ОЩУЩЕНИЕ КРАСОТЫ И ЖУТИ
(стихотворение в прозе)
Эта церковь издалека казалась волшебным терёмком, расписанным чудно, как из русской сказки.
Внутри довольно обширная – настолько, что контраст между внешностью и внутренним пространством поразил когда-то давно, когда зашёл в неё первый раз.
Сейчас шёл не в церковь, но время оставалось, и свободный пласт оного решил поднять, зайдя, хотя отношение к вере было сложным, запутанным, мучительным. Но нравились церкви, нравились.
Итак, миновав громаду торгового центра, перейдя пару узких улочек, где даже светофоры не наличествовали, по синевато-истоптанному, рифлёному от следов снегу, вступил в церковный дворик, и отворил двери светло-жёлтого окраса.
Службы не было, и было довольно темно, и мерцавшее золото икон, сочетаясь с малолюдством и недостаточностью света, вдруг поместило в сознание ощущение жути: будто кладбище отворилось страшно, предъявив гробы…
Он шёл к иконостасу, и чувствовал тяжёлое благоухание лилий; они снежно светились в темноте, и аромат их точно выписывал сложные орнаменты смерти…
Скорбная Богородица смотрела на него – как на всех входящих, несущих себя внутри общечеловеческой массы…
Он развернулся, и, ощущая давление сводов, вышел, миновал дворик, пару нищих возле узорных ворот – ничего не кинув в их картонки; он перешёл трамвайные пути, вспоминая…
…в детстве дядя возил в Козельск, город стёрся в памяти, запомнилось другое – когда возвращались в Калугу, где живал у родни, тётушка, завидев острый стручок колокольни, сказала:
-Останови, Ген. Зайду.
И спросила племянника:
-Не хочешь?
Он пошёл, да…
Дверь поразила – как в обычное жильё, обитая порванным в иных местах дерматином, и, оказавшись в церковном теле, жался робко, запахи были не приятны, и многообразие икон, будто противоречило живой жизни.
Союз был крепок тогда, незыблемым мнился, вечным.
Долгое время потом он не мог представить, чтобы существовала иная реальность, кроме видимой; долгое время бился в сетях естественных сомнений и обыденного не допущения, затем нечто менялось в нём, точно углублялось сердце; после снова были муки – и поисков, и шатаний, и оголтелого атеизма…
Он едва ли к чему-то пришёл, но всё же шёл, и в определённом смысле путь был важнее цели.
Итак, сегодня, пополнив казну памяти ощущением красоты и жути, вынесенным из церкви, он отправился по делам, которые не были интересны, а просто насущны, как насущны хлеб и сон, даже если предпочитаешь бодрствование.
Трамваи по сложно запутанным рельсам развозили судьбы, и машины мчались по гладкоукатанным дорогам, а ёлочные базары были темноваты, как младенческие сны.
* * *
Не только выразить себя
Стремился, но и время наше –
Совсем не золотая чаша
Оно – но я ль ему судья?
Мне чёрствость, равно прагматизм
Претят, они нам стали хлебом.
Но длится и играет жизнь
Под золотым и синим небом.
Что выразить мне удалось
На том, быть может, свете скажут?
Равно и код пути покажут,
Каким мне здесь идти пришлось.
СУДЬБА СОЧИНИЛКИ
(стихотворение в прозе)
Привычка крутить палочку в руках осталась с детства – было постоянной, не мешавшей вовсе.
Когда-то, когда летнее время проводил на даче дяди и тёти, двоюродный брат вырезывал ему из разных сортов деревьев несколько палочек, на выбор; они потом шлифовались в руках, называли их – сочинилки.
Он крутил их постоянно, представляя бои древних рыцарей, и художников у мольберта, изображая (мысленно, конечно) нечто невероятное, и просто играя ими…
Уже очень давно у него была одна – привычная, как собственное тело, он не помнил её происхождения, но приятная её гладкость, от многих лет ручной шлифовки была насущна, как хлеб – буквально так: он не представлял, что смог бы нормально жить без неё.
Он клал её рядом с очками, когда ложился спать, он держал её подмышкой иногда, задумавшись – пожилой, не слишком удачливый литератор и поздний отец.
Трёхлетний сынок порою брал у него сочинилку, если загонял машинку, или шарик под диван, не то шкаф, и однажды мальчишка, разыгравшись с отцом, плюхнулся в кресло, где и лежала палочка – боялся, когда носились и прыгали, задеть малыша.
