1.
Старость приходит незаметно. Как день переходит в ночь. Также незаметно человек начинает новую жизнь, удивляясь поначалу тому, что всё, что он делал в молодости и зрелости с легкостью, стало требовать больших усилий. Он с трудом встаёт, с трудом одевается, медленно, подобно роботу, передвигается, внимательно глядя на дорогу, чтобы не подвернуть ногу, не упасть. Позже он привыкает к жизни с низким энергетическим ресурсом: экономит силы, не переедает, не пьёт на ночь чай, чтобы в отведенный ему короткий четырехчасовый сон не вставать с постели.
«Не беда», – говорит себе он, засыпая, – все проходят через это. Я читал, что Толстой боялся смерти и часто, будучи уже глубоким старцем, говорил, что природа очень строга к людям, поскольку всех забирает к себе, никому не делая исключения. Даже Толстому».
С некоторых пор он стал бояться одиночества. Ночью его пугала тишина. Через час или два после полуночи, когда все спали, его охватывала какая-то странная тревога. Он не мог себе объяснить, что это, откуда и как от этого избавиться. Он ходил из комнаты в комнату, много курил, садился в мягкое кресло и смотрел вперёд – на стену или настольную лампу. Смотрел, чтобы смотреть. Он не видел ни стены, ни настольной лампы. В провале между тем и другим вырисовывался силуэт человека, который подобно ему смотрел в сторону. Четко просматривались только часть лица, потухшие глаза и графитовый лоб, всё остальное, от носа и нижней губы, проливалось вниз, словно он был одет в длинную черную сутану. Это был он – господин Х, точнее, голографический эскиз, наспех сделанный с его лица, как выражение мучающей его тревоги.
«Вот она какая», – глядя на себя, подумал он о том, о чем никогда не хотел думать.
«Но зачем мне это? Я не хочу видеть себя таким», – шепотом говорил он.
Он выходил на балкон, открывал, звякнув щеколдой, окно и смотрел на деревья – ровные ряды, сквозной ствол, покрытые лунным шафраном, заледеневшие, медные листья.
«Деревья только кажутся живыми, – думал он. – На самом деле, они давно мертвы. И этот серый свет от фонарей и серп месяца, выглядывающий из плотной, как волчья шерсть, тучи – они только подчёркивают правоту моей мысли. Выходит, суть моей тревоги в… Ах, нет, я не хочу так думать. Эти мысли – не мои. Они навеяны тишиной, вызвавшей у меня тревогу и грусть. Но о чём я грущу? Или о ком? О детстве, юности, зрелости? Они давно прошли. И я уже давно не знаю, что это значит – быть молодым, как это – быть зрелым и сильным? Мне говорят, что надо больше ходить, не понимая, что каждый шаг стоит мне огромного напряжения. Мне говорят, что надо бросить курить. Но что мне еще делать? Сидеть сиднем и пустыми глазами смотреть на мертвый пейзаж за окном? Жить памятью о прошлом? Но где она – эта память? Она слабеет вместе с мышцами, умирает вместе с костным мозгом.
Господин Х опустил голову и хотел заплакать – в надежде, что слёзы ослабят тревогу, растопят её и по капельке покинут его измученное сердце. Так уже несколько раз было. Жалость к себе вызывала слёзы, и он успокаивался. В такие минуты, по давно заведенной привычке, он видел себя со стороны – старый, брошенный всеми, седой – и слышал откуда-то извне чей-то голос: «Боже, как же мне тебя жаль!».
Чей это был голос?
Голос из прошлого? Из мёртвого прошлого. А разве нет? Ведь если всё мертво в настоящем, то что говорить о прошлом? Оно давно покоится под прахом беспамятства, исключившим время как действующую субстанцию, где не найти ни одной из сотен миллиардов потерянных жизней.
Господин Z не случайно его терроризирует, сравнивая со старой вещью, место которой на чердаке. Или в подвале, куда сваливают всё ненужное, древнее, пыльное, отслужившее свой век.
Довольно обширная в молодости и зрелости память год за годом теряла целые пласты жизни. Исчезали города и улицы, друзья, знакомые, женщины, отношения с которыми проходили настолько драматично, что, казалось, забыть о них можно только окончательно лишившись рассудка. Тем не менее стирались из памяти и они. Он забывал их имена, смутно, как в густом тумане, представлял их лица, словно между ними ничего, кроме нескольких случайных встреч, не было.
Временами это его пугало. Сердце сжималось от тоски, и он, чтобы встряхнуться, выходил на улицу, пробовал сконцентрироваться, чтобы воскресить черты далекой возлюбленной или хорошего друга, и, обнаружив, что это ему не удаётся, возвращался домой. Сознание его было похоже на опустошенное ветрами помещение, из которого давно уехали люди. Они вывезли вещи, мебель, картины, ковры, посуду и сервизы – ничего не забыли, всё, от самой большой до самой малой вещи, загрузили в большой грузовик и отправили куда-то в полое пространство. А следом на маленьком с открытым верхом автомобиле уехали сами. Туда же, в то же полое пространство, где растворились, как капельки дождя, точнее, как бабочки-однодневки, рождающиеся сегодня, чтобы завтра умереть.
