6.
Перехватить Барсука не удалось. Пока карлики кружили над останкинской телебашней в поисках места посадки, Николай Иванович уже мчался во Внуково. Карлики на стареньком «нисане» бросились в погоню. Николай Иванович заметил своих преследователей в смотровом зеркале, сразу догадался, что это они, поскольку те повторяли все его трюки: восьмерки, шестерки, сальто-мортале и прочие невероятные фигуры, на которые способны только настоящие асы. Натыкаясь на пробки, мерседес Николая Ивановича спрыгивала на нейтралку, и летела по ней, словно была одной из машин правительственного кортежа.Иной раз, когда и здесь обнаруживались помехи, машину выбрасывало на встречную полосу, и Николай Иванович в нескольких метрах впереди видел округлившиеся от ужаса глаза водителей, уже готовых к лобовому столкновению. Они отчаянно сигналили, включали фары, топали ногами, давя на тормоза, орали благим матом – Барсук был неумолим. Он летел, как пущенная из арбалета стрела, на предельной скорости, и только в самый последний момент делал поворот направо (или налево, как того требовала обстановка), и в сантиметре от бампера встречной машины проскальзывал мимо в узкое пространство между нейтралкой и встречной полосой. Обгоняя оторопевших от страха водителей, Барсук вызывающе и нагло улыбался. О, эта улыбка! Могильным холодом веяло от нее. Так улыбаются, точнее, скалятся, или щерятся, демонстрируя зрителю частокол прогнивших зубов, висельники из голливудских фильмов ужасов. Так улыбаются, оскалившись, вампиры, перед тем как вонзить клыки в прелестную шейку избранной жертвы. На роль жертвы всегда выбирается нежное, как цветок, создание – она бледна, она трепещет, закатывая от истомы глаза, грудь ее вздымается под тонкой, как марля, сорочкой, а вампир, обнюхивая ее, как кровяной бифштекс, самым издевательским способом лыбится в глазок кинокамеры. Так улыбаются маньяки и серийные убийцы, заглядывая в глаза своих несчастных, связанных и брошенных в подвалы пленниц. « – Вы меня убьете?» – спрашивает она. «– О, да!», – отвечает он. « – За что?», – спрашивает она. В этом месте плотоядный кинооператор, как присоской, схватывает в кадр глаза жертвы. Она плачет.
С подрагивающих ресниц падают крошечные, как алмазные камушки, слезы. Маньяк (или серийный убийца) подводит к ее лицу горящую свечу и спрашивает: «Почему ты плачешь, Дженни?». Она молчит. Маньяк (или серийный убийца) достает носовой платок и мягко, как санитарный бинт, прикладывает его к плачущему лицу жертвы. «– Мне тебя жалко, Дженни», – говорит он, а на губах – все та же улыбка. Что еще сказать об этой улыбке? Представьте себе, читатель, такую картинку. Вы плаваете в океане у островов Тысячи Чертей, к вам подплывает большая белая акула и прежде чем откусить вам голову, улыбается, как старый добрый друг – ну, не умора?
Так улыбался и Барсук, поймав кураж в сумасшедшей гонке. Далеко позади осталась Марасейка, где от воздушной струи трескались окна, и на головы гулящих сыпался стекольный дождь. Чтобы обойти пробки, Барсук заскакивал во дворы, летел по тротуарам, снося на своем пути газетные киоски, табачки, мусорные контейнеры, детские песочницы и беседки, лотки мороженщиков, булочные, блинные, пирожочные, – словом, все, что мешало движению вперед. Примерно, то же делали его преследователи. Пока Николай Иванович крушил летние кафе и мусорные контейнеры, карлики пересели в «порш» с открытым верхом, а злодей Груздь уже метил из парабеллума в колеса его «мерса». «Не дрейфь, Коля, – говорил себе Барсук. – Все равно раньше смерти не умрешь». Первая пуля чиркнула по бамперу и, пробив витрину ресторана «У нас вкусно», хлюпнулась в чью-то тарелку с куриным бульоном. Вторая, отскочив от ободка колеса, тренькнула под сиденьем Николая Ивановича. «Надо же, куда метнули!» – подумал он. Во избежание конфуза (мало ли на что способны зеленые черти?) машина Барсука запрыгнула на спину старого «москвича», смяло его в лепешку (вместе с водителем), и на предельной скорости проскочила к повороту на Калининский проспект. В воздухе, громогласно и дружно, прозвучало слово «Козел!». Барсука это не смутило. На Калининском он сделал трюк, который удивил даже видавших виды карликов. Груздь открыл рот:
– Глянь, Лютый, что он творит, – сказал он, обращаясь к напарнику.
