Ему, примерно, пятьдесят лет. Черноволосый с седыми полосками на висках и смешным, взъерошенным комком белых волос на затылке. «Вы бы постриглись, – говорят ему, – у вас голова, как неприбранный хлев». «Непременно, – отвечает он. – Со следующей получки. Вы знаете, сколько сейчас стоит постричься?!» Не спрашивает, а возмущается, срываясь на визг: «Триста рублей! Это же безобразие! Это ж, сколько булок хлеба? Двадцать. Получается, сегодня постричься стоит двадцать булок хлеба? По-вашему это эквивалентно?». Задавая вопрос с модным словом «эквивалентно», он окидывает собеседника глубоким взглядом, и почти всегда в таких случаях начинает говорить о политике: «До чего же мы с новой властью докатились! Мы строим не новый общественно-экономический уклад, а бордель». Слово «бордель» произносится с особым смаком, с ударением на рычащее «р» и взрывное «д». «Простите меня, – продолжает он, понизив голос, – но я не могу иначе охарактеризовать современную Россию. Повторяю, это самый настоящий бордель, бордель, на который мы поменяли великую страну. Я имею в виду Советский Союз. Говорю, и буду говорить: это была великая страна! Чем же она так не понравилась нашей и зарубежной закулисе? Не знаете? А я вам отвечу: тем, что она была лучше, просто лучше, понимаете? Во всех отношениях лучше, понимаете? Я уж не говорю о бесплатной медицине, образовании и спорте. А что сейчас? Что мы имеем сейчас? Есть все – только плати. Дошло до абсурда – платным стал и детский спорт. Нет, как хотите, но это перебор. Вы согласны со мной? Не согласны? Что? Простите, я плохо слышу, повторите свой вопрос, только громче. Колбасы было мало? Дефицит? Ну и что? Сейчас все есть, прилавки магазинов ломятся от изобилия всего и вся, но наберитесь мужества, и посмотрите на цены, а потом гуляйте дальше, как говорится, не солоно хлебавши».
Сослуживцы зовут его не Петром Семеновичем, а Петром-Симоном. В переводе с библейского. И еще Стрелком, потому что он все время «стреляет», то есть просит сигареты. «Ничего с собой не могу поделать, курю, как сорок сапожников, – говорит, щурясь, рассматривая на свету сигарету, – все мало, все не хватает. Первую пачку выкуриваю до двенадцати часов, вторую до четырех, а после, ведь до конца работы еще два часа, ношусь по этажам, как бешеная сука. Сначала прошу взаймы. На пачку сигарет. Если не дают, бегу в курилку, здесь у нас народ сердобольный, понимает, что означает пухнуть без курева».
Иногда, впрочем, приходит в курилку со своими сигаретами. На лице – выражение неподдельного довольства, открывает грязным ногтем новую пачку: «Хотите угоститься?». Глаза виноватые: мол, простите, что так часто «угощаюсь» у вас. Попробуйте сегодня мои. Не хотите? Жаль. А это новый сорт «Явы». Попробуйте, сэкономьте свои, а? Тяжелый табак? Ну, это уж враки! Который год уже курю – одно удовольствие. А легкие, дамские, с противной кислинкой, – что за бурду они туда добавляют? – не могу курить, иной раз давлюсь от кашля, рот полон серной кислоты и голова идет кругом.
Несколько лет кряду носит один и тот же костюм – серый, с засаленными рукавами, с шитыми-перешитыми пуговицами, по мнению здешних остроумцев, «дедушкин». Сослуживцы обещали скинуться и купить ему на день рождение новый костюм. Но передумали. Или не собрали нужной суммы. Петру Семеновичу говорили об этом – он не верил:
– Они раньше удавятся. Новый костюм! Да вы с катушек съехали, товарищ дорогой! Это вам не Советский Союз! Вот тогда могли б! И не только костюм подарить, но еще часы сверху да путевку в Гагры. Бесплатно! А нынче…. Эх, да что тут говорить! – он нервно тушил сигарету и добавлял:
– Народ нынче порченый – за копейку всю кровушку высосет.
В кабинете вместе с ним, за большим сдвоенным столом напротив, сидит Ада – молодая женщина, рыжеволосая, нескладная, похожая на саламандру, а, точнее, на доллар. Во время финансовых проблем Петр-Симон берет у нее взаймы.