Как странно всё это получается, думал он, глыба, глыбина времени в какую-то долю секунды сжимается в горошинку. Но чтобы найти её, надо включить свет. И он, ощупывая руками стены, ищет выключатель. И не находит. И наконец понимает, что выключателя нет – его вместе со всем скарбом тоже увезли. Потом он смеётся над собой: боже, что я делаю, ведь в этот дом уже давно не подают электроэнергию! Люди уехали отсюда, расплатившись по всем счетам, чтобы энергетическая кампания не подала на них в суд с требованием взыскать долги. Скрыться от кредиторов нельзя. Да и глупо. Лучше заплатить и с легким сердцем уехать. И там, на новом месте, где они остановятся и будут какое-то время жить, почтальон не принесет повестку в суд, где, укоризненно качая головой, судья скажет, что не платить по долгам это плохо.
«Я стар», – с каким-то наигранным удовольствием говорит он, заглядывая в глаза собеседнику. Несколько раз опять-таки не без удовольствия вспомнил, как один английский лорд на упреки красивой молодой жены горделиво ответил: «Мадам, мне 68 лет». Ответил с достоинством, давая понять красотке, что во время диалогов с ним надо делать ссылку на возраст. Наконец, однажды, после охватившей его волны «творческих» мук, связанных с экскурсом в стилистику, он сказал себе: «Проблема не в том, что у меня нет денег, что меня не берут на работу, что слабеет память, давно уже не та хватка и прочее. Проблема в том, что я стар, и если всё, что я сказал выше, можно как-то исправить, изменить, одолеть, – надо только проявить собранность, терпение и волю, – то старость не одолеть, не перебороть. Разумеется, можно с помощью диеты, лекарств, правильного лечения и прочей мерехлюндии её приостановить. Но не более того. И это естественно – никому еще не удавалось изменить природу старения».
Единственный человек, с которым он дружит почти 50 лет, частенько говорит:
— Господин Х, знаете ли вы, что в вас погиб великий актёр?
— Помилуйте, господин Z, – отвечал он, покраснев. – Ну, какой с меня актёр!
— Нет, вы не знаете, что в вас погиб великий актёр. А жаль.
— Полноте, господин Z, с меня такой же актёр, как с вас китайский император.
На самом деле, Z ошибался. Нет, у него и вправду был театральный талант, и при других условиях он, может быть, блистал на какой-нибудь сцене, поражая публику позой и страстью («О, Брента! Нет, увижу вас!»). Но талант у него был особенный – он мог играть исключительно для себя. И только для себя, даже если за ним наблюдал всего один зритель – его собеседник. Причём в отличие от всех, кто тоже играет исключительно для себя, вне зависимости от полноты зрительного зала, он принимал позу, то бишь актёрствовал не только на людях, но и наедине с собой.
Он даже спать ложился, наблюдая за собой со стороны.
Вы скажете: «Какое странное раздвоение личности! Как это поименовано в научной литературе? Шизофрения? Нарциссизм? Комплекс самонаблюдения?».
Не знаю. Он, собственно, был таким всегда. Точнее, сколько себя помнил. И эта вторая жизнь, как отражение первой, или как представление событий в тех же кривых зеркалах, была главной особенностью его жизни.
Как сны о смерти, когда воображение показывало помещение с высоким, как в католическом соборе, потолком, стол на низких прямых ножках и обтянутый черной материей гроб. В помещение никого не было, и может быть от этого было холодно. Но секунду спустя вокруг гроба выстраивались тени людей, они окружали его и молча стояли с опущенными головами. Странно, но среди собравшихся не было ни одного знакомого лица. Лишь однажды мельком он увидел мать. Она сидела на стуле с опрокинутым, розовым лицом и в узкой черной юбке с плотно сжатыми, тоже почему-то розовыми коленями. Она была молода – ей нельзя было дать и двадцати лет.
«Но ведь это нонсенс! – восклицал он. – Если она здесь так молода, то значит меня не должно быть, поскольку я родился, когда матери было больше тридцати лет. Как странно смешались времена! Или это гримасы моего болезненного воображения? Представьте себе, мать пришла на похороны сына, которого еще нет! Которого еще предстоит родить как минимум через десять лет. В Пензе. Да, в Пензе. Так написано в паспорте. Мне рассказывали, что роды были тяжелые, мать чуть было не умерла. Дитя было очень большим, и врачи думали произвести кесарево сечение. Но передумали. После родов она еще три месяца пробыла в больнице. Меня отдали на кормление тёте Лизе, маминой сестре. У неё месяцем ранее тоже родился ребенок. Девочка. Назвали Элей. Потом я узнаю, что Эля – моя молочная сестра. Рассказывали, что, когда мать вернулась домой – исхудавшая, бледная, с застывшей в глубине зрачка слезой – я отказывался от её груди. Тетя Лиза громко смеялась: «Ну, давай, давай его сюда». Мать говорила: «Я еще не очень здорова, меня воротит от еды. Не знаю, что делать».