В это время Барсук кружил около двух полицейских машин. Сделав два, три десятка кругов, он зацепил и связал их крюками передних бамперов, и выбросил (спаренных) к парадному входу ресторана «Прага». Раздался оглушительный взрыв. Горящие машины выплеснули пламя огня на фасад здания ресторана. Все вокруг затрещало, заскрипело и загрохало. Языки огня, переливаясь всеми цветами радуги, достигли последних этажей и медленно подползали к крыше. Из окон ресторана вываливались обедающие граждане. Как ни в чем ни бывало, они летели вниз, продолжая жевать шашлыки и звонить по мобильникам. Пахло навозом. Пламя разбушевавшегося пожара перекинулось на кинотеатр «Художественный».
Между тем Барсук был уже за Поварской, где, резко затормозив, остановился. «Вот это пробище! – с грустью подумал он, глядя вперед. – Ни одной щелки, чтобы внедриться. Ай-ай, что же делать?». Он стал разглядывать пробку справа налево и слева направо и – о, эврика! – нашел лазейку, сквозь которую можно проскочить, но для этого надо поставить машину на боковые колеса. Николай Иванович был человеком быстрых решений и не менее быстрых действий. Машина дважды подпрыгнула на месте, качнулась вправо и, встав на два колеса, двинулась в сторону пробки, где пытливый взгляд Барсука обнаружил узкую расщелину. «Главное, внедриться, – сказал он, – а там уж как-нибудь просочимся и выкатимся с той стороны». Николай Иванович так и сделал: внедрился, просочился и, сделав несколько головокружительных зигзагов, выскочил с той стороны.
– Наш человек! – воскликнул Лютый
Все это время он наблюдал за ним и восторженно цокал языком:
– Видал, Груздь, какой красавчик!
– Ловок, – ответил Груздь. – Но как мы его брать будем? Может, вызвать вертолет? Как думаешь?
Из парадного входа ресторана на коротких ножках выскочил овальный, как пингвин, мужчина с длинным, похожим на клюв, носом и вздернутыми бровями.
– Я еще вчера докладывал на Совете Директоров, – бабьим голосом закричал он, – что надо продать ресторан, сдать его в аренду или, на худой конец, в лизинг. Я не могу работать в атмосфере, когда ты говоришь, а тебя не понимают. Это невыносимо и нетерпимо. Который год уже живу в страхе, что кто-то подпалит это гнусное заведение, и вот, обратите внимание, дождался. Но ведь я всех предупреждал, потому что мне все время кто-то звонил и говорил всякие гадости. Несколько раз сообщали, что ресторан заминирован, и вот-вот взлетит в воздух. Я обещал, что буду жаловаться, и жаловался, потому что чувствовал спиной, что рано или поздно это произойдет.
Следом за человеком-пингвином выкатились пахнущие паленой шерстью и кислым супом телохранители. Один из них, высокий, с голым и гладким, как яйцо терадактиля, черепом, подскочил к нему:
– Как вы, Серж Наумыч? Целы?
– Цел, как видишь, – ответил Серж Наумыч. – Но что же это творится? Кто это мог сделать? Может, чеченцы? А? Нацболы? Скинхеды? Соколы Жириновского и прочие пернатая сволочь?