– Не дай помереть, Адочка, – заискивающе просит он. – Ты себе не представляешь, что значит тридцать лет подряд курить, и вдруг остаться без сигарет. Мутит, голова кружится, все внутри начинает бурлить и требовать никотиновой дозы. С ума можно сойти!
– Сколько вам нужно? – спрашивает Ада.
– Пятьдесят рублей, а лучше сто, хватит на две пачки.
– Так пятьдесят или сто?
– Лучше сто.
– Когда вернете?
– Завтра. Возьму у жены или дочек, и к утру деньги будут возвращены, – сказал он, глядя, как Ада длинными, как ножницы, пальцами достает из кошелька сторублевку.
Он выполнил обещание, данное Адочке. Как-то уж очень хотелось выглядеть точным, пунктуальным, хоть раз оказать на нее впечатление человека, который держит слово, а то ведь придет и, услышав, что денег не будет, начнет, как сирена, ныть: «Петр Семенович, вы же обещали, сказали, что возьмете у дочек. Опять соврали? Как же так можно? Ведь вы пожилой человек. Нет, как хотите, но это плохо. Так нельзя. Деньги-то маленькие, всего сотка. Неужели так трудно у кого-то перехватить? У кого? Да хотя бы у наших работяг. Не рискнули? Застеснялись? Выходит, правду о вас говорят?». Последняя фраза будет сказана с намеком на национальную принадлежность. И если дойдет до этого, ему будет стыдно. И обидно. Словно он не вернул деньги не потому, что ему не одолжили жена и дочки, а потому что, по мнению Ады, он еврей. Как это связано? До некоторых пор он не задумывался над этим. Он считал, что это не от большого ума. Но все равно было стыдно: мало того, что деньги не вернул, а еще и подтвердил справедливость прилипшей к нему клички Жидок.
Офис, где работал Петр-Симон, располагался в бизнес-центре у метро «Ногатинская», за железнодорожным переездом. Как минимум, в год раз кто-то попадал под колеса скорых, несущихся, как ураганный ветер, поездов. Устрашающе грохоча и визжа, они пролетали мимо Ногатинской на полном ходу. Перед этим срабатывала автоматизированная система блокировки переезда, опускался шлагбаум, вздергивались, с протяжным скрежетом приподнимаясь, как плоские головы больших хищников, защитные металлические листы, из окон станционных будок высовывались дежурные в оранжевых жилетках. Но пешеходный переход у обочины был свободен. Частенько находились смельчаки, которые проскакивали на ту сторону едва ли не перед носом мчащегося стрелой поезда. Но таких было мало. Основная масса терпеливо выжидала, когда гремящие колесными парами и рессорами составы промчатся мимо, поднимется шлагбаум, и только потом направлялась на ту сторону переезда. Но кто-то все-таки попадал под колеса железного чудовища. По разным причинам. Одна из жертв, молодой, рыжеволосый мужчина, поскользнулся и упал, нога несчастного, обутая в массивный зимний ботинок, застряла в узком зазоре между разводами рельс и шпалой. В паническом ужасе он стал выдергивать ногу, кричал о помощи, умолял: «Люди, помогите!». Он отпрянул от колеи в надежде, что, если ничего уже не поделаешь, то пусть лишиться ноги, но сохранит жизнь. Но случилось худшее. Первое колесо вагона срезало выше колена ногу, затянув под колесные пары, мчащиеся следом, все тело, ошметки которого разметало на сотню метров по колее и вокруг. Впрочем, бывали случаи, когда людей только отбрасывало на несколько десятков метров в сторону, где они медленно остывали, принимая самые причудливые позы. Этим «везло», их хоронили, как обычных людей. Но сохранить тело удавалось единицам. Чаще всего, несчастных разрывало на части. Куски тел, как свежее мясо, алели в пыльной траве между железнодорожными колеями. Изуродованные, скомканные и истерзанные, они представляли собой жуткое зрелище. Собирались зеваки. Наблюдали, как правило, издали, боясь приблизиться к фрагментам разорванных в клочья людей. У шлагбаума стояла полицейская машина. Ждали, когда появятся медэксперты. Петр-Симон, почти не глядя на разорванные трупы, быстро проходил мимо. Они наводили на него непредвзятый, болезненный страх. Как правило, он шел, строго глядя перед собой, никогда не наступая на рельсы, покрытые по бокам ржавчиной и коркой темно-серой наледи. Но однажды вид погибшего так его удивил, что Петр-Симон на несколько секунд остановил на нем взгляд. Покойник лежал в чертополохе, широко раскинув руки, словно хотел заключить в объятия провисшее над ним голубое, без единого облачка, небо. Светлые кучерявые волосы шевелились от ветра. Казалось, человек прилег на минуту – расслабиться, отдохнуть, полюбоваться на небо, если бы не одно «но» – у него не было нижней части тела. «Молодой еще, черт!», – подумал Петр-Симон, и быстро пошел дальше.
