Рассказы

Трясина (рассказ №1)

Самый трудный и голодный год в послевоенное время: 1946-ой. Мы жили в глухой сибирской деревеньке Вдовино. Зиму еле перенесли… в телятнике.

Наконец, наступила весна. Яркое солнце быстро съело снег на полях, но в лесу его ещё было много. Мама и Надя Спирина с дочкой начали ходить на колхозные поля – выбивать мёрзлую картошку.  Жёлтые, бледные, трясущиеся, и мы с братом Шуркой начали выползать из телятника. По очереди пользовались одними рваными галошами и тоже ходили добывать картошку. Идём, еле волоча ноги, по вязкому полю. Издали увидел один бочок картошки — бежишь к ней. А картошка, надо признать, прямо выталкивается из чернозёма и манит крахмальным бочком. Рассыпчатая! Обжуёшь крахмал и в сумку её! Телятница дала нам сковородку, и мать жарила теперь на ней оладьи из мёрзлой картошки. А потом выросла первая трава.
Мы  жадно поедали суп из лебеды и крапивы, который готовили нам на костре рядом с телятником мама и Спирина. Иногда в суп добавляли жмых, отруби или мёрзлую картошку, которую добывали на поле или воровали у телят. Мама у кого-то выпросила ножницы и остригла нас наголо, а также остригла ногти на руках и ногах, которые уже закручивались, как когти. Становилось всё теплее и теплее и мы, наконец, скинули многочисленные  лохмотья. Мать пошла в контору и кинулась в ноги к председателю колхоза:
— Леонтьевич! Дай нам с детьми какую – нибудь работу! Может быть, заработаем на трудодни что – нибудь на пропитание и обувь, одежду. Голодные сидим, нет обуви, а вместо одежды — лохмоты!
Калякин был в хорошем расположении духа. Он строго посмотрел на мать:
— Ладно, Углова! Доверю тебе и детям твоим наших свиней. Кормов немного будут подвозить мужики, но, главное, свиней хорошо пасите. Они летом сами найдут, что им есть – траву, коренья. Пасти будете у Замошья, где кончаются покосы. Это в районе Уголков. Главное, чтобы свиньи не травили  поля колхозные. А когда уберём брюкву, турнепс, картошку, овёс  и рожь – тогда по полям будете пасти. 
Мать плакала:
— Спаситель наш! Спасибо большое! Мы оправдаем доверие! Будем стараться!
— Да, Углова! Вот что ещё! Замошье кончается  Гиблыми  болотами – сколько скота там утонуло в трясине… Смотри, чтобы хрюшки туда не забрели! Детям накажи, чтобы следили за этим! А конюх мой вам покажет выпасы. Давай, завтра с детьми на свинарник!
Окрылённая, мать пришла и рассказала об этом всё нам. Пасти свиней для нас — теперь привычное дело и мы повеселели.
И потекли будние дни. Утром чуть свет мама будила нас и мы вместе – трое, выгоняли свиней на выпасы. Ближе к обеду надо было их пригонять к свинарнику, куда колхозник привозил сыворотку или корм – картошку с отрубями.  Мы вместе со свиньями кидались к корыту: пили, отгоняя свиней, сыворотку, вылавливали творог и картошку из мешанины. Затем опять выгоняли свиней на выпасы, которые находились в двух-трёх километрах. Все окрестности Вдовино  были изрыты их пятачками – они вырывали, видно, сладкие коренья, личинок и червей, а также поедали свежую траву. Но за свиньями надо было всё время следить – они всё время разбредались и норовили вырваться на колхозные поля, которые находились невдалеке. Теперь мы с братом Шуркой периодически забирались на какую – нибудь берёзку или осинку и оттуда считали свиней: их у нас было шестьдесят. Часа в три дня брат  бегал в деревню к свинарнику, где убирала навоз мать, и приносил в узелке немудрящий обед на двоих. И вот как – то в знойный июльский день Шурка убежал за обедом, а я привычно вскарабкался на дерево. Несколько раз я пересчитывал свиней, но одной не хватало. Я всполошился и начал бегать по окрестностям кругами, ища её. Сбегал и на соседнее колхозное поле, но её и там не было. Я заплакал:
— Сволочь! Куда она делась? Нас же Калякин растерзает!
И вдруг, словно молния пронзила меня:
— «А не убежала ли она на Гиблые болота, которые совсем рядом? Ведь недаром  всё стадо сегодня так туда стремилось. День жаркий и им хочется поваляться в грязи».
Побежал в ту сторону и скоро услышал визг. Ноги уже проваливались по щиколотку в грязь, и скоро я увидел своего борова. Так и есть! Это тот – самый шустрый боров с пятном на голове, который больше всех приносил нам хлопот. Он лежал в грязи и верещал. Задние ноги у него, видно, крепко увязли в густой и вязкой трясине, а передние не доставали дна и он всё время барахтался, вереща и теряя силы. Я заметался, не зная, что делать. Попробовал подбежать к нему, но сам чуть не увяз – еле выскочил. И тут меня осенило. Я нашёл не толстый трёхметровый  кусок осинового бревна без веток, который лежа невдалеке и приволок его к трясине. Думаю:
— «Брёвнышко, вроде, не гнилое, не трухлявое. Надо поставить  комлем его «на попа» и плюхнуть рядом с головой борова. Только надо так толкнуть, чтобы не задеть голову свиньи и чтобы вершина упала рядом. А потом я подведу  её под ноги и голову борова, чтобы до прихода мужиков свинья не утонула.  Только скорее бы Шурка прибежал!»
Поднял жердину и сильно толкнул, стараясь, чтобы она упала недалеко от  хрюшки. Лесина плюхнулась буквально рядом с головой свиньи, обдав её  всю грязью. Но по инерции она  проплыла в жидкой трясине на метр – полтора. Я понял, что не дотянусь до неё. Залез по пояс в грязь, изо всех сил затолкал край жерди под свинью. Частично удалось. Мне кажется, что боров  понял мои намерения – он опёрся головой и одной ногой на кругляк, перестал тонуть и барахтаться. Но в борьбе со скользким деревом я и сам погружался всё более в трясину. Ноги намертво засасывало в вязкую грязь, и я не мог ничего сделать. Заплакал, заревел, что есть силы, поняв, что сейчас утону. Голова моя оказалась рядом с головой ненавистного  визжащего борова, и от этого мне стало ещё страшней. Ухватился обеими руками за сучки скользкого бревна. Хорошо, что оно было сухим, и не сразу напитывалось влагой. Руки быстро устали и скользили по гладкому стволу, и я решил поменять положение. Одной рукой поднырнул под  кругляк, и  пальцы рук сцепил сверху бревна в замок. Стало чуть легче, но силы быстро убывали. Мелькнуло:
— «Неужели это конец? Какую зиму выдержали, а тут так глупо получилось… Из – за какой – то проклятой свиньи погибать?»
Я со злостью и яростью плюнул в ненавистную  харю  борова, который, как мне  показалось, с насмешкой смотрел на меня, как бы говоря:
    — «Ну, что друг? Вместе утонем? А ведь только недавно ты бил меня хворостиной, а сейчас на равных»…
Прошло, наверное, более получаса, как я попал в западню и силы мои были на исходе. С ужасом понял, что минут через пять – десять руки не выдержат, и я утону в трясине. Из последних сил закричал:
— Ш – у – р — к – а — а – а!
Он сразу же откликнулся. Оказывается – был рядом. Увидел наши грязные головы (со свиньёй), торчащие из трясины и затрясся:
— Колька, как же это  ты так влетел? Держись брат, держись! Я мигом! Только что проехала бедарка с двумя мужиками на  Уголки – я догоню их!
Уже теряя сознание, краем глаза увидел  примчавшихся двух мужиков с верёвкой и двумя плахами. Через некоторое время нас со злосчастным боровом  вытащили из трясины…
Мать после этого случая  долго бранила меня:
— Колька! Вечно ты куда – нибудь  влезешь! Прошлый год  под лёд на Шегарке  чуть не утянуло, сейчас – в трясине. Мало тебе, что чуть не помер с голоду в эту зиму, так ещё и приключения на свою жопу ищешь? Больше не смей бегать на эти  Гиблые болота…