– Вряд ли, – ответил высокий. – Мы ведь с ними дружим.
– С кем?
– С чеченцами.
– А с нацболами? Думай, о чем говоришь.
– А с нацболами нет. Но не думаю, чтобы они решились на такое.
– А кто же тогда? Кто? Ты ж погляди-таки, Сашенька, что происходит! Это же кино и немцы! Новый Освенцим! Холокост! У меня душа плачет, когда я думаю о деньгах, которые надо будет потратить для того, чтобы все это восстановить.
К ногам Сержа Наумыча упало грузное тело мужчины. Из костюма, брюк, манишки и обуви упавшего густыми клубами валил черный дым. Он уже почти полностью сгорел, но еще дышал и продолжал говорить по мобильнику. «Люблю, милая, люблю», – прошептал он голосом, полным бархата и нежности, громко икнул и, наконец, умер. Серж Наумыч заметил, как медленно разжались обугленные пальцы погибшего, где засветилось голубое табло телефона с фоткой красивой блондинки, показывающей ему алый, похожий на свежий кусок крольчатины, язык.
– Нет, ты посмотри на него, – сказал Серж Наумыч. – Ему богу надо молиться, а он любовнице звонит. Что за народ! Что за время! Вчера только докладывал на Совете Директоров, что надо продать «Прагу». Ты ведь слышал, Сашенька. Скажи, что слышал. Кому продать? Да хоть тем же чехам, пусть хоть каждый божий день празднуют в нем свою «пражскую весну». Ведь заклевали всех этой «весной»! А когда говоришь им: купите – даром отдаем, приедут и торгуются. И, главное, заметь, Сашенька, какую цену ни назови – все дорого, будто есть в Москве дешевые рестораны. Да где вы, господа-товарищи, это видели? Такое сейчас время. Каждый хочет купить за копейку, а продать за рубль, а если вкладывает рубль, то хочет получить, как минимум, два. И чем дальше, тем хуже, потому что все дорожает, и конца этому не видно. А ведь я докладывал на Совете, предупреждал. А что толку? Глядят на меня бараньими глазами: не сгущайте, мол, краски, не так страшен черт, как его малюют. Нет, я не могу, Сашенька, честное слово, не могу больше так. Надоело! Все надоело!
Серж Наумыч замахал руками и стал ходить взад-вперед, неуклюже перешагивая через обгоревшие трупы.
Груздь и Лютый, наблюдая за странным поведением человека-пингвина, продолжали толкать «порш» в пробке у полыхающего ресторана.
– Кто это, Лютый? – спросил Груздь, указывая на человека-пингвина.
– Серж Кляксман – один из хозяев холдинга, которому принадлежит этот ресторан.
– Вот как! А что бушует? Сказал бы спасибо, что остался в живых.
– Он уже считает убытки, – ответил Лютый, – и цифры, похоже, не очень радуют его. Гляди, как хорошо все горит. Как сухой хворост. Люблю пожары! Хлебом не корми – дай полюбоваться на веселый пожар. Молодец Барсук!
– Угу, – ответил Груздь. – Честно говоря, не ожидал от него такой прыти.
– Я ж говорю: наш человек! Бывшая элита Лубянки. Они все сейчас разбежались по банкам, финансовым компаниям и прочим злачным заведениям. Кстати, где он сейчас?
– В нескольких километрах от аэропорта. Предлагаю вызывать вертолет с оперативной группой.
– Зачем?
– Боюсь, не догоним. Глянь, какое столпотворение вокруг.
Калининский, от кинотеатра «Художественный» до здания фирмы «Мелодия», горел ясным пламенем. Сквозь густую копоть и непроглядный дым огни пожара ползли вдоль стен и, вспыхивая в кружевных шторах, исчезали в черных дырах окон, откуда ласточкой вылетали мужчины и женщины. Как на известном полотне Марка Шагала, они кружили в струящемся воздухе, улыбались друг другу, давали заверения в верности до гроба, и падали на тротуар, рассыпаясь на тысячи мелких частиц.