Было ему – пожилому, оставшемуся в сердце ребёнком, обидно до слёз, было так, — и вдруг вспомнил о запасной, долгие годы лежавшей на книжной полке.
И, выбрасывая половинки волшебной палочки, повеселел.
Что же – привыкнет к новой.
* * *
Сколь душою будешь рад,
Коль попал в Поэтоград?
Элегичные проулки,
Одинокие прогулки.
Башни высятся поэм.
Дворик лирики затем
Открывается – другой,
Третий, каждый в нём изгой.
Золотой Поэтоград!
Помечтать об оном рад,
Не вписавшись в явь, поэт,
И заплакать на десерт.
* * *
Мощь и блеск Советского Союза!
Тысячи кружков, как рост детей.
Дефицит имеет форму груза,
Давит, лжи порою посильней.
Как полено мы страну сломали
О колено, позабывши путь,
Где мешались яркие детали
С чернотой, но всё ж сияла суть.
Ибо суть – всеобщность, а сегодня
Эгоизмом пропиталось всё.
Ностальгически и превосходно
Вспоминаешь детство ты своё.
СОЕДИНЕНЫ ЯВЛЕНИЯ
(стихотворение в прозе)
На даче – не шесть соток, а двенадцать, второй участок называли «дедовским» — шумела свадьба.
Столы, составленные вместе и заставленные всем, чем можно, ящики шампанского и водка, колыхание воздуха, смех, магнитофон, изрыгающий модную музыку.
Бабушка – величественная, почти царственная – испекла двенадцать тортов, и всё переживала за кусты роз: вот один из приятелей внука, того, что женился, двинулся напрямик, и смял чайную.
Сытно, пьяно, угарно.
Ветви антоновок над столом: сеть, слегка застящая небо, чья летняя синева раскрывается цветком бездны.
Худая старуха в чёрном идёт затравевшей тропинкой между дач, обходит угол сетки-рабицы, звякает замочком калитки, растерянно оглядывает участок, не зная, к кому обратиться.
Бабушка плывёт к ней, не знакомой.
-Извините, — тихо говорит старуха, чьи губы напоминают хирургический надрез. – Нельзя ли потише – у нас похороны.
Бабушка вздыхает.
-И нас извините, — отвечает она. – Свадьба у внука.
Старуха тоже вздыхает, поворачивается, уходит.
Бабушка возвращается к столам.
Соединены явления – на территориях крупных, многокорпусных больниц бывает, что роддом и морг разделяет узкая тропка, и люди, идущие встречать жену с новорожденным, проходят мимо людей в чёрном с цветами в руках.
Как знать, может быть, жизнь и смерть – лишь два оборота одной медали, и страх последней не более, чем сумма не-знаний людской пшеницы.
Хотя мыслящий тростник знает, пожалуй, больше, но Танатос, летящий на странных, чёрных, перепончатых крыльях, будет побеждён Геркулесом, до того пировавшим у Адмета – побеждён, но не раскроет своих тайн.
БЕЗНРАВСТВЕННЫЙ ЭСТЕТ
(стихотворение в прозе)
Неизвестно, кем, как и когда сделанная машина времени досталась путём различных манипуляций и сложных линий ему – богачу-миллионеру, безнравственному эстету, давно собиравшему живопись…
Машина – это, собственно, громко сказано, ибо она представляла собой портативный аппаратик, вполне умещавшийся в кармане, и идея, пришедшая ему в голову, была не лишена изящества, и своеобразной тёмной составляющей – ибо он задумал отправиться в девятнадцатый и скупить то из картин, что можно было скупить по дешёвке.
Какое-то время он потратил на приобретение золота, а также золотых и крупных серебряных монет того времени, потом, улыбаясь в надушенную бородку, выставил время на аппаратике и нажал кнопку.
Он стоял на знакомой улице Парижа, думая насколько она не привычна, и вместе с тем общий очерк яви, лишённый современного ореола движения и суеты, вполне угадывался.
Что ж! надо было действовать! И он отправился в районы художников, он навестил одинокие пёстрые щели безвестных, нищенствующих мастеров – таких знаменитых в его современности; он бродил по мансардам, договаривался с людьми, напоминавшими бродяг и обладавшими огромным талантом, он платил им золотом, и глаза их вдруг загорались; он вытаскивал крупное серебро – в больших количествах, и понимал, что оно неожиданно для тех, чьи состояния в веке двадцать первом исчислялись бы миллионами.
