Глаза – первое, что ощущал малыш Яша в момент пробуждения. Они казались такими огромными и тяжёлыми, но поначалу были незрячими – едва шевелящиеся горячие шары под тонкими покровами век. Чудилось, будто они вот-вот покатятся с оглушительным грохотом, а Яша, совсем крохотный, побежит за ними, пытаясь ладошками приостановить это стремительное движение.
«Глаза болят», – звал мальчик взрослых, и из их шумного света в его тихую темноту прибегала тётка, молодая ещё женщина, бездетная и отзывчивая.
«Скажи, Яшенька, а как они у тебя болят?» – уточняла она.
«И сам не знаю», – впадал племянник в задумчивость, какая едва ли может сочетаться с болью. – И когда закрываю, болят, и когда открываю, тоже болят. Так болят, что лучше бы их у меня совсем не было».
Тётка понимала: её любимец попросту решил выторговать перед сном ещё толику внимания, и некоторое время подыгрывала ему.
«Разве, если бы их у тебя совсем не было, ты бы чувствовал себя лучше?»
«Тогда бы я уж точно заснул».
В следующий вечер в доме пахло корицей. Казалось, облако её аромата обходит дозором комнаты, морочит головы и прельщает: бабушка на кухне занялась приготовлением своего «коронного рулета». Это вам не бисквит из заштатной кондитерской. Это, если хотите, устоявшийся семейный ритуал, что, подобно центростремительной спирали, собирает всех домочадцев вокруг тёплой прародительской сердцевины.
Нудная программа местных новостей сменилась александровским «Цирком». Отныне несущиеся из телевизора звуки притягивали внимание не меньше, чем приплывающие с кухни кулинарные запахи. Стены гостиной были богато украшены нарочитой и ходовой безвкусицей. Две отчеканенные на меди рельефные композиции, на одной Гаяне, на другой – казак с полонённой турчанкой, точно Рембрандт с Саскией на коленях, только вместо бокала вина – рог; «чеканки» располагались по обе стороны затейливого ковра в арабском стиле. Чуть поодаль от Гаяне висело трогательное изображение вековечной русской берёзки из уральских камней. Обои цвета таёжного мха кое-где отходили, а над диваном были затёрты; на потолке виднелись рыжие разводы – согласно Яшиной теории, верхние соседи постоянно разливают чай. Овальное зеркало в резной раме отражало часть стола и балконную дверь. А там, за стеклом варкалось, на сумеречном небе уже появился тщедушный месяц. Он откинулся назад, словно в кресле-качалке, и демонстрировал полное безразличие к происходящему в комнате.
За столом расположились три главных действующих лица предстоящей сцены. Отец Яши, младший брат отца, Яшин дядя Григорий и уже упомянутая тётка Виктория. Григорий был мертвецки пьян и, с закрытыми глазами раскачиваясь на стуле, бормотал какую-то бессвязную околесицу. Отец мальчика уступал своему младшему брату в степени опьянения, но для вдумчивой беседы тоже не годился. По праву старшинства он пытался, поборов хмель, увещевать и пристыдить горемычного Григория, однако и сам не способен был выдать ничего более вразумительного, чем «Опять напился, скотина?!» Выглядело это до того гротескно и абсурдно, что могло бы послужить аллегорией, равноценной избитому средневековому мотиву «Слепой ведёт слепого».
Время от времени в разбирательство двух опьянелых братьев вмешивалась сестра, разбавляя нелепые нравоучения репликами «Вас обоих слушать противно!», «Да замолчите вы, в конце концов!». Её гнев был мелодраматически преувеличенным, словно она раздувала его, что есть сил. Виктория не умела сердиться, как следует, ибо лелеяла в себе натуру мягкую, тонкую, в делах семейных покладистую. Порой она сама приходила в смущение от собственных визгливых выкриков. Куда реже в эту тлеющую перепалку включалась прибегавшая из кухни бабушка – руки в муке, от всего тела жар и запах сдобы: «Сейчас всех на улицу выгоню!»
Переломный момент наступил, когда отец Яши попытался ударить безучастного Григория в ухо, на что Виктория, не то выйдя, наконец, из себя, не то впав в какое-то оголтелое отчаянье, запустила в старшего брата, зачинщика драки, пустой коробкой из-под пастилы. На телеэкране сногсшибательная Любовь Орлова ринулась в пляс, напевая «Мэри верит в чудеса…». Внезапно в комнату, подбоченясь, влетел торжествующий Яша в превосходной фланелевой пижамке. Игнорируя семейную сцену и не отводя глаз от голубого экрана, он принялся отбивать детское подобие чечётки, которое, вероятно, могло быть воспринято соседями снизу, как вечерний променад ретивого слонёнка. Восторгу мальчика не было границ, радость переполняла его, выплёскиваясь с каждым новым причудливым па. Взрослые же не прекращали потасовки, что предоставило маленькому танцору бесценную возможность одновременно любоваться советской кинодивой и резвиться по полной.