Входя в кабинет, он говорил:
– Вы это видели? Как это может происходить? У этих людей есть уши, глаза, наконец, элементарный инстинкт самосохранения?? Я хожу через этот переход уже двадцать лет. Опущен шлагбаум – терпеливо жду. Как все. А это что за люди? Куда они спешат? К богу в рай? Так ведь успеете, дурни! Придет срок, и все мы будем там
Вопросы относились к Аде. Она сидит в привычной, закостеневшей, как музейный экспонат, позе перед большим, похожим на гербарий с насекомыми, монитором с цветными файлами. В этом положении она могла находиться часами, поднимаясь и выходя из кабинета только в обеденный перерыв. Волосы девушки были собраны в конский хвост, на кончике носа с едва заметной горбинкой маленькие, водянистого цвета очки. Она привыкла к шумному, экзальтированному Петру-Симону, и когда тот рассказал о происшествии на переезде, произнесла только одно слово:
– Бомж?
Руководство организации ставила Петра-Симона всем в пример: он никогда не опаздывал, не пил, а исполнительности его можно было только позавидовать.
Петр-Симон всегда о чем-то перекидывался словами с охранниками. Однажды заговорил о потребительских кредитах: «Это какое-то массовое помешательство. Берут под чудовищные проценты, спускают деньги в супермаркетах, а потом годами сидят на хлебе с водой. Я как-то не поленился и, вооружившись калькулятором, посчитал, сколько они возвращают банку. Выводы меня просто ошеломили – за одну сумму, взятую у банка в долг, они возвращают две, а то и три суммы! А если допускают просрочки в выплате процентов, которые должны вноситься ежемесячно, включается механизм штрафных санкций, и долговые обязательства увеличивается на порядок. Куда же это годиться!?»
– Так ведь ваши единокровники это дело и затеяли, – неожиданно сказал охранник. – Что ж вы возмущаетесь? Не обижайтесь, Петр Семенович, вас все считают евреем.
– Пусть считают, – ответил Петр Семенович. – Но я все-таки русский.
Охранник испортил ему настроение. На целый день. Петр-Симон знал, что в организации все говорят, что он еврей. Но за спиной. Шепотом. С оглядкой. Охранник, уже пожилой мужчина с пухленьким животиком, первым осмелился сказать ему об этом в лицо.
– А мне, Петр Семенович, все равно, кто вы, еврей или таджик, – добавил он. – По мне, будьте хоть негром, главное – человеком быть. Национальность, она не имеет значения. У меня соседи по площадке армяне, живем душу в душу уже больше двадцати лет.
– Национальность, говорите, не имеет значения? – спросил Петр-Симон.
– Ни на грамм.
– Тогда зачем вы заговорили об этом?
– К слову. Вы сами инициировали эту тему.
– Я? Я же только про кредиты вам говорил!
– Да. Но кто же кредиты дает? Разве не евреи? Они же во всех банках сидят.
– А я где сижу? Тоже в банке?
– Вы нет.
– Какое же это имеет отношение ко мне?
Охранник, покраснев, взмахнул бесцветными ресницами.
– К вам никакое. Да вы не обижайтесь, Петр Семенович, я ведь без умыслу все это говорю, без иронии, известно ведь: русский человек задним умом богат.
– А вы русский? Не очень верится.
Пришел напарник охранника, тощий, с длинным худым телом, с вислыми, как пеньковые веревки, усами и узкими татарскими глазами.
– О чем спор? – спросил он, сложив на груди тонкие руки.
– О моей национальности,– вместо охранника ответил Петр-Симон. – Ваш коллега утверждает, что я еврей. А вы как считаете?
Тощий бросил на него повеселевший взгляд, синий зрачок в ободке глаза расплылся, как дождевая капля.
– Ну, если судить по выпуклому лбу, маленьким глазам и носу, – сказал он, – то… ха! очень даже может быть.
– Это ни о чем не говорит, глупо все это, – сказал первый охранник, пытаясь погасить разгорающийся спор. – У нашего директора тоже выпуклый лоб и нос дай бог каждому, а ведь он русак.