Он почувствовал, как вялые щёки вытянулись в жалкую улыбку, под глазами стало влажно от слёз. Ему было и страшно, и грустно. Страшно от картинки собственных похорон и грустно при виде матери, еще не здоровой после мучительных родов.
Он ложится в постель и с гримасой, уродующей его покрытое глубокими морщинами лицо, засыпает. Заряд эмоций действует, как лёгкое снотворное.
— Вы очень больны, господин Х.
— Да, если старость считать болезнью.
— Старость – это вместилище болезней. Но у вас другой случай – вас мучает депрессия, которую можно излечить, если осознать, в чем её причины. Помимо того, вас надо лечить от фразерства – это лишнее. Как аппендицит.
— Что? Вы с ума сошли. Я старик, мне уже…
— Не горячитесь. Я знаю, что вам много лет. Попробуйте заснуть и проспать хотя бы пару часов.
— Спасибо, господин Z. Вы могли бы быть очень любезны, если б не были столь циничны.
— Это и есть фраза. Лечиться и еще раз лечиться! А сейчас спать.
— Вы неисправимы, господи Z.
— Знаю.
Он еще раз пробует заснуть и в какой-то мере ему это удается. Его сознание колеблется между бодростью и провалом в сон. Шум в затылке, усиливаясь, показывает другую картинку – легковую машину, промчавшуюся по дороге между желтыми деревьями и повернувшую в сторону железнодорожного вокзала. Взгляд натыкается на острые колючки облысевшей акации. Жарко. Солнце беспощадно мнёт дорогу, превращая битумный покров в мягкий ковер. Он молод. Ему 24 года. Красив. Здоров. Пот идет градом, собираясь в щекочущие струи в ложбинке шеи, вдоль позвоночника, стекая за пояс. Он расстёгивает верхние пуговицы рубахи, разводит в стороны воротник, достаёт из кармана носовой платок и, аккуратно сложив, прикладывает к шее. Так делают все взрослые юноши, чтобы не испачкать белый воротник. И только после этого замечает женщину, идущую с ним рядом. Это мать. Она провожает его до станции, где он сядет в вагон и поедет в университет. Всё утро она собирала сына в дорогу. Чисто выстиранные и выглаженные рубашки, брюки, носки, дюжина носовых платков, нижнее бельё, несколько книг – всё это сложено в маленький чемоданчик. В тряпочную сумку мать уложила банки с вареньем, с солеными огурцами, сгущенку, печенье и карамель в большом бумажном кульке. Перед выходом достала из кошелька 20 рублей, два красных червонца, и передала сыну. На дне кошелька осталась десятикопеечная монетка.
— Мать, ты ничего себе не оставила.
— Не думай об этом, сынок. Через неделю получу аванс. Как-нибудь проживу. Есть картошка. Масло. Яйца. А на хлеб займу у соседей.
— Нет, мать, так нельзя. Давай разменяем червонец, возьми хоть три рубля.
— Не надо, сынок. Не бери ничего в голову. Я остаюсь у себя дома, а ты едешь к чужим людям. К тому же скоро аванс, я вышлю тебе еще денег.
— Зачем? Мне этого за глаза хватит.
— Может, и хватило бы, если б бросил курить.
— Брошу, мать.
— Обещаешь?
— Клянусь. Не веришь?
Мать улыбается:
— Верю. Но не очень.
Препираясь, дошли до поворота в сторону вокзала. Там, если перейти на левую сторону, книжный магазин. На полках новинка! – сборник стихов Евгения Евтушенко «Поющая дамба». В эти минуты произойдет случай, который будет помниться полвека. Сборник стоил 1 рубль 10 копеек. У него в нагрудном кармане рубашке был рубль, а десять копеек (последние) дала мать. В вагоне молодой господин Х залез на вторую полку и на одном дыхание прочитал книгу. Он очень любил Евтушенко. «Возрастная болезнь», «Могила ребёнка», «Твист на гвоздях», «Петровский домик», «Под кожей статуи Свободы» — это нравилось больше других. И еще очень много разных стихотворений и поэм. Он уже видел себя, прогуливающимся по вечернему парку с какой-то красоткой («фиалочкой с филфака») и декламирует стихи. Он делает акцент на строках из «Возрастной болезни»: «Повторы за познание расплата! И женщины как будто города, в которых я уже бывал когда-то, хотя не помню в точности, когда». Энергичными жестами он отбивает такт за тактом: «Попробуй сам себя восстанови! Переболела плоть, перелюбила. И жуть берет от холода в крови, от ощущенья: это было, было». Девушка слушает, склонив милую головку:
— Это ваши стихи?
