ГРЯДУЩИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ГОД
Каким он будет литературный 2017 год – год, окрашенный в монументальные красно-золотые тона великого события столетней давности, чьи отголоски живут в социуме мощно, не проявляясь сколь бы то ни было серьёзно до поры, до времени?
Предсказуемость, увы, довольно скучная дама, а когда речь идёт о современной литературе, одетая в траурные одежды, и однообразное шамканье её не предвещает ошеломляющих новостей.
Литературный официоз сформирован, подкреплён массивными – в денежном отношении – премиями; ограждён, как стеною, постоянными трудами ангажированных критиков, и держится суммой разной степени раскрученности имён – что, опять же таки, больше связано с деньгами, нежели с литературой.
Будут выделены изрядные средства – и они будут с бодрой ловкостью освоены всё теми же представителями официоза, точнее сказать – метропольской тусовки, присвоившей себе права решать, кто чистый, а кто не чистый.
Будет, как с мутным варевом котёл, кипеть премиальный процесс
( недаром один из «толстых» редакторов заявил, что важнейшее в литературе – это именно премиальный процесс); будет кипеть, крепко просолённый и проперчённый самыми низкими человеческими амбициями, кипеть столь бурно, что варево, выплёскиваясь за края, будет выжигать живое слово, как кислота.
Будут изданы за госсчёт несколько толстенных роскошных антологий, этаких братских литературных могил, которые никто никогда не посетит: не пролистает, то есть.
Толстые журналы, по-прежнему раздувая щёки от собственной значимости (с приставкой «псевдо», конечно) снова будут заполнять свои страницы тем, что интересно только им – да ещё горстки обслуживающих их филологов-критиков, полагающих, что через щеголяние терминологией можно объяснить воздействие стихов и прозы на умы и души.
…и будет цвести, полыхать живым садом великолепная поэзии провинции, на чью долю остаётся интернет и местные литературные издания…
…и будут появляться замечательные тексты в интернете, которые никогда не прорвутся через мощные заслоны нового официоза, гораздо более гадкого и жадного, чем официоз советский.
И под занавес года будет вручена «Большая книга» — большая только в том смысле, что страниц в ней много, ибо ни один из «олауряченных» опусов этой премии не имел никакой читательской судьбы.
ИЗВЕСТНОСТЬ ПОДЛИННАЯ И МНИМАЯ
Правила поэтической известности в Советской России были довольно внятными: с одной стороны официальный слой, партийные выдвиженцы, штатные славословцы, которых мало кто воспринимал всерьёз, хотя они и определяли многое, с другой – известность, растущая естественным путём: просто потому, что человек-поэт хорошо пишет, отличен от других.
Развал советской империи, сильно переставивший смысловую мебель бытования, отменил и эти правила…
На чём только не делалась известность в постсоветском пространстве: на криках: Нас не печатали в Союзе! Нам нужно воздать должное!
На дружбах с нобелиатом – о! тут вообще широкое поле для самовозвеличиванья, особенно после смерти лауреата.
На всевозможных приятельствах, дружбах, «корешениях», совместных выпивках – и прочем.
…на создании мифов на пустом месте и распускании баек о собственной персоне.
…на торговле всевозможными потешными премиями, и шулерском обмене ими.
В результате – полная размытость критериев; экспертного сообщества нет, любая группка людей может объявить себя подобном, и провозглашать собственных гениев, обзаведясь собственными же изданиями.
То, что по всем параметрам является графоманией, может превозноситься, как игра в оную и представляться ангажированными критиками новым словом.
Поэзия не нужна?
Она ничем не помогает жить?
Она интересна крохотному проценту социума?
Всё так, но без поэзии – без квалифицированного читателя, умной критики, и естественно обретаемой известности, а не сочинённой искусственно – общество задыхается: от чёрной удавки прагматизма и эгоизма.
ПРОВИНЦИАЛЬНЫЙ МАТЕРИК
Лучшие литературные издания выходят в столицах?
Сможете ли вы, прописавшиеся в них, доказать сие утверждение?
