ОТРОК
Мороз, цепляясь за шиповник,
стоял над темною водой,
где вместе с куполом церковным
уже тонули избы, дровни,
кресты антенн и ряд неровный
плетней вдоль улицы кривой.
Заводы, пашни, лесопильни
и новый пятилетний план,
как галактическою силой,
как черным воинством Атиллы,
над новым Римом закружило,
втянув в холодный котлован.
Те годы были горше чачи.
И у людей, летевших вниз,
кривились лица горьким плачем.
Пусть кто-то думает иначе,
но смерть его на «Ближней даче»
была значительней, чем жизнь.
Эпоха стала тоньше нити.
Но полон был его приход,
куда, примкнув к кремлевской свите,
пришли рабочий и учитель,
его поклонник и хулитель,
короче говоря, народ.
В день похорон, в пыли и грязи,
на приснопамятной Тверской
толпа, шалея от экстаза,
давила ближних, дальних, разных,
чтоб впереди хоть краем глаза
взглянуть на прах его святой.
Точь в точь как на Ходынском поле,
народ пошел давить, крушить.
Сплелись тела. Чернее смоли
был цвет небес. От адской боли
здесь каждый был над каждым волен
все что угодно учинить.
Есть эгоизм любви народной,
когда пред идолами ниц
он падает толпой голодной,
клеймя позором чужеродных,
к любви всеобщей непригодных,
ей неугодных единиц.
Но есть и эгоизм иного
характера людской любви.
От идола толпы земного
он просит вобщем-то немного:
свободы мысли, дела, слова,
ну, и любви – не на крови.
Два эгоизма. Две юдоли.
Под вещий колокольный звон
они сплелись в Ходынском поле
и на Тверской, по чьей-то воле
оспаривая крест и доли,
как до и после похорон.
Слезами горькими, словами
беду с бедой не примирить.
И над толпою взмыл, как пламя,
плакат «Сплотимся! Сталин с нами,
как наше боевое Знамя,
в наших делах, наших сердцах!»
Тогда еще одно «сраженье»
Москва дала вождю вождей,
провозгласив его правленье,
как «культа личности» явленье,
как «искривленье», «искаженье»
марксистско-ленинских идей.
И начались повсюду «чистки».
Ну, кто у нас еще за «культ»?
«Враги народа», «уклонисты»,
врачи, писатели, артисты, –
все записались в коммунисты,
все побывали тут.
Все слили в гроб помоев ведра.
И гул стоял по всей земле.
Но в дни всеобщего осмотра
в цветах, на погребальном одре,
лежал не вождь, а бледный отрок
с печатью горя на челе.
Вне войн, вне смуты и раздоров,
лик отрока был чист и бел.
И в этот миг над грозным ором,
незримый для простого взора,
над колокольнями соборов,
по небу ангел пролетел.
СКАЗКА О ЦАРЕ И НЕЧИСТОЙ СИЛЕ
Трубы трубили с кремлевской стены,
били в колокольни с Сорока Сороков
да все в честь Михаила, пришедшего править
Русью Великой, Белой и Малой,
Русской империей от Кенигсберга
до Туркестана и дальних морей.
Молод был царь – всего-то пятьдесят годков.
Умен и за словом в карман не полезет.
Словом, править бы ему по справедливости
до скончания века, но не тут-то было.
Как-то после трапезы сытной,
когда уж обедать не было силы,
пришла к нему Нечистая Сила,
пришла и говорит: «Вот что, государь.
В народе устали в молчанку играть.
Пущай молодые и старики
выходят на площадь и чешут язычки,
а иначе, хоть ты и на Райке-колдунье женатый,
сделаю тебя горбатым».
Испугался царь, все исполнил как надо.
Не хотел государь быть горбатым.
С тор поры на Руси что ночь, что день
точат балясы все кому не лень.
Уж работать пора, пахать да сеять,
а они все толкуют да говорят.
Уж и сороки на деревьях молчат,
а они, хоть в рот им кляп, говорят.
Словом, заговорила Рассея.
Всем миром, и стар и млад,
с утра до ночи о чем-то галдят.
Тут снова пришла к царю Нечистая Сила
и говорит: «Ты молодчина.
Награжу тебя за это, пущай радуется жена,
Орденом Великого Говоруна.
Но вот что еще надобно сделать.
Воинство свое, что вне твоего царства,
распусти без выходного пособия.
Нечего иноземные царства стращать,
пусть едут домой языками трещать.
А иначе, хоть ты ловок и хваток,
ан сделаю тебя горбатым».
Пригорюнился тут царь и пошел к жене
жаловаться: вот, дескать, горечко.
А жена ему в ответ: – Тоже мне горе!
Хоть всех енералов сгони отовсюду,
а с мужем-горбуном я жить не буду.
Так и сделал царь. Енералов, солдат
всех отправил по домам отлеживать бока.
