Из молекул аминокислот
Что себе поэзия возьмёт?
Зарождение белка звучит,
Будто стих, что жизнь понять велит.
Пышным замком абиогенез
Дан? А может, лестницей чудес?
Золотой мерцал коацерват,
Хоть его ничей не видел взгляд.
Дух ли Божий отражался в нём?
Вспыхивал коацерват огнём,
Созидая жизнь в себе, внутри:
Жизнь! Её дворцы, календари,
Фрески, войны и соборы, лес,
Горы, человека: счастье-стресс,
Чародеев шалости, потоп,
Мыслей замечательных поток.
Будущее знал коацерват?
Сад-бульон, нам жизни давший сад…
* * *
Ржавеют трубы в старом доме,
И хлопьями, как снег, со стен
Слетает штукатурка… Кроме
Того состав жильцов совсем
Сменился за полвека – ясно.
К старухе на втором сынок
Приходит, поддающий явно,
При том – совсем не одинок.
Поэт с шестого – был ребёнком,
Модели бегал делать ко
Нему, и голосок был тонким.
Всё это очень далеко.
Четыре малыша в подъезде.
Сынок поэта, а сосед
С женой гражданской – долго вместе –
Родили дочку. Тоже свет.
Две девочки ещё… Кто это?
Квартира продана. Ответь!
Зимой совсем не много света,
Трагичнее гораздо смерть.
Дом стар. Как будто супит брови,
Не обещая ничего,
Помимо жизни, оной кроме,
Её он знает вещество.
ВАРИАНТ ПРОГУЛКИ
(стихотворение в прозе)
Закрывая врата костёла на Малой Грузинской, оставляешь за собой мятущиеся звуки настраиваемого органа, и по лестнице – достаточно массивной, чтобы возникали ассоциации с лестницей метафизической, не доступной зрению – спускаешься на белый, истоптанный снег двора.
Пересекаешь его, выходишь за ограду, и, с угла, оборачиваешься, оглядывая красную, неоготическую махину, несущую свои украшения в лепную синь январских небес.
Улица уютна и тиха, движения бурного не подразумевает, и желание свернуть в переулок продиктовано банальным неумением организовать прогулку, когда хочется пойти сразу по нескольким маршрутам.
Дом на углу идёт под снос, начинка из него изъята, и в пустых окнах, угловато и кубически, сквозит небо, а проплывающие облака волокнисты, как стекловата.
Дальше дорога идёт вниз, мимо высоких, явно повышенной комфортности домов, чуть поднимается, и новый поворот выводит к небольшому бульвару, в сердцевине которого памятник Руставели, как застывший выстрел.
За бульваром музей знаменитого скульптора, и бронзовые скульптуры, точно обнажают части русской истории – обнажают ассоциативно: настолько, насколько знаешь.
Обведённые белым чёрные, точно тушью нарисованные деревья, тянут ветви к небесным далям, отчего шаг становится более тяжёлым, и ощущаешь плоть свою, протянувшую на свете почти пятьдесят, как мешающий кожаный мешок.
Путь мимо зоопарка — никогда не был в обновлённом; а детские, подёрнутые волокнистым туманом лет, воспоминанья даны обрывками: вот за огромным ограждение на полуострове, отделённом от зрителей синей водой, белый медведь, чья шуба на деле желтовата… Слон задирает хобот, а обезьяны резвятся безостановочно.
Или звери рассматривают вас, пришедших?
Площадь раскрывается многообразием движения, и не помнишь точно, где был кинотеатр, куда, получив абонемент, бегал смотреть мультики.
Снег истоптан, отчасти изорван, и путь один – к метро, ибо страсть к блужданию по переулкам московским наслаивается на усталость – от жизни, от всего, что делал в ней; и хотя гудяще-пёстрое чрево метро не особенно любишь, вариантов нет.
Как часто в жизни не бывает выбора.
СВИФТ
Буквы превращались в лилипутов,
И они плясали на столе.
Волны яви, сумма их маршрутов,
Разогнав сатиру на сто лет,
Дальше, за край времени плеснули
Сказкою, которой нет конца.
Глупый умник на соседнем стуле,
И Лапута, оттенив лица
Выраженье, пролетает снова.
Лошади исправить могут мир.
Справедливость есть основа слова
Жизни – нет её нигде, пойми!