Давно превратившиеся в фабрики по удовлетворению амбиций определённого круга, не пользующиеся никакой популярностью, тиражирующие серость и филологические выкрутасы – чем они лучшие? Долгой историей? Но прошлым сыт не будешь.
За счёт отсутствия серьёзных тиражей, количество литературных изданий возросло в геометрической прогрессии – по сравнению с советскими временами; и литературная провинция, учитывая объёмы России, это целый материк – или своеобразный, грандиозный сад.
В провинции воздух чище, он не так пропах деньгами, и ставки не столь смертельные, оттого и стихи не замутнены, чисты, пишутся, не чтоб угодить – ангажированным критикам, или компании всевозможных потешных премиальных жюри, а – как дышится.
Пишется из сердца, извините за банальность.
Именно там, на этом материке, и происходит лучшее в литературном мире, и в поэзии в частности; там – и в столичных изданиях: не надувающих щёки, и не лезущих в самозванные первые ряды.
Золотые жилы следует искать именно в этом направлении.
КУНСТКАМЕРА И ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ГАЛЕРЕЯ
Кунсткамера сильно отличается от художественной галереи, хотя и то, и то мы квалифицируем, как музей.
Но если в кунсткамере выставляется нечто потешное, этакие ошибки природы, то художественная галерея наполнена произведениями, питающими душу, и заставляющими работать мысль.
Наполнение нынешних толстых журналов, некогда бывших «художественными галереями» заставляет вспомнить именно о кунсткамере: вот филологические эксперименты, уродливо звучащие, и забитые корявыми оборотами ветхого века – чем не двуглавый младенец, сохранённый в спирту?
Вот километры низкопробного стёба, хамского и выпендрёжного, вполне себе напоминающего древесного уродца, тщательно сохранённого соответствующими мастерами…
Вот, пожалуйста, псевдопатриотические рощицы и грозный интонационный рык – мол, не позволим, хотя что именно и кому – не ясно, ибо образ врага расплывчат, и им является, скорее всего, сам пишущий, не догадывающийся об этом.
Забавно.
Отчасти страшновато.
В любом случае, поучительно: как могут журналы, некогда имевшие общенациональное значение, отданные на откуп определённым группкам лиц, превратиться в частную лавочку, напрочь игнорируя, к примеру, огромный материк великолепной поэзии, созидаемый в провинции.
Поменяв местами кунсткамеру и художественную галерею, мы получим результат, который будет печален и плачевен одновременно: утрату читательского интереса и гибель читателя.
И на воспитание нового поколения высококвалифицированного читателя уйдут столько же времени, сколько потребуется, чтобы научиться отличать кунсткамеру от художественной галереи.
САД ПУНКТУАЦИИ
Милые хвостики запятых сдёргивает точку вниз, продолжаю фразу; точка с запятой серьёзна, будто глядит исподлобья; а сама точка – удар, упор, чёрное жесткое звено текста.
Перерыв.
Задуматься над мыслью, оценить красоту и закрученность фразы, чтобы следовать далее.
Мускульное напряженье тире – необходимо толкнуть эти слова, чтобы точнее выявились смыслы.
Таинственность скобок, хранящих нечто мистическое в своём двоении: что открывают они?
Щедрость двоеточия, сущностное радушие, открытость…
Сад пунктуации цветёт, и в этом саду нет необходимости подрезать ветки: всё осмысленно и без такой процедуры.
ДВА ОФИЦИОЗА
Советский литературный официоз был тяжёл, давящ, и, в сущности, ужасен – невозможно было представить, что будет существовать нечто худшее; впрочем, тогда, на изломе Союза, мы многого не могли представить.
Были идеалы у того официоза?
Ну да – пусть и довольно кривые.
Но лучше иметь хоть какие-то идеалы, чем хохотать при этом слове, утверждая, что всё равно всему.
Советский официоз имел представления о правилах построения художественного текста, и никому не пришло бы в голову неумение писать и словесную разболтанность представить последним словом в литературе – как это происходит сейчас.