Маленький свинопас  (рассказ№2)

После случая, когда я чуть не утоп в трясине, мы пасли свиней с братом по-новому. Всегда находились с ним на расстоянии 50-100 метров друг от друга и обязательно спиной к этому  проклятому болоту, не давая свиньям туда даже близко приблизиться.
Знойное лето быстро подошло к концу и сменилось дождливой холодной осенью. В качестве аванса за выпас свиней мать выпросила у председателя колхоза  (через райпо) две пары галош. Как не умоляла дать третью пару для меня – всё было бесполезно! В одних галошах ходила мать, в других Шурка  пошёл в школу. Уже в сентябре убрали все колхозные поля, и я начал там пасти свиней.  После уборки турнепса и брюквы оставалось много сочных листьев, которые с охотой поедали свиньи. А вот плодов практически не попадалось. Я быстро обегал всё поле, выискивая брюкву или турнепс, и таким образом опережал свиней. Найду овощ – с удовольствием хрупаю, не обращая внимания на грязь. А вот на овсяных и ржаных полях (там свиньи подъедали колоски) я придумал для себя  другое удовольствие. Так как опять до самого снега (а он выпадал в начале октября) мне приходилось бегать босиком, то, естественно, очень мёрзли ноги. Но и здесь я нашёл выход. Загоню свиней на середину поля, а сам быстро забираюсь на скирду соломы (их обычно ставили на краю поля). Зароюсь в тёплую солому – наблюдаю сверху за стадом. Хорошо и тепло на скирде соломы! Мыши внутри так и шуршат, пищат и даже выскакивают наверх.  Мечтаю:
«Вот бы превратиться в мышку! Как там – внутри стога хорошо и тепло! А пищи – вдоволь! Вон – сколько колосков не обмолоченных! А сколько друзей бы я там нашёл! Да, хорошо быть мышью! Но вот и у них есть враги. Коршуны и ястребы так и барражируют над скирдой. А летом – зимой лисы и совы охотятся на мышей. Нет, пожалуй, не буду мышкой»…

Разбредутся далеко свиньи – соскакиваю со скирды и опять их собираю в кучу. Но свиньи быстро всё подъедали, и приходилось перегонять их на новые поля, где не было скирд. Это было самое ужасное. Ноги мёрзнут; стараясь согреться, я всё время двигаюсь, бегаю от кочки до кочки на краю поля. А сзади остаются на мёрзлой траве или инее следы. Разгребу иней на кочке, зароюсь ногами в её середину, обложив ноги сухой травой – и так  до следующей погони за свиньями. Или прыгаю сначала на одной ноге, затем на другой.

Но всё время погода ухудшалась. Холодные дожди сменились  морозным инеем и первым мелким снегом. Теперь по утрам, провожая меня, мать плакала, предлагала мне свои галоши, но я отказывался, зная, что у мамы одна больная нога и ей будет ещё хуже. Ухожу  за околицу, оглянусь – мать ревёт и крестит меня вдогонку. Я теперь тоже начинаю плакать, проклиная свиней. И так весь день реву, бегая за свиньями.
На одном поле один раз наткнулся на брошенную силосную яму. Собрал невдалеке свиней, а сам забрался в остатки прошлогодней соломы, грея ноги. Вдруг одна нога наткнулась на что – то твёрдое. Разгрёб солому и отшатнулся – на меня смотрели огромные пустые глазницы голого черепа. Я вскрикнул и отбежал на другой конец ямы. Только начал разгребать солому – показалась рука скелета. Заорал что есть мочи от страха и побежал перегонять свиней на другое поле. Видно замёрзшие в эту зиму китайцы, которых прислали к нам в деревню осенью,  здесь в своё время находили приют…

Наконец, мои мучения закончились, и свиней загнали  на зиму в  тёплый свинарник. Матери председатель колхоза  вдобавок к двум парам галош, дал два мешка турнепса и брюквы, а также по мешку ржи и овса. С этими припасами нам опять предстояло прожить вторую зиму в телятнике. Мать и Надя Спирина в закутке телятника к тому времени соорудили шалаш – набили его свежим сеном и соломой. Но холод всё равно донимал нас. Брат Шурка  бросил школу во Вдовино, т. к. ходить туда – сюда шесть километров по глубокому снегу в галошах было невозможно. Теперь мы все впятером (двое Спириных)  лежали в телятнике, зарывшись в солому, и грызли замёрзшую сырую брюкву и турнепс, а также рожь и овёс. Печки и посуды, естественно, в телятнике не было, а костёр, который иногда мать и Надя разводили рядом, не особенно выручал нас. Выскочим из телятника к костру — а на улице морозище! Погреем один-другой бок, поджарим брюкву – и опять пулей в свой шалаш.