В кинотеатре же происходило следующее. В главный зал, растолкав толстые шторы, ввалился полуобгоревший мужчина и, опустившись на колени, зловещим шепотом просипел:
– Все на выход. Горим.
– Заткнитесь, мужчина! – замахали на него с галерки. – Не мешайте смотреть фильм.
– Я серьезно, – продолжа сипеть полуобгоревший. – Все вокруг горит. Пожар уже на крыше театра, скоро все рухнет.
– Мужчина, заткнитесь, – зашикали на него зрители. – Вы мешаете.
– Вот сволочь.
– Провокатор.
– К тому же пьяный.
– Выкинуть его надо. Где дежурный?
В сторону галерки двинулась тень дежурной – массивное тело, сдвинутые к переносице брови и строгий полицейский голос:
– Ваш билетик, мужчина.
– Нету. Сгорел, – ответил мужчина, вставая с колен. – Сгорел вместе с портмоне, где были документы, фотография Маши и триста сорок четыре рубля. Все сгорело.
Дежурная схватила мужчину за ворот рубахи, встряхнула, как мешок с мусором, и поволокла его к выходу. Голова безбилетника дважды ударилась об стенку, издав протяжный звон, и, обернувшись вокруг шеи, уставилась на экран.
Давали увлекательный боевик. Герой фильма, высокий, тренированный (два центнера живых мускулов) мужчина в одиночку вел бой с десантным полком армии Соединенных Штатов. В него стреляли со всех видов оружия, используя артиллерию, установки залпового огня и авиацию. На голову несчастного свалили десятки тонн свинца, тысячи пуль, как ошалевшие осы, впивались в его упругий торс, под кованным сержантским ботинком взрывались противотанковые мины, вспыхивали фугасы, – словом, все вокруг превратилось в расплавленный сыр, а на теле героя – ни царапинки. Зато его выстрелы – всегда в точку. Да что там выстрелы! Одного из заставших его врасплох бойцов полка он убил столовой ложкой, воткнув ее ему в рот, да еще (каков наглец?) спросил:
– Чем пахнет, солдат?
– Фишбургером, сэр, – ответил умирающий.
С другим нападавшим – еще проще. Чтобы уничтожить его, он использовал тростинку, из которой пьют ягодный морс. «Смертоносное оружие» поразило мозг бойца, проникнув туда через вывернутую (я не шучу) бычью ноздрю.
– Чем пахнет, боец? – еще раз спросил герой фильма, заглядывая в угасающие зрачки своей жертвы.
– Чипсами и клубничным морсом, сэр! – ответила жертва.
Командир полка, громадный (три центнера живого мяса) негр с красными, как у самого дьявола, глазами в ярости распорядился использовать против неуязвимого героя фильма напалмовые бомбы.
Штора за мужчиной, которого волокли к выходу, закрылась.
– Жаль, – вдохнул он.
– Чего жаль? – спросила дежурная, вытаскивая мешок с мусором и безбилетником на площадку перед кинотеатром.
– Что не удалось досмотреть.
– Купи билет, – сказала дежурная, – и смотри сколько хочешь.
Проговорив это, она, раскачав мешок (есть женщины в русских селениях!), бросила его на мостовую перед охваченным пожаром рестораном аккурат в ноги Сержу Наумовичу.
– Нет, ты погляди, Сашенька,– продолжал причитать тот, обращаясь к высокому с яйцом терадактиля и ткнув ногой мешок с безбилетником. – Что ни дерьмо, все ко мне липнет. Меня преследует какой-то злой рок. И так всю жизнь. Какие бы гадости где бы то ни было не происходили, все показывают пальцем на меня: идите, мол, к Кляксману, он все может. А что я могу, Сашенька? Я – что, богаче арабского шейха? Отвечаю: я не богаче арабского шейха. У меня каждая копейка на счету, потому что всем всегда что-то от меня надо. Им надо, но я ведь не всегда могу. Все деньги расписаны, и чтобы отвлечь их на непредвиденные нужды, надо не просить и не требовать, а прямо-таки выдирать их с кровью и мясом.