Тусовочный, нынешний официоз, озабоченный в основном премиями и западными турне, вовсе не интересуется качествами превозносимых и пропагандируемых текстов: так сойдёт, были бы связи, да желательно «покруче».
А на счёт идеалов, принципов?
Помилуйте, какие там принципы!
Постмодернизм!
Всё равно всему!
Что поделка, что шедевр – никакой разницы.
Что ж удивляться, что литература оказалась на обочине?
Простая закономерность – или следствие человеческой малоодарённости, алчности и душевной расхлябанности.
РУССКИЕ
Щит русской доблести не можем быть разбит, как нельзя сломать Уральский хребет: и века стоят – надёжные тому свидетели.
Для нас естественны и логичны два полюса – свет и грязь: устремлённость в запредельность, где любой вопрос превращается в свой же ответ, где несть ни горечи, ни беды, ни печали, но – сияние гармонии и симфония духовной слитности: знания, чувства, веры; а при этом дома и на улицах мы убираем плохо: немудрено – с задранными головами сложно это делать.
Мечтательность, помноженная на работу, даёт разнообразные плоды: свершения поэтов, дерзновения учёных, ставящих задачи, разрешение которых мнится невозможным, шедевры композиторов, чувствующих душу России – пусть смутно, неотчётливо, но сколь великую музыку даже это детски-прекрасное чувствование даёт!
Жажда подвига для нас логичнее, чем делание гаек – и ведь, коли случай подходящий, раскрывается русская душа в подвиге, себя не жалеем.
А вера?
Истовость горенья, переходящая в фанатизм, богоискательство, завершающееся формальным, иссушающим мозг обрядоверием.
Сложнее всего убирать грязь из души, и когда на смену радушию и открытости приходят жирно-торжествующие алчность и эгоизм, тут реальность уже колышется в мареве и мороке рекламы потребления.
Но не может стать потребление основным для русского, не может! Не насыщает оно алчущего внутреннего состава, влекущего ввысь, зовущего вдаль.
Сужение русского человека не получается никаким путём: он не шагреневая кожа, и даже от безмерности желаний не будет сужаться и иссыхать.
Грандиозные перспективы и серое настоящее сочетаются вполне, ибо заоблачность, к которой стремятся лучшие наши люди, выразится в делах, панорама коих увлечёт всех (так, мир, с восторгом и ненавистью, следил за великим экспериментом 1917 года), открывая новые и новые перспективы человечеству.
ОДА КНИГАМ
Начинка человека темна и мраковидна – не имея в виду ливер, великолепный впрочем, ударное сердце и виноградные гроздья лёгких, но – психику, чья косматая дремучесть подлежит прореживанью только посредством чтение.
Не-чтение в сущности и преступно, и глупо по отношению к самому себе, как разбазариванье драгоценных сокровищ.
Разумеется, крайне важны естественно-научные книги, объясняющие устройство мира, дающие наиболее точную мировоззренческую картину, но художественная литература, вытесненная ныне на обочину жизни, важна не меньше, если не больше, ибо ни одна естественнонаучная книга не может говорить о сострадание и доброте – а если стигмат сострадания не прожигает душу человеческую, то чего же стоит она?
Именно художественная литература говорит о совести, и последствиях отсутствия оной; и даже повествуя о преступлениях (а большинство крупных книг о предательстве и убийстве), акцент ставится на последствиях преступлений, выявляя границы дозволенного.
О, необъятные океаны книг – как тут разобраться?
Мнения критиков? Но в массе своей они ангажированы.
Из школы литература фактически изгнана, урезана и кастрирована, а взрослые в семьях мало читают.
И, тем не менее, только человек читающий может превратиться в мыслящий тростник, в противном случае он остаётся просто тростником, какой раньше, или позже срежет серп смерти.
Остаётся внутренний ориентир – ибо в каждом, помимо косматого эгоизма и дремучих инстинктов, заложена тяга к высшему, иначе мы бы вовсе не смотрели на небеса; ибо каждый алчет познать не механическую сторону бытия, объясняемую наукой, но и сущность его, и тут, кроме художественной литературы, мало что поможет.