Как-то услышали, как скотник  рассказал телятнице Аграфёне, что его чуть не съели волки:
— Чудом сегодня спасся от волков! В начале зимы они иногда прибегают в наши  края. Я знал это, но не ожидал, что сам встречусь с ними! Поехал на Уголки за сеном. Хорошо, что взял самого сильного и ходкого быка. Только связал воз, выехал на дорогу, чую: что – то не то! Собака мечется, носится вокруг быка, норовит ко мне запрыгнуть наверх. А они мгновенно наскочили! Пять штук! Бегут рядом: собаку всё – таки поймали и разорвали. Отстали. Бык бегом несётся, хрипит, мычит! Хорошо, что колея накатанная – каждый день на Уголки за сеном ездят десять саней. Молю Бога, чтобы скорей приехать. Они опять догнали, прыгают на оглобли и на голову   быка. Я вилы воткнул в сено — приготовился отбиваться, если будут прыгать на воз.  Длинной лесиной их пугаю – отгоняю. На меня они, вроде, не  обращают внимания, а на быка прыгают. Бог помог мне! Уж как бык поддел рогом одного – я и не заметил. Только увидел, как они все завизжали и накинулись на раненного собрата!  А  тут и показались огни крайних изб…
Я  перестал плакать и дрожать от холода, услышав этот жуткий рассказ…

А  морозы в эту зиму стояли  просто  злющие. Наши скудные припасы заканчивались, и мать ревела, причитая:
— Дети! Выживем ли эту третью зиму в проклятой Сибири! Что мне делать? Как сохранить вас? Боже, спаси нас! Сколько нам ещё мучиться?
От всего пережитого, от холода и голода – мы опять начали иногда терять сознание. Когда было невмоготу — в полуобморочном состоянии вылезали из своего шалаша и грели руки под горячей струёй мочи телят. Мать  ежедневно умоляла и просила телятницу взять нас к себе домой, но та сурово отмалчивалась…

Первая любовь (рассказ №10)

Детство моё прошло в глухой сибирской деревеньке Вдовино. Наша школа – семилетка. Из всех девчонок в классе мне  приглянулась  Нина Суворова. Это была тихая, но не застенчивая, красивая девчонка с «греческо – еврейским» симпатичным личиком. Её чёрные — со сливу, глаза были необычайно красивы, чистое белое лицо, прямой носик, округлый женственный подбородочек, тёмные волнистые волосы до плеч. На маленькой ладной фигурке всё было к месту. Сапожки  осенью и весной, белые пимы зимой, сарафанчик, яркая кофточка. Одевалась она значительно лучше нас и со вкусом.  И чем дальше шли годы — тем больше она нравилась мне! Третий, четвёртый классы, вот уже седьмой, а моя симпатия к этой девочке разгоралась год от года сильнее и сильнее.  Это была первая в жизни любовь! Сколько часов, дней, ночей передумал  о ней, сколько мыслей,  дум  передумано, и вздыханий, и даже слёз мальчишеских, и драк за неё или просто для неё, чтобы внимание обратила! А песен, сколько разных нежных песен мной пропето! И в каждом слове этих песен — всё о ней, единственной!…
Вспоминаю несколько случаев.

…1949 год. Детдом.  В большом зале идёт Новогодний концерт. Смех, гвалт, веселье.  Периодически почтальон с бородой из пакли  на  «тройке лошадей с бубенцами» (трое малышей в упряжке) бегает по кругу вокруг ёлки, а затем останавливается, разворачивает треугольники  поздравительных писем и громко зачитывает. В основном поздравляют  девчонок с Новым Годом и желают хорошей учёбы. Бегу в учительскую. Там на столе лежат для  писем – записок несколько чистых   тетрадей и три чернильницы с ручками. Торопливо пишу, чтобы не увидели.  Бросаю его в  деревянный почтовый ящик. Жду, не дождусь, когда почтальон зачитает моё письмо. И вот он громко читает:
— «Нине Суворовой.  Ба, да тут любовная лирика! Слушайте. 