Снова зазнаются лилипуты,
И громоздкий страшен Бробдингнег.
Капают и тикают минуты,
Вечности отсчитывая снег.
ЯН ПУРКИНЕ
Пуркине остался даже
И в литературе, но титан
Он в научном – строго дан – пейзаже.
Мерой мер пейзаж подобный дан.
Именем учёного что только
Не назвали! Перечень велик.
Но физиология восторги
Отменяет. Сух её язык.
Не нужны восторги. Нужно знанье –
Пуркине границы расширял.
Мне монеты памятной мерцанье —
Будто бы волшебный минерал.
* * *
От пластов зимы такая
Тяжеленная усталость —
Клёклая, и с тем литая,
Сколько ж до весны осталось!
Февраля сугробы сильно
Ноздреваты, в бурых пятнах,
В буро-серых, не приятных.
Терпим, как ещё? Двужильны.
Русские вообще двужильны.
От зимы сильна усталость.
Лужи бурные обильны.
Жалко – жизнь такая малость.
ОПЯТЬ ПОЁТ ШАЛЯПИН
Спрашивал: А сами знали вы
О своём инсульте, что умрёте
Рано так? у сна на обороте
Спрашивал, заложником, увы,
Тьмы и одиночества своих.
Ясновидящая обещала
То, что не случилось – даром, тих,
Уповал, работая не мало.
Человеческая мы зола –
Все мечты, надежды отбирает
Пламень, о котором мало знает
Мозг, верша не ясные дела.
Человеческая мы зола.
Дети и подростки не представят.
Власть имущие в колокола,
Что звучат по всем в окрестной яви
Не поверят… Деньги, как всегда,
Правят бал. Опять поёт Шаляпин.
Или просто я свою прошляпил
Жизнь? Такая скучная беда.
СКАРБ ДЕТСТВА
(стихотворение в прозе)
Потёртые, с облупившейся краской машинки детства – когда-то везли они букеты радости, и, даже стукаясь о стенку, не рассыпали букеты эти, данные в цветах радуги…
Оловянные солдатики, которых выстраивал фронтами, отправлял сражаться друг с другом, из пластилина лепит редуты, флеши и укрепления; и солдатики не возражали, не погибали, хотя теряли части тел и вооружения, лупилась краска…
Скарб детства, драгоценный хлам, нищее богатство воспоминаний…
Что-то осталось – что-то всегда остаётся: иногда материально, иногда контуром, мелькнувшей тенью, лёгким намёком на прежнее существование.
Малыш играет твоими машинками, и глазёнки его блестят – строите из конструктора арки, мосты, и машинки юрко пролетают под ними…
А вот и до солдатиков дошёл черёд – и извлекаются они на свет, будто кусочки детства, и раннее детство малыша украшено ими, замечательный капли счастья падают в лёгкую колбу его сознанья…
Спасибо, солдатики – за долготерпенье, за короткие всплески счастья!
И смеётся малыш…
* * *
На лире жизни тему смерти
Едва ли стоит исполнять.
Варьянтов множество у тверди,
Не сможем многих осознать.
Смерть – лабиринты, коридоры,
Альтернативный жизни свет –
Тот, объясняет нам который,
Зачем прошла цепочка лет.
КТО МОЖЕТ СКАЗАТЬ, МАЛЫШ, ПОЛУЧИТСЯ, ИЛИ НЕТ?
(стихотворение в прозе)
На торцевой стенке старого югославского буфета – и приятные палевые разводы, казались, дополнительным, несколько растительным, стимулом – малыш рисовал цветными мелками.
Он рисовал линии и кружочки, он изображал каляки-маляки, какие называл Тата, Вава, Авав; и ликовал, хватал за руку пожилого отца, тащил, чтобы показать: остановившись, разводил руками, произнося радостно: Во!
-Ах, молодец! Кто же это?
-Сверь… — сообщал иногда малыш.
-Зверь? Да?
-Дя…
А в руке сжимал маленькую резиновую собачку.
-Нарисуем пёсика, малыш? – Предложил отец.
И – согласился сынок.
Отец, взяв у него жёлтый мелок, осторожными линиями изобразил вполне похожую на игрушечную собачку.