Из мешка высунулась всклокоченная голова обгоревшего мужчины.
– А ты откуда вылупился, голубок? – спросил у него Серж Наумович.
– Из кинотеатра. Дежурная выкинула.
– За что, голубчик?
– Можно сказать, ни за что.
– Так не бывает, – взвизгнул Серж Наумович, вращая большими глазами. – Не может быть, чтобы ни за что, ни про что человека засунули в мешок и выбросили на улицу.
– Как видите, бывает, – ответил мужчина. – Потому что дежурная дура стоеросовая и галерка… Не люди, а собаки. Я ведь хотел только предупредить о пожаре.
– А они?
– А им все по барабану, все без разницы, не мешай, мол, смотреть фильм, и все тут. А что пожар, то не наше дело, пусть пожарные разбираются. Вот когда грохнется все, тогда, может быть, поймут, что надо шкуру спасать, а не киношки смотреть.
– Они вам не поверили? – спросил высокий с яйцом.
– Ни одному слову.
– Бред.
– Нет, правда. Люди в кинозале – как мумифицированные, только глаза сверкают. Первый раз такое вижу.
– Вы верите в это, Серж Наумович? – спросил высокий.
– Да, – ответил тот, отходя в сторону от человека в мешке, – я верю. Людям сейчас все безразлично, Сашенька. Это даже не люди, а индифферентные мумии. Я согласен с этим человеком, которого выбросили из кинотеатра, как мешок с… этим… как его?
– С дерьмом.
– Вот именно. Причем окаменевшим. Я даже добавлю, пожалуй, что именно таких мумифицированных господ мы вчера наблюдали на Совете Директоров. Им уже давно на все наплевать. А ведь у нас, Сашенька, нет даже половины денег для реализации программ, которые утвердил Совет. Где их взять? Деньги на земле не валяются, их надо зарабатывать потом и кровью. Если у вас кто-то что-то покупает, это значит, что он это уже продал – таков закон рынка. Но нашему Совету Директоров на все наплевать, потому что у них есть Кляксман, который должен раздобыть деньги даже там, где их нет и сроду не было. Вот почему я уже битый час говорю, что очень трудно работать там, где тебя не понимают. Я еще раз говорю: денег нет, а если есть, то жалкие крохи, и чтобы нарастить их, надо не пузо греть на пляжах, а работать, как папа Карла. Скажи, Сашенька, почему в этой роли все время должен быть Кляксман? Потому что он еврей? Пусть так, но чем они лучше?
Серж Наумович, размахивая руками, направился в сторону ресторана, секьюрити – следом.
Груздь и Лютый, наблюдавшие за этой сценой, беззвучно смеялись.
Серж Наумович, не обращая внимания на падающие сверху горящие головешки, дошел до входа в ресторан и, повернувшись, спросил:
– А деньги где?
И сам себе ответил:
– Вот именно.
Когда он, наконец, скрылся в дыму у входа в ресторан, Лютый в изнеможении от смеха откинулся на спинку сидения.
– Узнай, Груздь, – попросил он, – что там с Барсуком?
Через минуту выяснилось, что Барсук благополучно добрался до аэропорта, и в настоящее время летит в Варшаву. Груздь спрятал телефон запазуху и спросил:
– Слушай, командир, а зачем он нам нужен?
– Кто?
– Ну, этот… Барсук.
– У него есть компромат на нашего Красного – лидера компартии, – тяжело вздохнув, ответил Лютый. – Я не хотел браться за это дело, хороший он мужик, но, вот в чем закавыка, говорят, что в прошлом он был человеком.
– Да ну?
– И у этого Барсука есть на этот счет исчерпывающий материал, который мы с тобой должны раздобыть и передать Тайному Совета Гномлэнда. Вот, собственно, и все. Вызывай «вертушку», надо смываться отсюда.