 Где – то там тоскливый чибис пролетает ввысь. Нина, милая дивчина, жду и жду — ты отзовись!»
Немного растерянно, почтальон вызывает Нину Суворову к ёлке. Та, вспыхнув, убегает из зала, мельком бросив взгляд на меня. Почтальон оценил ситуацию:
— А где же этот прекрасный рыцарь?  Ну! Выходи, молодой человек!  Не бойся! Ты же просто молодец!
Я прячусь за спиной матери и отчима. Думаю, многие догадались, но пощадили меня.  Почтальон тоже это, видно, понял, и начал зачитывать другие письма..
…Зима снежная и долгая, морозы, метели, охота, зимняя рыбалка, незабвенные вечера с песнями, частушками, танцами, игры в прятки, лыжи и коньки, игры  с  взятием снежных крепостей  — всё занимало нас, всё было интересно! Дни летели незаметно! До поздней ночи стоял шум, смех, визг у нашей крепости! Ну и, естественно, штурмовал я стену всегда в том месте, где в амбразуре мелькало  личико Нинки Суворовой…

…В школе я сидел на две парты дальше  за Ниной Суворовой.  Идёт урок, а я не слышу – любуюсь Ниной. Всё мне нравится в ней! Она сидит за партой с подругой  вполоборота ко мне и тоже не слушает. О чём – то перешёптывается с худенькой, курносой и  веснущатой  подругой. Выглянувший луч света пробился через окно и осветил на её шее завитушки волос, аккуратненькую мочку уха, скользнул по её крепкой и ладной фигурке. Мне хочется с Ниной подружиться и провожать её из школы.  Хочется, чтобы она меня выделила и обратила на меня внимание, но как это сделать? А в душе моей что творится! Меня тянет к ней, хочется поговорить с ней о чём – нибудь  серьёзном, хочется просто рядом пройти с ней. Червячок сосёт, тревожит  меня, и я решаю проводить  её из школы. После спевки нахожу её — она уже одета и выходит с  подругой. Догоняю и не нахожу сил, смелости идти рядом. Так и доходим до дома Нинки.  Впереди они, а я плетусь в трёх шагах сзади. Останавливаются у избы — смотрят на меня. На лице моём, конечно, видна растерянность, страх и отчаяние. Обе прыскают  и разбегаются в разные стороны.

А  любовь к Нине прямо сжигает меня! Третий день  не сплю, не ем! Мама  заметила,  расспрашивает меня, что болит? Я уклончиво отвечаю, что всё нормально.
Бреду из школы по глубокому снегу, ничего не видя, а в глазах розовощёкая симпатичная Нина Суворова. Не замечаю, как вслух  бормочу:
— Что делать?  Что делать?  Нет, не любит она меня! Утопиться, что ли?
В сердцах бросаю сумку с тетрадками в сугроб  на взгорке около избы Силаевых.
—  Эге! Ты что это — малец? Как это утопиться? Кто же это не любит тебя так?
Вздрагиваю от неожиданности — испуганно оборачиваюсь:  это рядом вышагивает и посмеивается в усы  белорус  Кадол  в  подшитых валенках. Сразу прихожу в себя, подхватываю сумку и бегу домой.
И вдруг дома приходит идея. Выпрашиваю, вымаливаю у матери два рубля:
— Мама!  Хочешь, чтобы я не болел?  Ни о чём не спрашивай.  Я  когда – нибудь  всю правду  расскажу. Если дашь два рубля, вот увидишь, выздоровею!
Мать верила во все приметы и сама частенько гадала. Она сразу поверила мне и дала два рубля.  Радостный,  бегу в магазин, покупаю  целое богатство: двести граммов конфет-подушечек, обсыпанных сахаром.  Дома вырываю из тетрадки два чистых, в клеточку, листа, пересыпаю конфеты в них и тщательно завёртываю. На лицевой стороне большими печатными буквами, чтобы не узнали по почерку, пишу:
—  НИНЕ   СУВОРОВОЙ. 
На большой перемене, когда класс проветривает дежурный Вовка Жигульский, заскакиваю. Вовка у двери  в коридоре не пускает, но после препирательств уступает.  Отвернулся, кажется, не видит, очень хорошо! Кладу пакет с конфетами в  её парту.  Зашли все, я маюсь, наблюдаю —  не  заметила. Урок  прошёл, затем опять перемена и урок — не замечает Нина подарка моего! Нервничаю, сам не свой!  И вдруг, когда уже кончился последний урок и все начали собираться домой,  Нина кричит на весь класс:
— Девочки!  Что это? Что за пакет? Кто это написал  на нём мою фамилию?
Все кидаются, разглядывают,  разворачивают мой подарок.  Нинка кричит:
— Конфеты! Ой, как здорово! Кто же это подкинул?
И вдруг раздаётся злорадный  хохот  Вовки Жигульского:
— Это Углов тебе подарил!  То – то он крутился  в классе на большой перемене! Я не пускал — чуть не подрались.  Жених!
Все смотрят на меня, а я вспыхнул, и по мне видно и так без Вовки! От обиды и злости кинулся   на долговязого Вовку, сбил на пол и давай  тумасить — еле растащили. Убежал — тут же догоняет Нинка:
— На!  Возьми свои конфеты! Не нужны они мне!
Я поддал ещё больше, убегая от  неё и от себя…
Четыре месяца прошло после этого. Уже весна была и она как – то очутилась рядом со мной. Шли тихо из школы, молчали. Уже у своей избы, глядя себе под ноги, вдруг грустно сказала:
— А я твои конфеты не съела! Берегу!
Всё перевернулось во мне! Благодарно взглянул на неё, забыв все обиды.  С того дня мы начали дружить с ней и больше никогда не ссорились!…