Его восхищение, однако, плохо вписывалось в окружающую суматоху: накал страстей был так велик, что не заметившая присутствия племянника тётка в ответ на грубую фразу сняла с ноги тапок и заехала им в лоб разбушевавшемуся Яшиному родителю. Благо, последний воздержался от рукоприкладства, на сей раз ограничившись дурацким возгласом: «Цыц, молодая гвардия!»
В воздухе стоял гул затяжного побоища, перекрывавший жизнеутверждающие мелодии Исаака Дунаевского. Со стены донской есаул, довольный своей волоокой добычей, озорно, точно тайный сообщник, подмигивал разгорячённому Яше. Сумерки сгустились в беззвёздную мглу.
И вновь в семейный тарарам ввязалась бабушка: «Бесстыдники! Затеяли свару при ребёнке! Виктория, уведи Яшу, мальчику пора готовиться ко сну!»
Яша почувствовал, как рука тётки крепче и жёстче обыкновенного вцепилась в его маленькую кисть. Хватка ослабла, лишь когда они оказались в детской. Красный от перевозбуждения, он не знал, как распорядиться всем этим горячим воздухом веселья, что буквально хлынул в него в разгар танца и теперь распирал лёгкие. Дышалось тяжело, ведь Яша, словно рыба из воды, был выхвачен из своей родной стихии.
«Время спать. Тебе нужно успокоиться».
«Не могу!»
«А ты сожми кулачки и посчитай до десяти… тогда и успокоишься».
Племянник так и сделал и даже зажмурился для верности. Но глаза его не могли долго терпеть неуютную колючую темноту под веками и вскоре вернулись в полуосвещённую комнату. Волнение так и не улёглось, а Виктория уже ушла в гостиную. Там же через пару минут, не в силах властвовать собой, вновь оказался неугомонный плясун.
Ссора пошла на убыль. Григорий сложил на столе безвольные руки и уронил на них голову. Взывать к его совести было бессмысленно, как, впрочем, и мутузить – от мешка с картошкой, стоявшего в коридоре, вы скорее добились бы внятной реакции. Виктория сидела за столом вымотанная и мрачная, отгоняя от себя злых духов семейной междоусобицы.
«Ты снова здесь? – обратилась она к Яше. – Мы же договорились, что ты посчитаешь до десяти и успокоишься. Считал?»
«Считал!» – лукаво улыбнулся он.
«И что же?»
«Не помогло!»
Будь он жеребёнком, без труда прошёлся бы по гостиной иноходью… и точно так же остановился возле отца, словно рассчитывая на то, что этот возмутитель спокойствия и нарушитель всяческих порядков в пылу своего бесчинства возьмёт под защиту и его, Яшино, безобидное баловство. Расчёт оказался точен. Пьяный папа, порядком устав от препирательств, впал в благодушие, а при виде отпрыска так и вовсе распогодился, засиял, и лучистой энергии этого родительского чувства хватило, чтобы вернуть ему самую крохотку ненадёжного разумения: трепещущий язычок свечи озарил замутнённое стекло. Папины глаза, как паломники к Мекке, устремились к телеэкрану, на котором по-прежнему царила неотразимая Любовь Орлова; одновременно тяжёлая и горячая рука приземлилась на узеньком Яшином плечике.
«Что это там, сынок?» – спросил отец, щурясь и прорываясь сквозь плотную апельсиновую рябь, головокружение, прилив изжоги. – Ух, ты! – оживился он. – Смотри, какая чебурашка!»
При последних словах тоска и стыд во всей их остроте внезапно овладели мальчиком. Он не мог объяснить, почему, но ясно понимал, что отец не должен так говорить, что одно только слово «чебурашка», совершенно нелепое, глумливое, произнесённое некстати, превратило его танец, и происходящее в комнате, и даже не имеющий к этому прямого отношения музыкальный фильм в нечто постыдное. Да, всё вместе образовало вдруг какую-то уродливую комбинацию, которую нужно было поскорее спрятать, забыть. Возникшее болезненное впечатление захотелось размазать по обратной стороне столешницы, следуя дурной привычке, за которую Яшу отругала недавно бабушка – и тогда он тоже почувствовал позор, ведь ковырять в носу приятно только до тех пор, пока ты не разоблачён.
Из кухни прибыл рулет. Виктория отстранилась, погрузившись в чтение. Григорий, неожиданно придя в чувства, кое-как переместился на диван. Отец же продолжал улыбаться, но то была скорее инерция, застывшая маска.
Яша удержал при себе готовые пролиться слёзы. Для этого он что есть сил зажмурился… и побежал прочь вслед за катящимися с грохотом шарами, и даже бабушкин голос не заставил его обернуться: «Бедный мальчик, устал и заснул».