Он улыбается. Он не говорит, что это его стихи. Это написано на его лице, он смотрит на неё с упрёком: «Почему вы мне не верите?». Она целует его в щёчку:
— Простите, я не читаю стихов современных авторов.
А днём ранее, проводив сына, мать будет возвращаться домой. Солнце раскаленным железом стоит в зените. Август медленно растягивает время. Как смолу. Словно никогда не станет сентябрем. Она облизывает сухие, с трещинками, губы и быстро проходит мимо киоска газированной воды. Она спешит. Очень хочется пить. Воду в город подадут только вечером. А купить хотя бы стакан она не может – последние десять копеек она отдала сыну.
— Не стыдно, господин Х?
— Стыдно, но… Но это не то слово. Проблема в том, что она мне часто снится. В особенности, в последнее время. И всегда о чем-то просит. Я спрашиваю её, что мне для тебя сделать, мама, она что-то говорит, но я её не слышу.
2.
А с книгой произошел совсем уж нелепый случай. Он забыл её на столе в приемной деканата и через сутки нашел на том же месте. «Странно, подумал он, почему её никто не украл?»
— Вы себе представляете, господин Z, книга пролежала на столе в огромной приёмной, за это время мимо прошло несколько сот человек, и никто не обратил на неё внимание.
— Ну и что?
— Как что? Ведь это же Евтушенко!
— Хм… Почему вы думаете, что никто не обратил на неё внимания? Я думаю, обратили, полистали и положили на место. Почему вы полагаете, что книгу обязательно должны были унести? Ведь она чужая. Да и не бог весть какая ценность. Вот если бы вы забыли там десятирублевую купюру, она не пролежала бы и минуту. Но знаете, друг мой, что-то мне подсказывает, что десятирублевку вы бы там не забыли.
— Это ирония? У вас, дорогой мой, превратное мнение обо мне, вы меня совсем не знаете, – сказал господин Х.
— Нет, знаю, причем знаю хорошо. И скажу вам честно, я перед вами преклоняюсь. Таких, как вы, на свете единицы.
— Единицы? Помилуйте, господин Z, я такой же, как миллионы других.
— Это фраза.
— Что?
— Я сказал, что это фраза.
— Ничего не понял.
— Попробую объяснить. Задолго до нашего знакомства я за вами несколько месяцев наблюдал.
— Что вы говорите! Зачем?
— Вы, господин Х, человек особенный, я бы даже сказал, избранный, но в отличии от разных Банопартов, Цезарей и прочих Карлов Великих, вы избрали себя сами. Я наблюдал за вами под разным углом зрения и заметил, что вы всегда принимали позу великого человека, уникума, оракула на отдыхе. Сначала я думал, что это свойственный вашей натуре артистизм, поскольку вы хотите нравиться собеседнику. Позже я понял, что вы действительно великий человек, то есть масштаб вашего величия ничем не меньше, чем у Толстого или Сталина.
— Боже, какой вздор вы несёте, – улыбается господин Х.
— Я имею в виду форму, друг мой, а не содержание. Вероятно, вы когда-то приняли решение стать великим человеком, и начали им подражать.
— Как это?
— Вы видели памятник Пушкина на Тверской? Никогда не ловили себя на мысли, что время от времени вольно или невольно принимаете его позу.
— Нет, господин Z, не ловил.
— Друг мой, потому что вы не видите себя со стороны. А я вижу! Да что там Пушкин! Вы подражаете и многим другим: Цезарю, Наполеону, Маяковскому, Есенину и так далее до бесконечности.
— Какой вы наблюдательный, господин Z. Но что, собственно, из всего этого следует? Зачем вы мне это говорите?
— Затем, что, когда я понял, что разгадал ваш секрет, я стал искать знакомства с вами. Помните, у нас была общая знакомая Аня Руковишникова?
— Смутно. Вероятно, это было очень давно.
— Да. Эдак лет сорок назад.
— Господин Z, у меня было очень много знакомых женщин.
— Не сомневаюсь. Но эту вы должны помнить.
— Почему? Потому что она познакомила меня с вами?
— Пустяки. Я мог бы познакомиться с вами и другим путем. На эту даму тогда просто выпал жребий.
— Какой жребий? Не говорите загадками, господин Z.
— Постараюсь. Если вы не помните эту несчастную женщину, то, прошу вас, восстановите в памяти хотя бы своего приятеля, жившего через два дома от вашего. Не припоминаете?
— Нет.
— Подсказываю. Высокий, красивый, учитель музыки, с ранением пришедший с афганской войны.
— Ах, да! Композитор!
— Композитор – это его кличка. Вспомните, как его звали. Этот молодой человек души в вас не чаял, любил, как старшего брата, несколько лет подряд почти каждый день бывал у вас в гостях. Неужели забыли имя?