И теперь, куда не бросишь взгляд,
нигдешеньки нету русских солдат.
И еще раз пришла к нему Нечистая Сила
и сказала: « За то, что все исполняешь так быстро,
будешь теперь Великим Магистром.
И еще получи награду от меня –
Орден Великого Пацифиста!»
Закружилась от счастья голова у царя:
«Это ж надо сколько наград и званьев!»
Засмеялась тут и Нечистая Сила
и сказала: «Вот что, государь.
Есть у меня еще одно желанье.
Детки у меня есть Нечистые На Руку.
Ты их пристрой как-нибудь при дворе.
Ты не гляди, что у них свиные рыла
да руки когтистые, загребущие,
зато верны будут телом и душой,
будут по струнке ходить пред тобой».
Царь: – Как-то боязно. Может, иначе…
– Милый, иначе не может быть. Утро
трубы кремлевские протрубят,
и, как обещала, ты будешь горбат.
С тем и сошлись. И с тех пор на Руси
стали хозяйничать Нечистые На Руку,
детки их стали капиталистами,
а сами ажник министрами.
Словом, сдержал обещание царь.
Все, что Нечистая Сила велела,
справно исполнил. Но давеча ночью
спал государь наш праведным сном,
ну, а наутро проснулся с горбом.
Хохотала, плясала Нечистая Сила:
вот, дескать, как она царя обманула-надурила.
И детки ее Нечистые На Руку
визжали, ощерив свиные рыла:
мол, так ему, говоруну, и надо,
пущай, мол, зовут его теперь Михайлом Горбатым.
Смотрит теперь государь на всех виновато
и зовется в народе не иначе как Горбатым.
Есть у этой сказки, как положено, мораль:
чтоб не осрамиться на старости лет,
с Силой Нечистой водиться не след.
СОЛОМЕЯ
Среди блудниц Ершалаима,
в греховных помыслах паря,
она была неповторима,
как жемчуг в скипетре царя.
У трона в толчее потешной
она была милее всех –
дитя, рожденное для грешных
в эпоху Ирода утех.
И Ирод сам, от страсти млея,
хрипел у ног ее, как пес:
«Ах, Соломея, Соломея!
Я снова пленник юных грез.
Пусть годы плечи мне согнули,
твержу, отравленный тоской,
я все отдам за ночь одну лишь
с тобой, с тобой».
Она в ответ: «Как скучно, Ирод.
На что мне злато и любовь?
Не это нынче правит миром,
а власть и кровь».
От страсти и вина хмелея,
царь Ирод, стан ее обвив,
запричитал: «О, Соломея!
Я – твой, красавица, невольник.
Проси что хочешь – все исполню
за ночь любви!»
Она ему: «Коль так желанна
я вам, велите палачу:
я видеть нынче Иоанна
на блюде голову хочу».
В дворцовых залах били в бубен,
звенела арфа, пел кларнет.
И ночь смеялась белозубо,
из тьмы выцеживая свет.
И Ирод улыбался пьяно,
раздутый, словно сытый грач.
И с головою Иоанна
на блюде шел к нему палач.
И канул в Лету мир постылый.
И в этот час притих над ним
глас вопиющего в пустыне
перед раскатом громовым.
ОСЕНЬ
Какие б дожди не раскосые,
какой бы не вышел цвет,
прекраснее русской осени
на свете времени нет.
И после порывов ливневых,
смывающих щебень и сор,
нет видов печальнее ивовых
поклонов у синих озер.
Нет явности более истинной,
чем этот навеки родной
пейзаж с вереницею лиственниц
под тучею грозовой.
Нет истины более явственной,
чем эта калина-краса,
что, словно сургуч на дарственной,
слепила с землей небеса.
И вот уж в кощунственной близи сад.
И ветер молитву принес.
Покайся – и нет уже кризиса.
И был ли? Уже вопрос.
Все выправится, исправится.
Век целый куда-то спеша,
все кается, да не раскается,
цепляясь за тело, душа.
***
Поспела яблоня до срока.
Под холода сирень цветет.
Уже сорока-белобока
к осенней стуже гнезда вьет.
Вокруг свежо и пахнет хлебом.
И треугольник журавлей
в разорванное в клочья небо
взлетел над золотом полей.
И вот умолкли позывные.
И на притихшие стога
дожди слепые, молодые
неспешно сыплют жемчуга.
***
К утру роняла слезы вишня.
Созрела вся – настал черед.
И наземь падает неслышно
ее пурпуровый приплод.
Трава, как бисером, расшита.
С пригорка ветер набежал,
и, отыграв свои сюиты,
умчал в бурьян и краснотал.
А там – взрослеющий орешник
и тополиные ряды.
И сладким запахом черешни
полны окрестные сады.
А за оградой, за оградой –
ручей с названием Сапфир.
И это более чем правда,
что красота спасает мир.
