10.
Дорога до Арапово, куда поехали Шишигин и Батюшкин, напоминала скелет гигантской доисторической рыбы, покрытой посеревшим от солнца и истончавшим, как резина, битумным покровом. Разбитая на куски со следами гусеничных тракторов, на разрезы и глубокие, как колодцы, колдобины, с угрожающими, вдоль и поперек, трещинами, из которой выглядывала кучерявая зелень, она была символом бесхозяйственности и головотяпства руководителей всех уровней Арапово. Местами, как видно, с приближением к хвосту рыбы-гиганта, асфальт исчезал, и дорога начинала стрелять из-под колес гравием, окатышами битума и колкой, разных калибров, шрапнелью керамзита. Арапчане сыпали его всюду, где не было асфальта, исходя из соображения, что это лучше, чем во время дождя грязь, в котором вязнет и буксует на месте все, что двигается. Зеленые заросли шиповника и бузины, словно испугавшись непрогнозируемых действий капризной дороги, появись на ней хоть какое-то подобие транспортного средства, разбегались по сторонам, и издали суровыми глазами плодов волчьей ягоды наблюдали за событиями на трассе. Дубы, клены, березы и сосны пускали ростки за несколько километров дальше от проклятой дороги. Когда на дороге буксовал большегрузный транспорт, грязь из-под огромных шин выплескивалась на всю округу. Все живое пряталось в глухих чащах леса. К дороге подлетали только вороны, садились на телеграфные столбы и резиновыми глазами смотрели вокруг. Замечу, кстати, было на что посмотреть. В особенности, во время шквального ветра, когда через дорогу переваливался бурелом, сметая на своем пути все, и, закружив в вихре, уносил в поднебесье. Деревенский староста дед Тимофей рассказывал, что в такую заваруху попал однажды генеральный директор «Тульского Цемента» Василий Петрович Лихоимцев. Машину его вместе с деревьями, травами, дубовой корой и болотной жижей, вкупе с корявыми, как каракатицы, корневищами, упырями, выдрами и утопленницами, понесло к опушке леса, подняло всю эту чертовщину над землей, и уронило вниз на острые, как колы, верхушки сосен. Василий Петрович в ужасе выпрыгнул из машины, и оказался, к счастью, на старом пеньке, который, совершив несколько скачков по болотным, в густой гати, кочкам, упал на крышу Араповского сельсовета. Чтобы не соскользнуть с шиферной крыши вниз, он схватился за древко животрепещущего красного (тогда еще красного) флага с серпом, похожим на бровь ассирийской принцессы и молотом, немногим
отличающимся от носа кровожадного турецкого янычара. По крайней мере, так показалось Василию Петровичу. Он поцеловал флаг в молот, а затем, несмотря на тридцатилетний партийный стаж, всю сознательную жизнь утверждающий, что религия – опиум для народа, перекрестился, проговорил по памяти «Отче наш иже еси на небеси, да святится имя твое яко на земле, тако на небесах», громко высморкался и заплакал. Собрался народ.
– Сходи вниз, Василь Петрович, – сказал дед Тимофей. – Чего сидишь и плачешь?
Василий Петрович махнул в отчаянье рукой:
– Да машину, суку, жалко, двенадцать тысяч за нее отвалил армяшкам! Трех дней на ней не поездил, и вот тебе – в пух разлетелась!
– Ну, в пух она никак не могла разлететься, – сказал дед Алпатыч, высокий тощий, как обрезная доска, старик с бородой, похожей на крюк башенного крана. – Железо все-таки. Найдешь – не печалься.
– Найти-то найдешь, – сказал дед Тимофей. – Лежит сейчас, небось, под хвоей где-то с кривым кузовом. Лежит и скучает. А вот на ремонт теперь уйдет уйма денег. Я так полагаю, даже директорской зарплаты на это дело не хватит.
– Может, и лежит, – сказал кто-то из толпы. – А, может, и не лежит, а утопла вся в болоте. Гляди, какой смерч всюду, сроду такого не видал. Батя мой, царство небесное, когда у Ковпака служил, рассказывал, что однажды таким смерчем целый кавалерийский полк смело вместе с обозом и кухней.
– Не ври, Семен, – сказал Алпатыч, сердито посмотрев на толпу. – Не мог целый кавалерийский полк так запросто одним дуновением ветра, пусть даже и смерча, бесследно исчезнуть. Ты сам это видел?
– Сам? Нет, – виновато пробасил в ответ Семен. – Я ж тогда еще огольцом был, и пяти годов не было.
– А не видел, так молчи.
– Так я же и говорю, что это батя рассказывал, когда у Ковпака служил.
– Вот и молчи.
– Я и молчу.
– Батя у тебя был известный алкоголик, – встряла в разговор Хохлатка, полнотелая, еще не старая женщина с живыми, улыбчивыми глазами. – Он спьяну мог такое рассказать, что хоть святых выноси.
– Откуда выносить?
– Из сельсовета. Не из церкви же. Церковь нашу уже давно под амбар уделали.
– А где ты в сельсовете святых видела?
