Нахлытие чувств, или «Я лижу на пляжу…»

— Надо срочно упасть в воду! – решительно заявил мой давнишний друг и сосед по «фазенде» Саня. Он, конечно, прав: на улице настолько жарко и душно, что в тень попрятались даже мухи, и лишь бешеные дачники, эта настоящая угроза обществу и миру на земле, обмотав головы мокрыми полотенцами, отчаянно долбили мотыгами землю на картофельных грядках. Да, Саня был прав: чем издыхать в обнимку с мотыгой здесь, на «фазендах», гораздо приятнее и логичнее таять под беспощадными солнечными лучами на пляжном песочке. А сдохнуть мы всегда успеем. Этим никого не удивишь и не разжалобишь, разве только облегчишь и обрадуешь.
— Там же можно и водки выпить, — добавил он.
— Где?
— Там. На пляжу.
— Откуда там водка?
— Один мой знакомый торгует, Севка Скипидаров. Мы в одном цеху работали, а сейчас его сократили. За разложение коллектива.
— Чем же он его разложил?
— Речами. Шучу.
— И он вот так вот свободно торгует? – не поверил я. – Отчаянный у тебя знакомый!
— Ну, ты за дурака-то его не держи, — неожиданно обиделся Саня. – Он для виду пиво и газировку предлагает. Но если кто желает – может культурно освежить.
— В такую жарищу – и водку… — поморщился я.
Саня пожал плечами.
— Каждому по потребностям, от каждого – по способностям… Ты всех по себе-то не суди!

Народа на пляже было удивительно мало, а вода манила и очаровывала благодатной прохладой. Правда, была какого-то необычного флюоресцирующего оттенка. Впрочем, возможно, что мне это, второе, показалось из-за того удушливого марева, которое накрывало здешние окрестности.
— «Раздвинься, море – г*вно плывёт!», — возбуждённо крикнул Саня и нырнул. Следом нырнул и я. Жизнь вернулась к нам во всём своём удивительном бытие. Аш два о – какой гений тебя придумал?
— Ты в воде ничего не заметил? – спросил я, когда мы, вдоволь наплававшись-наплескавшись, обессилено растянулись на огненном прибрежном песке.
— Чего заметил?
— Цвет у неё какой-то не такой. Как будто изнутри светится.
— Ничего необычного, — Саня перевернулся на живот и обеими руками подгрёб под грудь кучу песка. – Вчера на химзаводе опять очистную систему прорвало. Халтурщики грёбаные. А ещё хвастались, что английская технология!
— А чего ж ты молчал? – возмутился я. – Чего мы тогда в воду полезли?
— А чего говорить-то? – пожал плечами он. – Словами эту очистку не починишь.
— Я не про очистку! Я про купание!
— Ну и чего? – с прежним олимпийским спокойствием ответил он. – Ты чего, облез или пятнами покрылся? Из-за чего дёргаться-то?

Я собрался было высказать ему свою, отличную от его, точку зрения, но тут из-за песочной горы появился некий смущённо улыбающийся субъект мужского пола. Был он откровенно худосочного телосложения, зато вид имел независимый. Независимость выражалась горбатым носом, на котором гордо блестели явно дорогие светозащитные очки, и плавками, на которых прямо под резинкой, крупными буквами было написано название известной спортивной иностранной фирмы. На ремне через плечо субъект нёс внушительных размеров спортивную сумку, и сумка эта многозначительно пузырилась своими спортивными боками.

— Во, Арнольд нарисовался! – обрадовался Саня. – Я ж тебе говорил, что он наверняка здесь ошивается! Здорово, сволочь!
Мужик на «сволочь» не обиделся и неспешно, с чувством собственного достоинства кивнул.
— Как бизнес? – спросил его Саня. – Небось, процветает?
— С чего ему процветать-то? – хмыкнул тот. – Сам видишь, народу никого.
— А почему Арнольд? – спросил я. – Вас разве не Всеволодом зовут?
— Им, — охотно согласился мужик. – А Арнольд – кличка такая. Потому что давний поклонник Шварценеггера.
— Это чувствуется, — согласился теперь уже я. – Фигура у вас соответствующая.
— Не, сейчас не то, — огорчённо махнул Всеволод-Шварценеггер рукой. – Это я сейчас себя безобразно распустил. А раньше, между прочим, первые места брал по бодибилдингу на городских соревнованиях. Скажи, Сань!
— Угу, — подтвердил Саня. – Брал… кота за яйца… Когда это было-то… Ну, и чего у тебя сегодня в ассортименте?
— Полный джентльменский набор, — объявил коробейник, раскрывая сумку. – «Фанта», «Жигули», «Три дуба»…
— «Три дуба» — это чего? – не понял Саня.
— Водочка так называется, — пояснил Арнольд. – Между прочим, весьма.
— Небось, бодяжная? – с подозрением втянул носом воздух Саня.
Арнольд молитвенно прижал руки к некогда культуристской груди.
— Ладно, — поверил Саня. – Дубы так дубы. Лишь бы самим от твоих дубов не дать дуба… Накатывай по соточке.