Он улыбался, он был обаятелен и убедителен; в номере отеля средней руки, где снял он двухкомнатный номер, постепенно росло собрание шедевров, и нечто ликовало в нём, когда рассматривал приобретения.
Пора было возвращаться – обведя аппаратиком всё купленное, он, улыбнувшись напоследок, нажал на кнопку, и оказался в своём особняке.
Картины, как и предполагалось, переместились с ним.
Он стал разбирать их, уже предвкушая развешиванье в собственной галереи, выбор мест, сочетания цветов – картины были яркими, очень яркими…
А дальше произошло…
Пригласив к себе знакомого художественного критика, он собирался устроить пир гурманов, но…
-Какие чудесные полотна! – воскликнул критик. – Но… чьи это? Что за художники?
Богач оторопел.
-Как? Ты не узнаёшь стиль?
-Нет. Похоже на что-то, но…
Хозяин стал перечислять имена, но критик только пожимал плечами – критик, знавший всю мировую живопись, не знал художников, что были знамениты уже многие десятилетия?
Как это возможно?
Выпроводив его, богач схватился за аппаратик, выставил тоже время, нажал кнопку…
Он снова бродил по щелям и мансардам, заходил в дешёвенькие кафе, расспрашивал о художниках, которых теперь нигде не мог найти.
Они съехали из мансард, они покинули щели – они кутили в дорогих ресторанах, они купили загородные именья, обзавелись многочисленными семействами, и… они бросили писать, получив от него огромные деньги.
Им скучно стало быть художниками.
Богач усмехался, вместе испытывая нечто…
Надо ж, изменил ход истории…искусств.
Что ж? буду сам любоваться этими неведомыми миру шедеврами.
И он, нажав кнопку, вернулся в свой особняк, решив больше никогда не шутить со временем – тем паче, с художниками…
* * *
Сон солнца о грядущей яви,
Где злато доброты цветёт,
А зло отправлено в бесправье.
Сон солнца о грядущей яви
Мне снился – золотой, как мёд.
* * *
Плечом к плечу стоят солдаты –
Ни сдвинуться, ни умереть.
Что охраняют? Стёрты даты.
Для глины невозможна смерть.
Китайской армии солдаты
Сон императора хранят –
Мол, он поднимется когда-то,
И поведёт своих солдат.
* * *
-Тётя в окошке, ёлка –
Бабушка говорит.
Внуку три года только,
На табурете стоит.
Она малыша обнимает.
Смотрят в окно, и дом
Соседний огнями сияет.
Нового года том
За ночь прочитан будет.
В комнату мчится внучок.
Окна горят. И бурный
Праздник вскипит, потечёт.
* * *
В лужах отражаются деревья.
Сонный, мятый снег январских дней.
Первого замедлено движенье,
Мало дадено его лучей.
Лужи серой массой, серым цветом
Праздничность легко сведут на нет.
Длится жизнь, и путаным сюжетом,
Как всегда, длит суммы наших лет.
* * *
Без Бога холодно и плохо,
А в церкви пуст официоз.
Бог – всё. И всех эпох эпоха,
И ясный цвет небесных роз.
РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ПЕСНЬ
Рождественская песнь пространства –
Сиянье счастья и любви.
К деньгам не привязать богатство
Души, как ни стремитесь вы.
Вертепы кукольно-наивны.
Сокрыты коды Рождества.
Но без надежд бесперспективны
Все наши мысли и слова.
Рождественская песня смысла
Значительнее пышных служб.
Дождём январским снег размыло,
День быстро тьма сомнёт к тому ж.
Впечатаны в пространство ночи
Иль будут звёзды, или нет?
Но путь указывал нам точный
Рождественский богатый свет.
* * *
В три дня уложена эпоха
От Византии до сейчас.
При том не подвести итога –
Ещё горит моя свеча.
Свечение эмалей дивных,
Кварталы умных мастеров,
И лестницы – из перспективных,
Где восхожденье – выше слов.
Три дня – событий трепетанье,
Знамёна многих ярых войн,
Где было подвигов блистанье,
И униженье многих воль.
Три дня, и современность будто
Подёрнута туманом вся.
Прозрений будут незабудки
Сиять – не здешняя краса.