Господин Х. взялся за голову, а потом подпёр кулаком подбородок.
— Только не надо Родена! – крикнул его мучитель. – Не надо «мыслителя!» Вы хоть помните, что он погиб? Если вы скажете, что и это забыли, я вас возненавижу.
— Нет, помню. У него была опухоль мозга. В Пироговке ему дважды трепанировали череп, после второй операции он погиб.
— Имя, Господин Х!
— Его похоронили на Калитниковском кладбище.
— Имя! Умоляю вас, вспомните имя!
— Простите, не могу припомнить.
— Но этого не может быть! У вас что – амнезия? Тогда вам надо лечиться самым серьезным образом. Такие события люди не забывают. Согласитесь, у вас тогда не было человека ближе, чем он.
— Да. Согласен. Я относился к нему хорошо, предупредительно и подчеркнуто вежливо. Я никогда с ним не сорился, делился с ним самыми сокровенными мыслями.
— Сколько дежурных фраз! Откуда это у вас? Ведь вы прочитали тысячи прекрасных книг. Зачем? Неужели эти тысячи книг не научили вас простому, искреннему, а не лицедейскому отношению к людям? Неужели нельзя, встретив хорошего друга, пожать ему по-простецки руку, без позы, без фразы, без заемной цитаты? Впрочем, о чём я? Простите меня, дорогой мой, я забыл, что вы человек необычный, великий – я не шучу и не иронизирую! – вы действительно великий человек, и не важно, по содержанию или по форме. Когда вы заболели этой болезнью?
— Я не знаю, о чём вы.
— Знаете.
— Я никогда никакой болезнью не болел.
— Охотно поверю, если вы вспомните имя погибшего.
— Не могу припомнить.
— Негодяй! Какой же вы негодяй!
— Вы не имеете права меня оскорблять.
— Но, помилуйте, друг мой, должна ведь форма, та форма, в которую вы облачили себя и явили миру, хоть на малую долю процента соответствовать содержанию. Чтобы повесить плащ, надо как минимум забить в стену гвоздь. Величие на чем-то должно держаться, иначе всё рассыплется. Как прах на ветру. Я говорю серьёзно. Ведь вы не актер, сыгравший роль Сталина, и после спектакля, сбросив маршальский мундир, превратившийся в обычного малого. У вас другая игра. Вы играете всегда, следовательно, это не игра, а состояние души. Ваша пьеса не имеет финальных актов. И не может иметь, пока вы живы. Даже в последние секунды вашей жизни вы будете разыгрывать из себя нечто, кем на самом деле никогда не были. Но ведь это не имеет значения, правда? А знаете, почему?
В этом месте господин Z сделал паузу и тихо произнес:
— Потому что так легче умирать.
— Боже, какой же бред вы несёте, господин Z!
— Бред? Пусть бред. Но давайте наберемся мужества, и отойдём от него в сторону. На шаг. На полшага. Без фантасмагории и фанаберии. Надо только быть человечнее, хоть на малую толику. Ведь вы не такой плохой, как говорят о вас вокруг. Вздор всё это. Сплетни. Разумеется, великие люди должны быть жестоки и порой циничны по отношению к своему окружению. Да и вообще ко всем. Но и они временами весьма избирательны, и не каждого встречного-поперечного добивают до смерти. Давайте мы тоже сделаем кому-нибудь исключение. Например, нашему учителю музыки. Вы уже вспомнили его имя.
— Нет.
— Ах, дорогой мой, я буду говорить вам плохие слова. И не только. Я сегодня сделаю кое-что похуже. Для себя и для вас.
— Что именно? Предупреждаю, не пытайтесь испугать меня – в моём возрасте ничего не бояться.
— Опять фраза, но примите мои поздравления: сильно! Очень сильно! Умеете вы всё-таки припечатать одной фразой – лёгкой, лаконичной и острой, как копьё. Снимаю шляпу. А, кстати, где вы научились этому искусству? Ах, да, книги! Книги и театр. Совсем забыл, что все великие люди много читали и любили театр. Но, не сочтите за лесть, не каждый великий мог вот так, как вы, одним ударом, жестом или даже взглядом поставить соперника на место. Пусть обиженно сопит в две дырочки и пишет вам другую биографию. Мне совсем не жаль этих бузотёров, которые распространяют о вас бог весть что.
— Что именно?
— Один из них недавно сказал, что вы убийца.
— Я? Он просто сумасшедший.
— Разумеется.
— И кого же я убил?
— Своего отца. Вот вам и Эдипов комплекс в чистом виде.
— Что за вздор? Кто этот безумец? Мой отец погиб в автокатастрофе, когда я был подростком.
— Правда, правда… Я так ему и сказал. Но перед этим, то есть в день автокатастрофы между вами была ссора? Да?
— Да. Только сначала ссора была между отцом и матерью. Он хотел её ударить, я не дал. Я запер мать в спальне и встал у двери.