– Да вот один из них, – сказала Хохлатка, звонко, по-девичьи, смеясь и показывая на Василия Петровича. – Член сельсовета. Чем не святой? Сидит и горюет: куда, дескать, его машина девалась, на какой сосне висит. Ах, горечко!
Василий Петрович, дрожа от озноба, продолжал сидеть на крыше и, прижимая к груди древко и ветхое полотно флага, что-то лепетал:
– Что же это, товарищи? Машина – в пух. Я на трухлявом пеньке спланировал на эту крышу. Люди смеются. Позор-то какой! Подлые армяшки.
– Пить надо в меру, Василий Петрович, тогда и мерещится ничего не будет, – сказала Хохлатка.
– Неправда твоя, баба, Василий Петрович, если уж пьет, так по особым дням. Я, к примеру, никогда его пьяным не видел, – ответил дед Семен, обиженно сопя. – И отец мой был приличный человек. Пил – да, не спорю, но только по праздникам. Ты, баба, лучше за своим курятником смотри, чем напраслину на порядочных людей наводить.
– А что тебе мой курятник? – ответила хохлатка. – Поперек горла стал?
– А, собственно, что у нее в курятнике, Семен? – спросил дед Тимофей.
– Ничего особенного, – сказал Семен, улыбаясь в редкую бороду. – Куры у нее прячут от Хохлатки яйца, засыпают их сеном, чтоб она их не видела.
– Зачем?
– Не знаю, дед Тимофей. Вчера проходил мимо ее огорода в сельпо, а там цыплят – видимо-невидимо, словно грузовик с апельсинами разгрузили.
– Это правда, Хохлатка?
– Правда.
– Ну и что за беда? Чему тут огорчаться?
– Огорчатся вобщем нечему, вот только в последнее время у меня одни петушки рождаются. Жрут как с голодного края. Ни кормов, ни проса на них не напасешься. Каждый день бегаю в сельпо. В деревне уже смеются: «У хохлатки «петушиный бум», не иначе как сама высаживает яйца».
– Это отчего, антиресно? – выкрикнул кто-то из толпы. – Может от тоски по мужику?
Мужики затряслись от смеха.
Хохлатка, – кулаки в бока, – пошла грудью на обидчика.
– Кончайте базар, граждане! – крикнул дед Тимофей. – Только драки мне здесь не хватало. И ты, Хохлатка, успокойся, уже и пошутить нельзя. Ну, времена!
Деда Тимофея послушались. Хохлатка отошла в сторону, и высматривала в толпе своего обидчика.
Спустя минуту, из недр толпы прозвучал уже другой голос – спокойный, примиряющий, мягкий:
– На счет отца Семена мы зря шутим. Грех. Человек пришел с войны с Золотой Звездой. У нас такую награду получил Сидоров Иван, погибший под Ржевом. И Игорек, муж нашей Солдатки. Мы должны ими гордиться. Подумаешь, выпил на праздник – ну и что?
Толпа загудела.
– Вот по праздникам он и нес всякую ахинею. Я насчет кавалерийского полка. Стрезва-то такое не расскажешь.
– Это точно, в голову не придет.
– Отец Семена, хоть и геройский был человек, но пить любил.
– Да и слаб на язык был.
– А кто у нас не пьет? Чего накинулись на человека? У нас некоторые граждане ведрами пьют – и ни в одном глазу. Да что граждане! У нас уже куры винище дуют. Сам видел. А потом ходют, заплетая ноги, а ежели упадут, так непременно – животиком кверху. Как люди.
– Тоже, видать, с горя.
– Оно и понятно, с кем поведешься.
– Что правда, то правда.
– Может, и у Хохлатки куры от этого мутируют, и одних петушков, как пирожки, выплевывают. Одно слово – мутация.
Арапчане были на редкость рассудительными людьми. Что бы ни происходило в их колхозе или районе, шли на собрания в местный клуб. Молодежь, как заведено, устраивалась на галерке – посмеяться, пошикать и пощипать девок. Взрослые рассаживались в передних рядах. Сидели чинно, выпрямив спины. Говорили складно, по существу, а если кого-то заносило – отдергивали. Иной раз (в особых случаях) собирались где придется, например, у какой-нибудь каланчи и начинали рассуждать. Так было, когда ураганным ветром смело с лица земли свиноферму «Заветы Ильича». По некоторым слухам, огромная, размером в тунгусский метеорит, грозовая туча в одно мгновение втянуло в себя свиноматок, кабанов и сторожа Кольку – мужика, по общему мнению, непьющего и любящего почитать. Говорят, он уже четверть века читает Устав КПСС, одолел двенадцать страниц, и в ту ночь готовился прочитать тринадцатую. Не получилось. Ветер ворвался в сторожку и, зацепив крылом книгу, унес ее с собой вместе с Колькой, который, на всякий случай, прихватил с собой двустволку – вдруг понадобится.
Арапчане собрались (повторяюсь) у каланчи и стали рассуждать.
– Куда же она могла пропасть? – спросил первый арапчанин.
– Своевременный вопрос, – сказал второй арапчанин.