* * *
Волк, став министром, ни на чуть
Свою не поменяет суть.
* * *
Где мальчик, живший в коммуналке,
Писавший сказку, сидя у окна?
Седобородый, битый жизнью, жалкий
Допьёшь стакан горючего вина.
Не возвратиться в детство – к маме, папе,
Не встретить с дивной ёлкой Новый год…
Надежды, планы и меты пропали —
Лишь снег, как в детстве, серебрясь, идёт.
* * *
В кружении снежинок нежность,
Игра, и вместе – всё всерьёз.
Великолепье, безмятежность,
И зимний дар метаморфоз.
Вчерашние и грязь, и слякоть
Днесь ликвидировал январь.
Никто не будет ныне плакать,
Открывши новогодний ларь.
Снежинок танец совмещает
И грацию, и глубину.
И ювелирными вещами
Зима заполнила казну
Всеобщности – куда богата.
Горят деревьев огоньки.
Ах, был бы каждый день, как дата,
А речь людская – как стихи.
ПОСТНОВОГОДНЯЯ ДЕПРЕССИЯ
(стихотворение в прозе)
По снегу ВДНХ, истоптанному, в раны – бескровные, конечно, — изорванному миллионами ног – идти, будто плыть, в человеческой, толсто и пестро одетой плазме, добавляя к ней каплю себя.
-Тогда будешь сидеть дома, и читать! – говорит, не зло, впрочем, отец слишком разбаловавшемуся мальчишке.
-Нет. – Отвечает тот решительно. – Гулять.
-Будешь сидеть, и читать книжки о послушании, — говорит, смеясь, отец.
Мать, идущая рядом, молчит.
Обгоняешь.
Чёрные, прозрачные стёкла огромного павильона, занимаемого порой под дорогие выставки, вроде якутских алмазов, взирают равнодушно на гуляющих, огибающих другие зданья; а что находится в этом красном, кирпичном, многоэтажном современном дворце – не знал никогда.
Но за ним – заснеженные кусты между выверенных дорожек, и сказать, что красивей летом не получится, ибо кусты в снежном оперенье кажутся дивом воплощённой фантазии.
Постоновогодние дни окрашены для тебя в густые тона депрессии – прошедший год ясен, а вот грядущий представляется столь огромным, что не уверен – пройдёшь ли это расстояние.
Ленин по-прежнему указывает рукой вперёд – но теперь это вперед – всего лишь к многоарочному, огромному входу-выходу; а в пространстве между маленькими фонтанами, над главной аллеей развешены суммы лампочек, горящие в темноте белизною…
Сейчас, когда светло, белизны и так предовольно, и плазма людская двигается, обтекая каток, по которому мчат и мчат молодые, пожилые даже, и очередь сюда весьма значительна.
У одного из фонтанов – того, что предваряет чашей своею ракету – дети лепят снеговика, играя звонкими восторгами, как снежками, и нагромождение снежных шаров продвигается споро; вот уже один из ребят бежит искать веточки – для рук, рта, носа…
Собственное твоё кругообразное движение по выставке подводит к главной арке – выходишь, а толпа, идущая на ВДНХ ещё гуще, чем на выставке, и, словно буксуешь в ней, стремясь выбраться на дорогу, ведущую к дому.
* * *
Серебрянкой крашена ограда,
Ангел, ей же крашеный, безрук.
Кладбища – подобье мёртвых сада,
Где живые сгустками разлук,
Равно мук в телесных оболочках
Дадены.
Различные цветы.
И внезапно водкой обольёшься,
Вспоминая родственников, ты.
* * *
Снег – альтернативный свет – они
Славные союзники реальности.
Зимние уходят рано дни,
Темнота дана, как род банальности.
Ежели тебе под пятьдесят,
Всё вообще достаточно банально.
Но снежинки светятся, летят,
Значит, тьма не будет инфернальна.
Снег и свет. От снега так светло,
Как бывает ночью от бумаги.
Выживать приходится назло
Многому. Должно хватить отваги.
ТАК ВОТ…
(стихотворение в прозе)
Дом стариков был двухэтажым, с каменным первым, и деревянным вторым, и помещался он в узком провинциальном проулке, напротив старой, массивной, двухъярусной церкви, мощно вписанной в небесную снежную синь; а на стёклах булочной, что были видны из окон стариков, золотились изображения караваев, ситников, коржей.