— Какой мужественный поступок! Не перестаю вами восхищаться. Но что было дальше?
— Отец подошел ко мне, у него были красные от гнева глаза, и начал орать, осыпая меня самыми грязными ругательствами. Я всё это выслушал, а потом сказал, что, если он хоть пальцем тронет мать, я его убью.
— Браво! И что отец? Он пробовал применить по отношению к вам силу?
— Нет. Он только буравил меня глазами. Знаете, есть такая психологическая дуэль – взглядами. Как у боксеров перед боем.
— Понимаю. Надеюсь, вы вышли победителем из этого психологического дерби?
— Вероятно, да. Во всяком случае, он ушел. А вечером…
— А вечером его автомобиль в лобовую столкнулся с грузовиком. Какой ужас!
— Я не хочу об этом говорить, господин Z.
— Почему?
— Потому что ваш бузотер косвенно прав. Если бы отец не поссорился с матерью, и я не встал бы между ними и, самое главное, не сказал бы тех слов…
— Каких слов?
— Что я убью его, если он ударит мать.
— Ну и что? Это были только слова.
— Не в этом дело. Возможно, после этого он не напился бы и не сел за руль.
— Вы считаете себя косвенным виновником в смерти отца? Но что вы могли в той ситуации сделать? Разве у вас был выбор?
— Нет, но… Как видите, мужество, проявленное одним человеком, привело к смерти другого.
— Балл не засчитывается – опять фраза. Вы неисправимы. Право, господин Х, я всё-таки сделаю то, что обещал.
— Сделайте. Но не берите меня на испуг. Насколько мне известно, вам столько же лет, сколько мне. Ну и что вы, дряхлый и дряблый старикашка, можете со мной сделать? Избить? Застрелить? Зарезать?
— О, нет! Я сделаю хуже – я перестану в вас верить.
— Что? Я не ослышался, господин Z?
— Нет. Но не будем об этом. Вы еще не вспомнили имя учителя музыки?
— Нет.
— Тогда я уйду. С вами бесполезно говорить. Позвоните мне, когда вспомните.
— Но почему это для вас так важно, господин Z?
— Это важно для вас.
— Опять загадка?
— Нет.
— А что?
— Проза жизни. До свидания. Позвоните мне, пожалуйста, когда к вам вернётся память. Вы слышите меня, бездушный сухарь?
Господин Z встал и вышел из комнаты, прикрыв за собой дверь.
3.
«Ну и скатертью дорога», – подумал господин Х, когда гость ушел. В комнате было душно. Так бывает, когда на улице вот-вот пойдет дождь. Он подошел к подоконнику, отдернул в сторону штору и открыл окно, выходившее на террасу, у застекленный стены которой притаилась полная холодного серебра полночь. На той стороне узкой, асфальтированной дороги, за густой стеной высокого шиповника, горели фонари, покрывавшие голубыми зонтиками верхушки кустарника. Чуть дальше, за каменным забором, детская площадка с качелями, низким турником, хоккейными воротами, треугольной, как аршин, лесенкой и парой вырезанных из дерева медведей. Свет здесь был ярче – зеленый с томящим ленивым золотом. Справа от площадки высилась выложенная из красного кирпича котельная с толстой трубой, выдыхающей горячий воздух в небо с подслеповатыми алюминиевыми звездами. Было тихо. За детской площадкой деревья сливались в темно-синюю полосу и уходили тем дальше от города, чем ближе к нему подплывала бледная с рыжей подпалиной луна.
Он стоял у открытого окна, вытянув вперед лицо. Мелко, почти бесшумно зашелестел дождь – в такие минуты он всегда испытывал какую-то почти животную, детскую радость. Он вышел на террасу, настежь открыл створки окна и сел в плетенное кресло. Он мог так сидеть часами – неподвижно, слушая музыку моросящих дождинок, не смыкая глаз и вдыхая в легкие свежий воздух. Казалось, что эти крохи живительной влаги не падали откуда-то сверху, а рождались где-то рядом, в полуметре от него, на расстоянии вытянутой ковшиком ладони. Нескольких капель, попавших в ладонь, было достаточно, чтобы в организме заиграла кровь, словно эти капли приготовил незримый волшебник из редких лекарственных трав.
И память вернулась к нему. Учителя музыки звали Ромой. Да что там имя! Он мог сейчас рассказать о нём всё, с подробностями вспоминая эпизод за эпизодом, так же подробно, если надо, говорить о его подругах, о матери, об отце, который, кстати, тоже был музыкантом – он играл на виолончели в Тбилисской филармонии. Жаль, что сейчас нет рядом вредного господина Z. Он вспомнил и Аню Руковишникову – красавицу с голубыми, как морская волна, глазами, с точеной, как шахматный слоник, фигурой и нежной чёлкой, которая могла свести с ума самого закоренелого женоненавистника.
Он достал из кармана халата сотовый телефон и набрал номер господина Z.