– Откуда вы знаете? – не унимался Петр-Симон. – Вы что – исследовали всю его родословную до двенадцатого колена?
– Нет. Но видно невооруженным взглядом. Посмотрите на него, и все сразу поймете.
– Я уже двадцать лет на него смотрю.
– Ну и?
– Что ну и?
– Кто он, по-вашему, по национальности?
– Я не знаю, – ответил Петр-Симон. – И не хочу знать.
Со временем он перестал реагировать на всякого рода намеки, полунамеки и иносказания на свой счет. Не то чтобы привык – к такому трудно, если вообще возможно, привыкнуть, а притерпелся и пропускал все мимо ушей, окидывая говорившего равнодушным взглядом и ловко переводя разговор на другую тему. Таким образом, полагал Петр-Симон, он дает понять, что ему совершенно безразлично, что о нем думают и говорят. Лучшая реакция на эти намеки – никакой реакции. Молчание – тоже ответ, в особенности, если в него вложена приглушенная энергия взрыва. Надо только суметь довести до подкорки мозга собеседника, что взрыв станет реальностью, если он перейдет допустимую грань. Но это все вобщем ерунда, говорил себе Петр-Симон, ну, что изменится, если на оскорбительный намек вы разразитесь длинным панегириком, призывая обидчика к вежливости? Ровным счетом, ничего. Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав, и поэтому лучше многозначительно промолчать, тогда, возможно, замолчит и ваш обидчик. Вредный человечишко, он рассчитывает на то, что вы затеете с ним спор, начнете энергично жестикулировать, запальчиво возражать, захлебываясь, приводить аргументы в свою пользу. Но вы молчите. Держите, что называется, театральную паузу. Вы только смотрите на него погасшими, как зашторенные окна, глазами, где нет даже толики упрека. Наткнувшись на стену молчания, ваш обидчик останавливается, как в полушаге у края пропасти, – о чем еще говорить? Он нервно докуривают сигарету, сплевывает на тлеющий кончик окурка, и, посрамленный, уходит. Можете поздравить себя – вы победили. Победили без драки. Победили, потому что не полезли в драку.
Так заговорил Петр-Симон. Чаще про себя, но иногда и вслух:
– Вы должны быть выше мелких обид, болезненных щипков, злых укусов и заспинных характеристик. Воспитанный человек не может судить людей по национальной принадлежности, равно как нельзя оценивать человека исключительно по внешним данным. Известно, что Паганини был маленьким уродцем, но послушайте его музыку, и вы забудете о тщедушном, как у птицы, тельце музыканта, о длинных, с вогнутыми, когтистыми пальцами руках и о коротких, кривых ногах, похожих на безобразные лапы четвероногих тварей. Его музыка преобразит вас, зачарует, как волшебство, наполнит душу веществом неведомой красоты, и вы полюбите его, как Иосифа Прекрасного. И тогда вы поймете, что у бога нет любимых детей, мы все перед ним равны. А что касается национальности, она, на мой взгляд, берет начало в эпоху родоплеменных распрей, от нее пахнет грязной, пахнущей калом пещерой, и вообще, доложу вам, все это от гордыни и избытка желчи в печени. Что вам посоветовать, чтобы вылечиться? Если вас мучают эти «проклятые вопросы», ешьте больше сладкого.
– Помогает?
– Попробуйте.
Когда он ушел из курилки, все наперебой заговорили:
– Он еще и изголяется, жизни нас учит, – сказал один.
– А они все такие, одно слово – жиды, – сказал другой.
– Пропала Россия, – выдохнул третий.
– Глупости, – заметил четвертый. – К тому же он не еврей.
– А кто?
– Русский. Потому и ходит в драных штанах и работает почти за бесплатно.
Доброхоты передали Петру-Симону и этот разговор. С тех пор в курилку он больше не ходил, денег у Ады больше не занимал, решив для себя, что легче бросить курить, чем брать у нее взаймы – всю душу вытянет, пока не вернешь долг. С работы он теперь уходил не через парадный вход, а через задний двор, чтобы не встречаться с охранником. К дьяволу ваш национальный вопрос! Еще через месяц он уволился. Говорят, директор почти слезно молил его остаться, говорил, что таких ценных кадров у него на пальцах пересчитать, обещал повысить зарплату и не скупиться на премиальные за сверхурочную работу. Петр-Симон был неумолим.
———
