в таком виде!
– В виде.… Да, милая, нельзя в таком виде, и вообще нельзя. Но я сейчас уйду. Прости меня. Не сейчас. Потом. Когда-нибудь потом, если, конечно, все узнаешь.
– Что я еще должна узнать? – крикнула дочь – Я уже давно тебя забыла! Ясно? Забыла!
Лицо девушки было бледнее полотна, на глаза навернулись слезы.
– О, господи! – вскрикнула мать, приложив к лицу ладони. – Да скорее же ты ешь эту чертову гречку, олух царя небесного! Посмотри, до чего довел ребенка!
Сурок с чашкой чая встал. Он попробовал сделать глоток, слышно было, как об край непослушной чашки застучали зубы.
– Прости, прости, милая. Я уже ухожу. Я, может быть, только затем и пришел, чтобы проститься. Вернее, попросить прощения. Потому что я трус и тряпка. Но не подонок. И вы это сами скоро узнаете. И это, может, будет сюрпризом, или чем-то вроде этого.… И тогда, может быть, вы меня тоже простите.
– Какой еще сюрприз! – строго сказала жена, обнимая плачущую дочь. – Ты уже преподнес мне сюрприз. Достаточно! Глаза бы мои тебя не видели.
– Хорошо, милая, хорошо, – продолжал причитать Сурок, растерянно глядя по сторонам. – Больше этого не будет.
Наконец, он справился с чашкой, которая, казалось, прилипла к его руке. Он не знал, куда ее положить и от этого тряс рукой, расплескивая коричневую жидкость на рукава куртки, на белую скатерть и на пол.
– Да положи ты эту чашку на стол. Что ты машешь ею? Ты уже испачкал скатерть, – немного спокойнее сказала жена, вероятно, почувствовав, что в эти минуты испытывал Сурок.
– Ах, да! На стол. Ложу. Вот ложу и ухожу. Все.
Продолжая что-то причитать помертвевшими губами, он быстро прошел в прихожую и вышел в коридор к лифту. Дверь за ним громко и сердито захлопнулась. Спускаясь вниз, он почувствовал, как к горлу поступила тошнота, небо обожгло кислотой желудочного сока, гулко, изнутри, что-то стукнуло по затылку. Теряя сознание, он сполз по стенке лифта на холодный пол. Когда сознание вернулось к нему, он тяжело встал, медленно, чтобы еще раз не упасть, спустился по ступенькам нижнего этажа и вышел во двор.
3.
Возвращались из тарного пункта налегке. Денег выручили на четыре четвертинки водки, батон хлеба, двести грамм докторской колбасы и банку килек в томатном соусе. В переходе к Курскому их догнал татарин Шамиль.
– Я, значица, сегодня к вам, – сказал он.
– Наварил чего? – не останавливаясь, спросил Ряха.
– Наварил, – ответил Шамиль. – Сдал, значица, посуду на четвертинку и чекушку, да еще украл банку шпротов.
– Это где такое дозволяется?
– В супермаркете, на той стороне Садовой.
– Не ври, Аллахакбар, – бросил ему через плечо Ряха. – Там же всюду и везде камеры слежения.
– Не везде.
– Да?
– Да.
– Тогда и нам следует посетить это злачное заведение. Согласен, Сурок?
Сурок что-то промычал в ответ.
– А ты знаешь, Шамиль, – Ряха еще раз обратился к татарину, – оказывается, наш Сурок был миллионером? Ты можешь в это поверить?
– Могу, – ответил Шамиль. – Сейчас многие спиваются. Водка, она, значица, никому пощады не дает.
– Это верно, – продолжал Ряха. – А поверишь ли ты в то, что он заначки себе на черный день не оставил?
– А в это не верю. Богатые люди, они все хитрованы, пьют, гуляют, а про черный день все равно помнют.
– Слышал, Сурок, что Аллахакбар сказал? Давай, дружок, колись, где кубышку закопал?
– Да что ты пристал к нему, Ряха? – вступилась за Сурка Клава. – Человек штаны на веревках носит, а ты – заначка!
– Шучу, Клава. Знаю, что нет у него ничего. Ежли б было, к нам бы не пришел.
– Вот то-то.
Они уже миновали все переходы к перронам, спустились по лестнице вниз и шли к своему вагончику, к тупичку за дикими ольховыми зарослями. Когда поднимались по ступенькам вагона в тамбур, Ряха, подсаживая Клаву, сказал:
– Ну и зад ты себе отъела! Даром что бомжиха.
– Дурак, – ответила Клава.