— Доброй ночи.
— Вспомнили?
— Да.
— Говорите.
— Минутку. Сначала я должен вам сделать замечание. Ваше поведение сегодня, с моей точки зрения, не выдерживает критики. Вы вели себя не только не корректно, но и оскорбительно, что вынуждает меня изменить мнение о вас. Одно из двух: либо вы принесете мне свои извинения, либо я прекращаю с вами отношения.
— Вот как? Ну что ж, извините. Я и впрямь вёл себя сегодня по-хамски. Еще раз извините. Этого достаточно? Или приползти к вам на коленях и облобызать полу вашего халата?
— Достаточно.
— Назовите имя учителя музыки.
— Его звали Романом.
— Далее.
— Что далее?
— Что было дальше, господин Х?
— Помню, я пришел к нему в дом и в коридоре перед дверью встретил Аню. Рома не пускал её к себе, потому что в это время занимался любовью с другой.
— Аня его любила?
— Больше жизни. Но он не отвечал ей взаимностью. У него было много поклонниц.
— Как она оказалась в сумасшедшем доме?
— Что? Вы и это знаете? Откуда?
— Не валяйте дурака. Вы сами мне об этом рассказывали.
— Тогда продолжайте вы.
— И не подумаю.
— Почему?
— Потому что это ваш грех. Это вы её упекли в психушку, а не я.
— Но ведь она совала в рот лезвие, причем не одно, их было много, целая горсть, она могла себя ранить, я тогда решил, что она сошла с ума и что ей нужна медицинская помощь.
— Вы видели кровь у неё на губах?
— Кровь? Признаться, нет.
— Значит, это был фокус. Лезвие закладывают под язык, оно липнет с помощью клейкой слюны к стенке органа, и, если плотно закрыть рот, не будет никакого вреда.
— Значит, фокус?
— Да.
— Но зачем?
— Чтобы напугать вас и вашего друга, чтобы вы и, главным образом, Рома обратили на неё внимание.
— Но позвольте, я видел всё, она была в отчаянье, глаза горели решимостью сотворить что-нибудь недоброе, в конце концов, она плакала, дергала себя за волосы. Как вы это объясните?
— Ревностью, дорогой друг. Это тоже невротическая болезнь, но излечить её легче, чем склонность к суициду. С суицидом дело обстоит сложнее. Чаще всего человека толкает к самоубийству комплекс причин. Хотя… известны случаи самоубийств из-за сущих пустяков.
— Вам виднее, вы врач.
Дождь за окном затих, раскаты грома и голубые зигзаги молний уходили на север, за лесной массив, вспыхивая над верхушками сосен, как бенгальские огни. Листья черемухи мелко вздрагивали, блестя золотым позументом от яркого света ночных фонарей. Газон утопал в воде, а высокая трава в ямах напоминала колышущиеся от легкой волны морские водоросли. Видно было, как рассеивается туман. Он уходил в сторону высоких деревьев и там рассасывался в плотной, застоявшейся сырости. Ночной мир одевался в жидкое, цвета слюды стекло.
— Вы там еще не заснули, господин Х?
— Нет.
— Рассказывайте дальше.
— Я вызвал скорую, она отвезла Аню в больницу. Через день я был у неё. Меня проводили в палату, она сидела на кровати, плотно сжав колени, и смотрела перед собой. Лицо было спокойным, глаза грустные, но умиротворенные. Судя по всему, она была накачена успокоительными.
— Синдром ревности снимается быстро, но после того, как лекарства перестанут действовать, всё вернется на круги своя. Мне известно, что после клиники она посетила вас. Правда?
— Да.
— И задержалась допоздна?
— Да.
— У вас был с нею секс?
— Да, был.
В трубке легко вздохнули:
— Это, пожалуй, единственное, что вы сделали правильно. Примите мои слова качестве комплимента. Вы сделали больше, чем все врачи вместе взятые. Помните, как написано у вашего Евтушенко: «Как мало надо женщине, мой бог, чтобы её за женщину считали». Кстати, эти стихи тоже вошли в сборник «Поющая дамба». Помните гривенник, который вы цинично выкрали из пустого кошелька матери, чтобы купить эту книгу?
— Оставьте в покое мою мать. Пожалуйста! Не было и дня, чтобы я не вспомнил об этом поступке. Эта десятикопеечная монета мне уже снится! Я уже дал себе оценку – она отрицательная. Я поступил как последний негодяй. Что вам еще от меня надо? Чтобы я повторял это по сто раз на дню, как «Отче наш»? Чтобы бился головой о паркет? Или вы полагаете, что я настолько глуп, что не знаю, что не существует мелких прегрешений? Что за всё на свете рано или поздно надо будет отвечать? Что за мелкими прегрешениями следуют большие? Я знаю о себе всё. Знаю, что всё, что я в жизни натворил, связаны одним местом действия – это моя совесть. Зачем вы корите меня за дело, по которому я уже вынес себе приговор? Что вы хотите мне сказать?