На углу стояла колонка, и летом так приятно было напиться ледяной, от которой заходятся зубы, воды, глядя на обомшелый сток, где струя пузырилась, играли, вспыхивала ртутью.
Двоюродные братья – московский приехал к калужскому – попавши в метель, решили навестить стариков.
Дворик был мал, и не имел ограждения, зато соседний одноэтажный каменный дом предварялся небольшим палисадником…
-А летом-то здесь всего растёт!
-Ага. Лопухи такие – в прятки играть можно.
Московский брат, на летние каникулы приезжавший тоже, вспомнил многофигурный зелёный перепут, и подумал – как далеко до лета.
Лестница, крашенная красным, скрипела, и старики, не ждавшие гостей, вскинулись, стали хлопотать, накрывая на стол.
Впрочем, хлопотала одна баба Галя – властный и грузный дед, в прошлом чиновник РОНО, восседал в кресле, командуя.
Старый быт был опрятен и чист, итальянка на ковре собирала виноград, и стол, на белой скатерти которого выставлялось варенье, мёд, печенье явно принадлежал к разряду не дешёвой мебели.
В углу стояла кадка с растением – но как называлось московский брат (которому, пожилому уже, вспомнилось вдруг то гостевание) – не знал: напоминавшее пальму, уходило оно под потолок.
-Метель-то завернула! – Сказала баба Галя, усаживаясь, закуривая.
Она курила Шипку, и много, и мраморная пепельница быстро наполнялась окурками.
-Мы по дамбе шли, — сказал внук, — как вдруг понеслось, крутануло. Решили к вам зайти.
Старики наливали крепко заваренный, карминный чай.
Баба Галя преподавала русский, и расспрашивала московского гостя о…
-Не вспомню о чём, — говорит он второму двоюродному на кладбище, возле могил стариков.
Здесь тесно, заснежено, и… прошло лет сорок с того момента, как…
-Димка тогда предложил зайти. – Димка был младшим старшим двоюродным, взрослые редко общались с ним, чаще – с другим, с каким и заходили на кладбище.
-Ага. – Брат разлил водку по пластиковым стаканчикам. – Ну, пусть им там…
Они выпили.
-Хорошо, что просто помнишь, а о чём говорили…
-Ну да.
-Отец в таком отчаянии был, что не мог маму похоронить.
-Я помню.
Да – ездили летом на машине на море, в кемпинговый городок, готовились к поездке целый год, и баба Галя – мать крёстного – ибо он был крестным: дядя, отец двоюродных братьев – несмотря на болезнь, уговаривала не отказываться от поездки.
И – поехали.
Море играло счастьем, переливалось многоцветно.
На второй день Геннадий поехал на почту, где получил кратенькую телеграмму: Умерла. Похоронили.
Вспомнилось, как дядя долго, одиноко бродил по берегу, не находя себе места; и – почему-то – горлышко водочной бутылки, торчащее из гладкого, тяжёлого, прибрежного песка… И ещё – ночью уже, когда сидел и смотрел в тёмную бездну моря, сзади подошёл Геннадий, присел, взъерошил густые волосы племянника, но даже через них мальчик почувствовал слёзы, точно обжигавшие макушку.
-А знаешь, Гена тогда и сказал, что хочет быть похороненным у ног матери. Ночью, в палатке.
-Ага. – Брат налил ещё водки. – Так и похоронили.
Они смотрят на гранит с портретом бородатого человека, и московский брат говорит:
-Я не узнал его тут, когда в первый раз увидел.
-Да? По-моему вполне прилично сделали.
Они убирают бутылку, пластиковые стаканчики, недоеденные бутерброды, выбираются из тесноты оград, покидают территорию кладбища, и идут домой – домой к старшему – где снова будут пить, вспоминать, брат заведёт любительское, отцифрованное кино: где все живы, и море качается, и Гена подвижен, как всегда, и тётушка величественна, царственна…
А вот смотреть на толстого неуклюжего подростка пожилому младшему, московскому брату неприятно совсем…
* * *
Всё также едет Дон Кихот
Спасать несчастных, как умеет.
Вновь Гамлет, умерев, встаёт,
Земного вновь раскинут веер:
Несправедливостью горят
На оном адские каменья.
Их яркость выедает взгляд,
И поражает разуменье.
И всё же едет Дон Кихот,
Хоть редко, но упорно едет.
И Гамлет всё-таки встаёт
С мечтой о световой победе.