– Какой есть – сказал Ряха и, обратившись к Шамилю, спросил: – Алахакбар, тебе нравится Клава? Хочешь, одолжу на часок?
– Гы-ы… – промычал Сурок. – Смешно.
– Спасибо, командир, – ответил Шамиль. – Жалко, что староват я для таких дел.
– Не беда, – продолжал шутить Ряха. – Клава, она баба теплая, большая. Как русская печь. Покойника воскресит. Клава, ты спала с татарами?
– Отвянь. Надоел.
– Гы-ы… – улыбался Сурок, следуя за Ряхой по узкому проходу вагона.
– Зря, – говорил тот, обращаясь к спине идущей впереди Клавы. – Татары – мужики крепкие, худые и жилистые. И неутомимые в этом деле. Правда, Шамиль?
Они уже расположились в своем купе. Клава раскладывала на столике грязные пластиковые стаканчики, водку и продукты.
– Зачем стаканчики? – спросил Ряха. – Клава, родная, ты, случаем не тронулась умом?
– Еще раз говорю, отвянь, – ответила Клава, нарезая колбасу. – Пристал как репей. Пить из горла сегодня никому не дам.
– Это почему?
– Потому.
– Нет, ты ответь, – упорствовал Ряха.
– Так стерильней и спокойней, ясно? – ответила Клава. – Мало ли, какую заразу мы в себе носим, рыская по помойкам.
– Во-о-на как, – протянул Ряха.
– Цивилизация, – вставил Сурок.
– Сифилизация, – сказал Ряха. – Ладно, хрен с вами. Стаканы так стаканы. Разливай, Клава.
Взяв стаканчик, хрустнувший под пальцами, он весело посмотрел на Шамиля:
– За что пить будем, Аллахакбар?
– За дружбу народов, – ответил тот.
– Хорошо. Умный ты, хоть и татарин. Слышь, Сурок? Пьем за дружбу народов.
– А мне все равно. Хоть за черта рогатого.
– Что тебе все равно, лупоглазый?
– За что пить.
– А если – в лоб? Тогда как?
– Тогда до конца жизни буду пить только за дружбу народов.
Сурок блаженствовал. Он откинулся на стенку, вытянул ноги и медленно, прикрыв пунцовые от мороза веки, тянул сквозь зубы горькую жидкость. Уже после первого глотка исчезла ноющая боль в желудке, мучившая его в последнее время. Хмель действовал быстро, как хорошее лекарство, разгоняя по всему телу кровь и выравнивая ритм работы сердца. Он больше не вздрагивал от пугающих толчков в затылке и резких, режущих болей в печени. «Правду говорят, что водка лечит», – погружаясь в транс, подумал он. Ряха и Шамиль о чем-то горячо заспорили. Оказывается, Шамиль пришел к ним сегодня с «коммерческим предложением». Суть его в том, что бутылки лучше сдавать не в тарный пункт, а на завод по производству пива, и брать за них не деньги, а готовую продукцию, которую потом продавать в магазины.
– Вот такая, значица, идея, – говорил Шамиль. – Мороки здесь много, но, если взяться за дело с умом, можно хорошие деньги поднять.
– Да ты просто рехнулся, Аллахакбар, – отвечал ему Ряха. – Кто же нас туда пустит? Это тебе не банку шпротов слямзить. Это же завод!
Клава молчала, глядя на них спокойными, как у всех толстух, глазами.
– У меня там работает охранником старый знакомый, – сказал Шамиль, пытаясь переубедить несговорчивого собеседника. – Он нам поможет. С кем надо, поговорит, куда надо, пойдет и слово за нас, значица, молвит.
– Значит, и ему надо будет долю отстегивать? За бесплатно он же не будет за нас говорить?
– А как же? За бесплатно он и задницу не поднимет.
– Ага. И сколько он просит?
– Надо поговорить.
– А ты еще не говорил?
– Еще нет. Я решил сначала поговорить с вами, а потом пойти к нему.
– Когда?
– Сегодня. Как стемнеет.
– Пойдем вместе. Поговорим, в первую очередь, с ним о его доле, а потом обо всем остальном. А то ведь заломит такую цифру – все прахом пойдет. Народ нынче жадный до чужого. Правильно я говорю, Аллахакбар?
– Да. Надо договариваться на берегу.
Ряха встал и, бросив взгляд на Клаву, сказал:
– Собирайся, пойдем к пивному заводу. Мы с Шамилем пойдем вперед, а ты разбуди Сурка и – за нами.
– А не дурь все это, Ряха? – протяжно зевнув, спросила Клава.