— Ничего более того, что вы уже сказали. Но что это… что это с вами? Вы плачете? Я, кажется, позволил себе лишнее. Простите меня, мой друг, умоляю, простите! Но позвольте дать вам один совет. Сегодня, ложась спать, поставьте на столик стакан с водой. И делайте это каждую ночь.
— Зачем?
— Не знаю. Может быть, мать приходит в ваши сны, потому что её мучает жажда?
— Вы серьёзно? Вы верите в потусторонний мир и бессмертную душу, господин Z?
— Не важно, во что я верю. Вы просто сделайте это – и всё.
— Какой вздор! Скажите лучше, что произошло с Рукавишниковой после того, как она от меня ушла?
— Охотно. Она уехала в другой город и через несколько лет умерла от рака пищевода.
— Да что же это за мор такой! Ведь ей не было тогда и 23 лет.
— А вашему другу только стукнуло 26.
— Мерзкая война.
— Вы думаете, дело в войне?
— Не знаю. Однажды он рассказал, как во время марш-броска солдат от жары и усталости сморило, и они уснули. Взводный, чтобы разбудить их, бил спящих прикладом автомата, Роме досталось по голове. Простите, я полный ноль в медицине, но после войны эти два эпизода – разъяренный взводный в афганской пустыне и операция в Пироговке – как-то связались.
— Пустяки. У него была опухоль мозга. Вряд ли она могла обнаружить себя от удара прикладом. Причина, скорее всего, в другом. Вы говорили, что ему сделали две операции?
— Да. Я был у них на Девятой Парковой перед второй операцией. Я хорошо знал Таисию Ивановну.
— Кто это?
— Мама Ромы. Она мне звонила, попросила зайти и дать немного денег.
— Дали?
— Конечно. Я был тогда при деньгах.
— Что было потом?
— Он умер во время операции.
— Как вы об этом узнали?
— Звонила Таисия Ивановна.
— Он похоронен в Москве?
— Да.
— Вы были на похоронах?
— Нет.
— Почему?
— Я не помню.
— А на могилу… Вы приходили к нему на могилу?
— Нет.
— Что же, выходит, дали денег, и умыли руки? Примите позу Пилата, господин Х, она сейчас как раз кстати.
— Вздор. Всё куда более прозаичнее: я просто не люблю похороны и кладбища – их вид меня удручает. От Ромы у меня остались две вещи: солдатское фото и рисунок.
— Рисунок?
— Да. Белый лист из школьного альбома, на котором нарисован желтый бархан и небо над ним такое же желтое, дымное.
— И всё? Мазня, которая не годится и для конкурса детского рисунка.
— Верно, но есть одно обстоятельство. Дело в том, что в самом низу листа было написано два слова: «Оттуда стреляли».
— Ну и что?
— Ничего. Во время одного из боев он был ранен в ногу. Видно, память зафиксировала место, откуда был произведен выстрел.
— Я начинаю вас понимать, господин Х. Это место, возможно, ему часто снилось, как вам проклятый гривенник, и поэтому он запечатлел его и показал рисунок вам.
— Не только показал. Он попросил, чтобы рисунок остался у меня.
— Что вы говорите! И вы взяли?
— Глупый вопрос. Конечно, взял. Скажу вам больше, я до сих пор храню этот рисунок в своем архиве. Около сорока лет.
— Но зачем? Это же безделка.
— Пусть безделка, но у меня остался от него только этот рисунок. Кроме фото, конечно.
— Значит, вы любили его?
— Он был моим другом.
— Господин Х, вы начинаете давить на меня своей человечностью. Сожалею, что говорю с вами по телефону и не вижу вашего лица.
— Моё лицо? Причем тут моё лицо?
— Хочу удостоверится, что на нем нет никакой маски.
— Полно вам, господин Z, время масок уже далеко позади.
— Вы уверены?
— Да.
— Ловлю вас на слове. Завтра к вечеру приду к вам за доказательствами вашей искренности. Надеюсь, вы не разочаруете меня.
— Извольте.
Уже светало. За лесным массивом небо – словно вымытое, подчеркнутое снизу оранжевой линией зари. Он подошел к окну – от берез и кустов шиповника, подсвеченных снизу отраженным в воде янтарем, повеяло свежестью. В жидком стекле долгополых листьев рябины выделились красные ягоды. Нет, я вчера что-то напутал, подумал он, эти деревья не мертвы, их листья не из холодной меди – они просятся к свету, к жизни.
Господин Х прошел на кухню, достал из шкафа большой стакан, ополоснул и наполнил его водой до самого края. Вернувшись в спальню, он поставил стакан на журнальный столик около дивана, сбросил тапочки, лег и, укрывшись ватным одеялом, закрыл глаза.
Он почему-то был уверен, что на этот раз он обязательно заснет и несколько часов проспит крепким сном здорового человека.