… В эту зиму начал ходить в лес и ловить петлями зайцев.  Первого своего беляка  поймал уже перед  самым Новым годом – сколько было радости!  А потом ещё и ещё одного!  А в феврале  мои скрюченные, порванные не раз четыре петли принесли удачу – поймал сразу два зайца! Перекинул их через плечи и долго разгуливал специально по деревне – пусть завидуют! Один раз прошёл рядом с Нинкиной избой, хотя она была  не по дороге домой, а чуть в стороне. Вроде занавеска шевельнулась на окне. Решил ещё раз пройти перед Суворовой и зашёл с другой стороны. Занавеска на этот раз полностью отодвинулась и в окне показалась Нина, которая  улыбалась и махала мне рукой. На следующий день в школе она подошла ко мне и засмеялась:
— Ну, ты и добытчик — два зайца сразу поймал! А зайчатины нам принесёшь? Мы мясо не ели уже три месяца. 
А затем, лукаво улыбнувшись, вдруг опешила меня:
— Наверное, как подрасту, выйду замуж за тебя!
Я  ошалел от счастья и ничего не ответил…
В начале марта с трудом достал проволоки и сделал десять новых петель. В следующее воскресение поймал опять два зайца. Иду, гордый и довольный. Все выглядывают, подходят, расспрашивают. И вдруг навстречу Нина Суворова! Я, красный от волнения, иду навстречу, повесив гордо зайцев через плечи. Нинка удивлённо  ахает:
— Ну, ты даёшь! Опять два зайца поймал! Какие чудненькие зверушки! Беленькие, пушистые. А вообще, вы, охотнички,  жестокие! Как не жалко вам их?
Я небрежно отвечаю:
— А чего их жалеть? В тайге их уйма! Знаешь, какая вкусная зайчатина? Бери их оба —   дарю! Я завтра могу три поймать!
Нинка сначала отказывается, но затем соглашается взять одного. Я счастлив до небес!…

… Я уже в Кисловодске. Грущу: вспоминаю последний вечер, который провёл во Вдовино с Ниной. Тёплый июльский вечер. Мы сидим на крыльце. На болотах кричат – плачут  чибисы. После скворцов — чибис, самая любимая наша птица! Водилось их в то время превеликое множество. Она спрашивает:
— Коля! Почему так чибис  жалобно кричит? Похоже на  жалобное  мяуканье  кошки. Они на что – то жалуются. Может им надоело болото, сырость? Может их кто – то обижает?  Мы, наверное,  просто не видим их врагов. Змеи? Ястребы? Ворожейки? Жалко их…
Перед ночью чибисы  особенно громко и жалобно стонут, мечутся. Становится грустно от их плача и мы замолкаем, затихаем с Ниной, тесно  прижавшись  друг к другу, а сердце наполняется сладкой болью. Догорает ещё один день жизни, тонко зудит комар, затих щебет ласточек, повеяло холодом от  родной Шегарки.  И вот уже не видно  мелькающих  беспокойных чибисов, но ещё долго — долго звучит в ушах их тоскующий крик…