– Может, под землю ушла? – предположил третий арапчанин.
– Это как?
– А хрен его знает. Земля у нас рыхлая, раскрыла пасть, заглотнула свиней, и закрылась.
– Может быть, – сказал первый арапчанин. – Земля на том месте вскопанная, в свежих отвалах, словно два десятка экскаваторов в ночную смену работали.
– Возможно, это происки Удуги – древнего чудовища, которое живет в недрах нашей земли, – сказал четвертый арапчанин, цыгановатый, с косыми с перепугу глазами. – И сейчас, как написано в древних летописях, настало время, и оно проснулось. Теперь, пока Удуга, не насытит свое прожорливое чрево, оно не успокоится. Нам конец. Недаром по ящику все время трезвонят о конце света.
Собравшиеся у каланчи с тревогой посмотрели на четвертого арапчанина.
– Что же нам теперь делать? – спросил первый арапчанин.
– Надо ознакомиться с древними рукописями, где наверняка есть описание способов борьбы с Удугой. Иначе прожорливое чудовище всех свиней поест, а потом и на коров перейдет. Не будет нам житья, пока мы не загоним чудовище в подземелье
– Где мы найдем эти рукописи?
– У иеромонаха Пафнутия из церкви Трех Святых. Он мне еще в прошлую пасху говорил, что мы на вулкане живем. А в вулкане – сам дьявол в образе Удуги. Пока, мол, он вкушает сон, а вот проснется – зови на помощь Христова Воина Михаила-Архистратига. Надо собрать делегацию, и завтра же – к Пафнутию.
– Что за бред вы несете, молодой человек, – сказал второй арапчанин, – вы что – на голливудских фильмах свихнулись? Насмотрелись всякой чертовщины, а теперь народ пугаете.
– Голливудские фильмы здесь не причем, – сказал цыгановатый арапчанин, глаза его были полны праведного гнева. – О древнем чудовище рассказывала еще моя прабабушка, а ей, в свою очередь, ее отец.
– И что это чудовище натворило со слов отца вашей прабабушки? – не без иронии в голосе спросил второй арапчанин. – Съела повозку с дровами и сжевало плетень у огорода с подсолнухами?
– Берите больше, – ответил юноша, глаза его горели, как у священнодействующего шамана. – Враз заглотнула новую мельницу и церковь вместе с попом и попадьей. Люди говорили, что их бог прибрал. За ересь.
– Боже мой, какую же чушь вы несете! Сами вы еретик, – сказал второй арапчанин. – Я вам рекомендую: не увлекайтесь голливудскими фильмами – не к добру это.
– К черту Голливуд! Да и наше кино – туда же, – сказал первый арапчанин. – Вот завтра губернатор приедет…
– Стародубцев?
– Он. Что будем говорить? О древнем чудовище?
– Чушь. Он примет нас за умалишенных, – ответил второй арапчанин, – и урежет финансирование по самые… понимаете, что. А вы, товарищ, – обратился он к юноше, глаза которого перепрыгнули через переносицу и превратились в один сияющий, как у циклопа, глаз, – можете, конечно, изучать древние рукописи, это благое дело, но не пугайте людей – они у нас не из пужливых: немцев одолели – одолеют и Голливуд.
Тут в разговор включился третий арапчанин:
– Я предлагаю рассказать губернатору все как есть. Шквальный ветер. Ураган. Предштормовых предупреждений не было. Словом, стихия. Мы бессильны перед нею.
На этом и порешили. Все рассуждающие стали расходиться по домам, но в голосах арапчан (за исключением юноши с глазом циклопа) чувствовалось удовлетворение: дескать, консенсус (модное тогда слово) они все-таки нашли.
Примерно, тоже происходило у сельсовета. Василий Петрович сидел на крыше с красным флагом, а внизу вразнобой судили-рядили.
– Меня интересует одно, – сказал Алпатыч. – Как он туда попал?
– Говорит, что на пеньке прилетел, – ответил дед Тимофей.
– А где пень? – не унимался Алпатыч. – Где, так сказать, транспортное средство?
– А пень, говорит, был старый, – отвечал за Василия Петровича дед Тимофей. – Рассыпался в труху.
Толпа опять загудела, заговорила. Сошлись в итоге на том, что Василий Петрович в этот вечер изрядно выпил, и вместо того, чтобы выйти, как положено, в дверь, полез на чердак. Спьяну и не такое выкинешь.
– Ого! – вдруг сказал Семен, глядя на крышу. – А Василий Петрович-то спит.
За разговорами никто не заметил, как он уснул, уткнувшись губами в золотистый серп, похожий на бровь ассирийской принцессы. С крыши доносились храп посапыванием и какая-то словесная абракадабра:
– Пух. Пенек, Подлые армяшки. Виноват, товарищ сержант. А Удуга – это наш Стародубцев. Труха. Вся жизнь – труха…
Завершая эту главу, добавлю, что об исчезновении свинофермы «Заветы Ильича» губернатор Стародубцев так и не узнал. Все попытки сообщить ему об этом не имели успеха, поскольку глава области в это время был в стельку пьян.