— А себе? – удивился он, когда Арнольд протянул нам два пластиковых стаканчика.
— Да ты что, Сань? – для виду опешил тот. – Я ж, можно сказать, на работе!
— Какая работа? – удивился-возмутился Саня. – Сам говоришь: народу – никого! Так что на сегодня твоя лавочка закрывается! Накатывай и себе! – и грозно сдвинув брови, предупредил. – А то обижусь!
Арнольд вздохнул, скривил губы, но оказался удивительно покладистым человеком. Мы выпили, закусили шоколадкой, которая нашлась у него же в сумке и уже втроем блаженно растянулись на песке.
— Оригинальное название – «Три дуба», — сказал я. – Почему именно дубы и почему именно три?
— Нормальное название, — не согласился Саня. – Дуб – самое мужское дерево. Не какая-нибудь осина или рябина. Да «Три дуба» и звучит благороднее, чем «Три осины».
— А почему три?
— Тоже ничего непонятного. Соображают-то как? На троих! Вот и…
— Эти «Три дуба» только с воскресенья появились, — пояснил Арнольд. – До этого были «Гвардейская» и «Всё для космоса».
— Всё для чего? – удивился я.
— Для космоса.
— А космос здесь при чём?
— А что ж, космонавты – не люди? Водку не пьют?
Возражение было резонным, хотя лично я ни с одним пьющим (впрочем, как и непьющим) космонавтом знаком не был, и поэтому не мог утверждать, что они в своём безвоздушном пространстве, до которого не доберётся ни один проверяющий, тайно или явно не предаются порочному употреблению.
-… а «Генеральскую» очень прапоры любят, — продолжил Арнольд увлекательный экскурс по названиям водочной продукции. — Здесь недалеко… — и он махнул рукой куда-то вправо, -… военная часть ракетного базирования и стратегического значения. Её ещё в своё время американцы, м*даки, бесполезно искали – а чего искать, если вот она, сразу за кладбищем! Я там тоже продаю. Так тамошние прапоры сразу спрашивают: «Генеральская» есть»? Я у одного как-то поинтересовался: «А чего это вы именно на «Генеральскую»-то так западаете?». А он ответил: « Она нас возвышает в наших собственных глазах!». Честный оказался, сука мордастая! До сих пор три рубля мне должен!
— Вот поэтому нет водки «Прапорской» или, скажем, «Ефрейторской», — сделал Саня удивительный по своей глубине и философичности вывод. – С «Прапорской» не возвысишься, лишь законстатируешь грустный факт. И этот факт не обещает тебе никаких генеральских перспектив. Ну, повторим!

— Да, не водка – амброзия, — похвалил Саня, когда мы в очередной раз выпили и откусили от шоколадки. – Праздник вкуса. Услада жизни.
— Пока никто не помер, — согласился раскрасневшийся Арнольд. – А отравиться и коньяком можно.
— И к чему это ты про коньяк? – спросил Саня.
— Так мужик, у которого я затариваюсь, Ашот Израилевич — удивительно порядочный, между прочим, человек, бывший директор этого пляжа! – сначала коньяк гнал. «Арарат» со звёздочками. Хотел, чудак, наших питоков к благородным напиткам приобщить. Но только напрасны оказались хлопоты: наши к благородству не приучены, им чего попроще давай, поэтому коньяк не пошёл. Пришлось Израилечу на водку переключаться.
— А чего ж ты сказал, что не бодяжная? – приготовился обидеться Саня, но понял что после признания «амброзии» это будет просто смешно, поэтому попытку оставил.
— А что значит «бодяжная»? – пожал плечами Арнольд. – Нет, Саня, ты, ей-Богу, как будто только-только из мамки вылез! Где её сейчас возьмёшь, настоящую-то?
— Убедил, — подумав, кивнул Саня. – Значит, что трехдубовая, что генеральская, что адмиральская – всё из одной бочки?