– Может, и дурь. Но надо попробовать.
Они ушли. Клава растолкала блаженно улыбающегося Сурка. Через несколько минут она уже были на Курском, оттуда – рукой падать до завода. Сурок не спрашивал, куда они идут – он продолжал пребывать в том сладостном дурмане, когда хочется только лечь где стоишь и уснуть, махнув на все рукой. Клава бубнила про себя что-то о «дури» и «татарской морде». Они медленно двигались вдоль шумной магистрали, по которой шел нескончаемый, как во время эвакуации, поток автомашин – грузовых и легковушек, всех моделей и марок. На повороте к заводу остановились.
– Подождем здесь, – сказала Клава, глядя на шатающегося Сурка.
Она сделала несколько шагов вперед и, вздрогнув от зычного визга тормозов, повернулась к автотрассе. Огромный, глазастый джип на скорости наехал на Сурка, оказавшегося в те несколько секунд, когда Клава его не видела, у разделительной полосы. Тело Сурка, сжавшись в бесформенный комок, пролетело несколько метров и упало на тротуар, после чего тихо, как в замедленной съемке, сползло за обочину дороги. Голова и верхняя часть туловища застыли на проезжей части, а ноги – на газоне с черной, как после пожара, травой. Не чувствуя под собой ног, Клава подошла к нему. В уголках губ уже мертвого Сурка таилась все та же блаженная улыбка, а в широко открытых, стеклянных глазах искрились первые вечерние звезды.
4.
Примерно, через месяц после этого случая к дому на Пречистенке, где когда-то жил Сурок, подъехала иномарка, из которой вышел дорого и изысканно одетый, пожилой мужчина. Он вошел в подъезд, набрал нужный ему код домофона и, поправляя роговые очки, стал ждать. Когда домофон ответил, он представился:
– Меня зовут Рыбак Марк Александрович. Я из нотариальной конторы. Мне нужна Сурикова Людмила Сергеевна. Это вы?
– Да, – ответил женский голос.
– Я к вам.
Через минуту нотариус Рыбак был уже на шестом этаже перед дверью Людмилы Сергеевны. Дверь быстро открылась. Жена Сурка, блеснув тревожными глазами, спросила:
– Что случилось?
– Я по поводу завещания вашего мужа, – сказал нотариус. – Позвольте пройти, вы должны подписать некоторые документы.
– Он умер? – спросила Людмила Сергеевна, когда нотариус вошел в гостиную.
– Да. Месяц назад.
– Как это случилось?
– Банальное происшествие, – сказал нотариус, доставая из портфеля бумаги. – Попал под машину. Свидетельство о смерти хранится в нотариальной конторе. На всякий случай, я сделал для вас копию. Можно ваш паспорт?
Через минуту, разложив на столе бумаги и немного поколдовав над ними, он сообщил, что муж Людмилы Сергеевны Николай Иванович Суриков два года назад попросил его оформить завещание, по которому он отписал жене и дочери Екатерине Николаевной Суриковой, равными долями, по сто пятьдесят тысяч долларов. Деньги эти тогда же были перечислены на депозитные счета, открытые в одном европейском банке. Право пользования деньгами переходит к жене и дочери Сурикова сразу после его смерти.
– Кто открыл счета? – еще не придя в себя от неожиданности, спросила Людмила Сергеевна.
– Я, – ответил нотариус. – По доверенности вашего супруга. Заверенная копия доверенности в общей папке.
– Выходит, это и есть сюрприз, о котором он говорил?
– Что? – спросил нотариус. – Какой сюрприз?
– Не важно, – сказала Людмила Сергеевна, отвернувшись в сторону. – Я о своем.
– Ясно. Адрес и телефоны банка, в том числе и коды доступа к счетам, вы найдете в этих документах, – добавил нотариус. – А теперь подпишите там, где я поставил галочки.
Покончив с бумагами, нотариус встал:
– На этом все. Позвольте откланяться?
– Постойте, – сказала Людмила Сергеевна, по-прежнему, с тревогой заглядывая ему в глаза. – Разве это все, что вы можете мне сообщить?
– Что вы еще хотите узнать? – спросил он.
– Что с ним тогда случилось?
– Не знаю. Я нотариус, Людмила Сергеевна, моя обязанность – исполнить волю покойного.
Когда он ушел, жена Сурка прошла в гостиную, села на диван и, уронив лицо в ладони, надрывно, по-бабьи, с каким-то не человеческим подвыванием заплакала – возможно, в первый раз после того памятного вечера, когда выпроводила Сурка из дома.
