1.
Двадцатый век был славен и велик
еще и тем, что изменил язык.
Смысл жизни заключили в слове Мы.
Но что такое Мы? Мычанье? Мык?
Местоименье для глухонемых?
Иль в дни филологической зимы
морфема для трясущихся заик?
2.
Мы – Николай Второй? Нет, мы – народ!
Мы – Красные ткачи. Мы – Красный флот.
Мы – те, кто был ничем, но станет всем.
Мы – новой жизни солнечный восход.
Так говорили все за годом год,
и это слово, как громоотвод,
стало ключом к решенью всех проблем.
3.
И если где-то сбой, неурожай,
срыв плана, то получит нагоняй
не партноменклатурный блюдолиз,
а целая республика и край,
которой правил этот негодяй,
по духу – сноб, по сути своей – бай,
а на словах – борец за коммунизм.
4.
Да, были и герои. Жизнь в стране
в их пониманье шла, как на войне.
И на «фронтах за уголь, нефть и газ»,
в «боях за урожай на целине»
они неслись на «зилах» по стерне,
готовые сгореть в этой войне,
но выполнить, как клятву, госзаказ.
5.
За коммунизм, его благую весть,
любое испытание за честь
они сочли бы – только извести.
Они могли неделями не есть,
любою ношу на загорбке несть,
о, только б людям – жить, а саду – цвесть,
и городам по всей стране – расти!
6.
А в слове Я для бедных вань и лиз
был скрыт, как язва, сам капитализм.
И дядя Сэм с печатного листа
смотрел, как постсоветский модернист –
в сплошных заплатках вытянутый глист,
цилиндр, в куриной лапке хлыст,
с ракетою на кончике хлыста.
7.
Не придираясь вобщем-то к словам,
в те времена судили по делам.
И если ты свою стезю нашел,
то вправе был пройти ее и сам.
Но если б ты сказал «Я строю БАМ»,
то мог бы получить и по мордам,
поскольку его строил комсомол.
8.
А время шло, внепланово чертя
кривую, как в песочнице дитя.
И стадный дух, сермяжной пустотой
подолгу в нашем обществе гостя,
окрашивая в серый алый стяг,
уже, как черный ангел, не шутя,
грозил всему народу немотой.
9.
Но из теснины, залечив изъян,
из стада говорящих обезьян,
оставив нам тоску, золу и грязь,
оставив вековые «инь» и «янь»,
в божественно-небесные края
рвалось из космодрома слово Я,
улыбкою Гагарина светясь.
10.
Что это было? Чей то был наказ?
Знак свыше? Или божий глас?
Но мы с тех пор пошли иной тропой
поскольку осознали в этот час,
что первый космонавт – один из нас,
не «выдвиженец» из рабочих масс,
а человек, простой и в доску свой.
11.
В те дни в полифонии голосов,
средь ветхих штампов и затертых слов,
все чаще раздавалось «Я могу».
Могу, как Юрий Власов, как Стрельцов,
подняться до великих мастеров.
Я напишу вам тысячу стихов,
где «ни единой буквой не солгу».
12.
И вот, объяв пространство полнотой,
звучит с хрипотцой голос над страной
о лайнере, о море, о прибое,
о ледяных вершинах над землей,
о жизни, перечеркнутой войной,
о том, как сыновья уходят в бой,
о друге, не вернувшемся из боя.
13.
В кругу кафешантанных, прелых роз
Высоцкому внимал официоз.
И сборничек стихов с названьем «Нерв»
в среде трепливых лилий и мимоз
обдумывал продажный литобоз:
«Печатать или нет? Вот в чем вопрос».
Ну, вобщем, на классический манер.
14.
Но все шло к переменам. В те года,
какая б не текла с небес вода
в театр на Таганке, в «Новый мир»,
как не тянула в прошлое среда,
но дальше отходила кромка льда.
И загоралась новая звезда
над обществом героев и проныр.
15.
И только в реверансах королю
мычало Мы, сведенное к нулю.
И разрывалось слово, словно гром:
«О, если б знала ты, как Я люблю,
как Я ночей не сплю, как Я терплю,
как Я небесных ангелов молю,
чтоб эту жизнь прожить с тобой вдвоем!
16.
Пусть станет явным тайный пламень свеч –
я от любви готов в могилу слечь.
И как это, мой друг, ты не зови,
но сердце – не мотор, не доменная печь.
Его огонь вовек не устеречь,
коль в замкнутом пространстве между плеч
горит оно без ласки и любви.»
17.
Так пели за фабричною стеной –
вне подвигов и славы трудовой.
И в самостийном чтенье между строк
угадывался мир любви иной.
И в парке на скамейке под ольхой
вздыхала, плача, девочка в платок,
ладошку с карамелькой и слезой
сжимая в заскорузлый кулачек.
18.
И над фанфарным звоном, как стена,
незримо нависала тишина.
И как не надрывались трубачи,
все ноты выдававшие сполна,
как не рвалась скрипичная струна,
та музыка была отключена
от сердца, загрустившего в ночи.
19.
И сердце, загрустившее в ночи,
шептало сердцу друга: «Помолчи».
Таила ночь полтысячи проказ
подобием пылающей свечи.
И клены, вязы и карагачи
транслировали звездные лучи
в проемы улыбающихся глаз.
20.
Как в первозданном лоне бытия,
в тот час на свете были Ты и Я.
И все. И пусть смеется и острит
над этим доморощенный паяц,
но даже в слове (боже правый!) «партия»
все было стерто, кроме буквы Я,
С нее и начинался алфавит.