Арнольд раскрыл рот, чтобы ответить, но был неожиданно прерван.
— Здравствуйте! – послышалось из всё того же знойного марева, и перед нами , переминаясь с ноги на ногу, появился прямо из воздуха некий гражданин средних лет и застенчивого вида. На гражданине были соломенная шляпа, плавки явно не из последних модных тенденций и дешёвые сандалии из кожезаменителя на босу ногу. В худой, но жилистой руке гражданин держал полиэтиленовую сумку, на которой была изображена полуголая девица, предлагавшая заморский стиральный порошок.
— О, Сергей Семёнович! – оживился Арнольд. – Добрый день!
— Здравствуйте, Всеволод, — поздоровался с ним гражданин. – Разрешите? – и достал из сумки полиэтиленовый пакет с солёными огурцами.
— Прощу вас, угощайтесь.
— Бочковые? – спросил Саня, запуская руку в пакет.
— Из банки.
— Бочковые лучше, — бесцеремонно заявил мой друг и сосед.
— Какой засол! – не согласился Арнольд. – Бывает, что и в баночных хрусту больше.
— Разрешите представиться, — сказал мужик и снял шляпу, под которой казалась великолепная пышная шевелюра, похожая на ту, которая в советское время украшала голову активной американской женщины по имени Анжела Дэвис.
— Керосинов Сергей Семёнович. Кандидат филологических наук. Специализируюсь по русской классике первой половины девятнадцатого века.
— Именно девятнадцатого? – строго сдвинул брови Саня. – Не обманываете?
Филолог прижал к груди руки.
— Не имею такой привычки.
— Вам, Сергей Семёнович, как всегда, сразу сто пятьдесят? – спросил Арнольд.
— Да, если можно.
— Наш человек! – оценил дозу Саня. – Не любит мельчить.
Филолог благодарно поклонился, взял в руки предложенный стакан, умело выпил, довольно крякнул и так же довольно захрустел огурцом.
— Сергей Семенович, а вы в поэзии разбираетесь? – спросил Саня.
Наш новый знакомец пожал плечами.
— В переделах своих скромных персональных возможностей… — ответил он довольно неуверенно.
— Можете определить, кто написал? – и Саня продекламировал. – «Я лежу на пляжу/ Я тобой дорожу/ Почему же тебя мне не видно?/ Благородная стать не устала страдать/ Это грустно и так очевидно». А? Кто?
— Что-то ренессансное… По стилистике похоже на раннего Майкова.. – подумав, ответил филолог. – Хотя я что-то не помню у него такого стихотворения. А ведь вы, Александр, спросили об авторе не просто так! Может быть, сами и сочинили?
— Не, куда мне! – поспешно и даже как-то излишне суетливо отмахнулся Саня. – Сам не знаю, почему вспомнилось.
— Ассоциативное мышление, — предположил филолог. – Такое бывает. Вдруг, казалось бы, ни с того, ни сего…