Малыш весело прыгал, хлопал в ладоши, выронив пёсика, потом схватил намоченную губку, стёр рисунок, и взялся повторить.
Но у него не вышло – линии не слушались.
Малыш бросил мелок, отошёл в другой конец комнаты, сел на диван.
Малыш выглядел несчастным.
-Ну что ты, родной, — говорил отец, гладя его по головке. Малыш отталкивал руку. – Не надо, не расстраивайся! Получится попозже. Хочешь, вместе нарисуем собачку?
-Не…
-Ну, давай я тебе покажу, как птичек рисовать – это у тебя получится точно.
-Не…
Малыш ещё сидел некоторое время, потом вскочил, побежал, развеселился.
…кто может сказать, малыш, получится, или нет?
КАФКА РИСУЕТ
(стихотворение в прозе)
Фигурка человека, прижатого к столу давлением жизни, столбом воздуха: прижатого всем: властью отца, собственными страхами, замком, в которой не попасть, процессом, что длится бесконечно, раскручивая в лабиринте судьбы гирлянды своих параграфов, тенью исправительной колонии с жуткой машиной, превращением в одушевлённое, грустное насекомое.
Кафка рисует.
Он рисует, думая отвлечься от сочинительства, службы, смертной скуки, серых взлётов, жемчужного паренья, багровых срывов в неведомые, мерцающие сталью прораны.
Он рисует, думая отвлечься от страсти к литературе, перемалывающей судьбы в сложную муку вечности; от литературы, которой приходиться приносить в жертву собственную жизнь – ежечасно, ежеминутно.
Премия имени усатого, большелобого метра Фонтане, переводы на венгерский и чешский языки ничего не решают по сути – ибо как можно свести гигантский, клокочущий, расплавленный поток литературы к премии? к тоненьким книжкам?
…некогда мерцавший, отливавший золотом коацерват, где шло беспорядочное движение молекул аминокислот – что из этого возьмёт в свой арсенал поэзия?
Роскошный сад первородного бульона – коацервата, давший первую молекулу белка, из которой протянулась сияющая лестница – от протобактерий до откровений отцов церкви, от крестовых походов до готических соборов: могучих каменных книг; от прозрений алхимиков, погребённых равнодушно стукающими лопатами веков, до поэтической гармонии, до стволового органа, что славит создателя точнее других музыкальных инструментов, каждый из которых – человеческий шедевр…
…до Кафки, рисующего сейчас распластанного, прижатого к столу человечка…
* * *
Я мир Христов искал чрез меч,
Который дан для иссеченья
Тьмы из души, дан мерой мер
Невиданного откровенья.
А мы вновь празднуем войну,
Мы снова истовы и рьяны.
Привычно лезет вор в казну,
Душ позабыли мы изъяны.
Так что – заржавлен меч Христов?
Жизнь стала цвета чёрной крови,
Что вечно человек готов
Лить, не изведавши любови?
Грядущее представить нам
Навряд ли. Даже тему Бога
Мы превращаем в сумму драм,
Забыв про свет и чувство долга.
* * *
Снег скрепляет ягоды рябины,
Сине-белый треугольник рыж.
А зима привычной будет, длинной.
На рябину смотришь и молчишь.
Ювелирным украшеньем яви
Поздней осени даётся гроздь.
Долгая зима… Но я не вправе
Сетовать на это – в мире гость.
* * *
Курящиеся смачно горки
Асфальта. Медленный каток.
Заворожённо малышок
Глядит на труд, едва ли гордо
Здесь данный – монотонный труд.
Но малышу он интересен –
Как будто флаги ярких песен,
Легко развешенные тут.
Лопаты действуют вовсю.
Каток ползёт, как древний ящер.
И, весь охвачен настоящим,
Малыш врастает в жизнь свою.
* * *
Сумерки февральские вуаль
Зыбкости набросят на реальность.
День уходит постепенно вдаль,
И как будто путь его – банальность.
Но банальных нет путей – любой
Индивидуален, как рожденье.
Сумерки, сулящие покой,
Сон, дающий нам успокоенье.
* * *
Глас вопиющего в пустыне
Пустыню изменяет душ.
Из сочетанья многих линий
Родится истина к тому ж.
О, рвущиеся одиночки
Свет-голос истины познать!
Глас одинокий даден точно
То, что насущно всем понять.