Прошедший катер разогнал волну, которая с силой ударила в берег. Тотчас же из кустов ивняка послышалось противное пронзительное мяуканье, и на песок выскочила целая орава мокрых разноцветных поджарых кошек. Они беспокойно вертели головами, шипели друг на друга и, покрутившись на месте, так же стремительно исчезли все в тех же кустах.
— А Гоголь терпеть не мог кошек, — сказал филолог, провожая мерзких животных задумчивым взглядом. – Он в детстве одну даже утопил.
— И правильно сделал, — согласился Саня. – Великий человек.
— За что же он её? — спросил я.
— Мнительный был – пояснил Сергей Семенович. – Он ещё в мальчиковом возрасте сидел однажды один в тёмной комнате. В комнату зашла кошка и начала к нему подкрадываться. Вид у неё был ужасный, она стучала когтями по полу, а глаза в темноте светились зелёным светом. Гоголь испугался, схватил её и зашвырнул в пруд. А уже там утопил при помощи палки. За что позднее был нещадно выпорот папашей своим, Василием Афанасьевичем. Кстати, вы знаете, что при рождении Николай Васильевич был записан не Гоголем, а Яновским?
— Каким? – удивился я.
— Фамилия такая – Яновский. У его папаши вообще-то была двойная фамилия –Гоголь-Яновский.
— Из евреев, что ли?
— Скорее, из поляков.
— Кстати, о кошках, — сказал Саня.- Вот вы, Сергей Семенович — человек учёный, склада ума философического. Вопрос: почему мы так кисло живём?
— Как-как? – вдруг оживился филолог.
— Кисло, — повторил Саня.
— То есть, плохо?
— Нет, пожалуй, всё-таки не плохо, — подумав, не согласился мой друг. – Плохо — это когда жопу прикрыть нечем и последний хрен без соли доедаешь. А мы — кисло. Неинтересно, то есть. Хотя нет… Именно кисло!
— Замечательно! – вдруг развеселился Сергей Семенович. – Великолепно! «Кисло»! В самую точку! Вы литературным сочинительством заниматься не пробовали?
— Вот его-то мне как раз и не хватало, — признался Саня. – Так почему?
— Видите ли, Александр.., — и наш учёный собутыльник изобразил на лице задумчивость. — Это вопрос действительно философский. Русский человек – человек эмоций, а не рассудка. И живёт он по понятиям, а не по законам. Постоянно ищет смысл жизни и не понимает, что именно в этих поисках этот самый смысл для него и есть. Я понятно излагаю?
— Более-менее.
— Вот в этом, собственно, вся и причина этой, как вы очень точно заметили, кислости. Мы не умеем жить в рамках. Нам обязательно надо что-то шире, а когда это шире появляется, то мы пугаемся, потому что в рамках нам спокойнее и привычнее.
— Ну. это как сказать, — возразил я. – Вот сейчас, например, свобода слова. Чего её пугаться?
— А что такое свобода слова? – раскраснелся филолог то ли от выпитого, то ли от азарта темы. – Чушь собачья! Нет её, этой свободы! Не бывает ни при одном государственном строе, потому что само государство есть институт ПОДАВЛЕНИЯ! Вот конкретный пример, — и он звонко щёлкнул пальцем по бутылке. – Государство делает вид, что борется с алкоголизмом – а что мы в ответ? Смиряемся, принимаем к сведению, вместо того, чтобы утром похмелиться, начинаем бегать трусцой? Нет, мы смеёмся и продолжаем выпивать по-прежнему. И в этот момент государству надо бы понять, что очередная попытка навязать нам трезвый образ жизни опять проваливается, но оно, государство этого понимать не хочет.
— Почему? – не понял Саня.
— Потому что каждая антиалкогольная кампания у нас сводится к очередному повышению цен на спиртное, и государство имеет с этого очередного отрезвления очень серьёзный гешефт.
— Ну, это-то как раз и понятно, — согласился Саня. – А при чём тут кислость?
— А это лишь один её частный пример.
Мы замолчали, обдумывая сей мудрёный постулат.
— То есть. вы хотите сказать, что ничего, кроме кислятины, нам и не светит? – задал вопрос в лоб Саня.
Филолог задумчиво задвигал губами. Губы у него были некрасивые – толстые и бесформенные, как у перезрелой деревенской девушки, зато жевал он красиво и вкусно, как будто разминал-обсасывал этими самыми губами вкусные засахаренные леденцы.
— Может, и так, — осторожно согласился он. – Да, наверное, так.
— Значит, так и будем жить? – повторил вопрос, только в другого философического боку, Саня.
— Как?
— Кисло.
— Да, так и будем. Именно не плохо, а кисло.
— Интересно, как же вам разрешают преподавать с такими взглядами на жизнь? – усмехнулся Саня.
— А мне и не разрешают, — спокойно ответил филолог.
— Уволили?
— Указали, — усмехнувшись, поправил его наш учёный собутыльник.
— Тогда давайте за это и выпьем! – вдруг прорезался голос у до того молчавшего Арнольда и он полез в сумку за очередной бутылкой…

На «фазенды» мы возвращались, когда уже начало темнеть.
— Хороший мужик Арнольд, — довольно произнёс Саня. – Душевный! И филолог тоже мужик зашибательский! Суки!
И яростно сплюнул в придорожные кусты.
— Это ты про кого? – спросил я.
— Про тех, кто ему указал! Сами ни хера не знают, а всё туда же, указывать!
— А чего ты так раздухарился-то? – усмехнулся я. – Не тебя же попёрли!
— А мне, может, человека жалко! – с вызовом ответил Саня. – Имею я право человека пожалеть?
— Кстати, про жалость. А мы ему заплатили? – засомневался я.
— — Кому?
— Арнольду.
— А ты чего, не помнишь?
— Не помню.
— Конечно, заплатили! – успокоил Саня. – А как же! Мы же честные люди! Наверное! Да если и не заплатили, не велико горе! Разве в деньгах дело!
— А в чём же?
— А в том! В человеческом общении! А заплатить можно и в следующий раз. Делов-то на три копейки!
— А с какого перепугу тебя на стихи-то потянуло? – вдруг вспомнил я. – «Лижу на плижу»…
— Не «лижу», а «лежу», извращенец! – вдруг рассердился Саня. – Чего, не понравились?
— Почему? Нормальные стихи. Лежишь на пляжу, ждёшь её, любимую, чешешь в любовном нетерпении…
— Между прочим, я сам сочинил, — неожиданно сообщил мой экстравагантный друг.
-Зачем? – оторопел я.
— Что значит «зачем»? Вопросы у тебя какие-то дурацкие… Зачем люди стихи сочиняют? Да ни зачем! От нахлытия чувств!
— Понятно, — сказал я. – И как её звали?
— Обычно звали. Нюся. Фрезеровщицей у нас в цеху работала. Между прочим, давала по двадцать процентов к плану.
Мы свернули с дороги и пошли по тропинке к нашим «фазендам». На горизонте стремительно собирались тучи, и поэтому вечер не обещал быть томным.