МАГ, НЕ ЧИТАВШИЙ ШВАРЦА
Магазины, блещущие стеклом, букетами огней – своеобразных искусственных цветов; магазины сияющие, предлагающие бессчётно вариантов товара.
-Ах, милочка, вы выбрали чудесное платье… Не поделитесь, куда?
-Что вы! Мы приглашены к дракону на обед! Это такое чудо!
-Ах, ах…
Всё потрясены – продавцы, менеджеры, уборщики.
Приглашение…
О! Оно дорогого стоит! Замок дракона, изъятый из Замка некогда знаменитого австрияка, громоздится террасами и террасами крыш; он имеет массу пристроек и флигелей – каждое строение потянуло бы на приличный дом; и — весь мир: о да! вы представьте! – весь окрестный мир пронизан излучениями замка.
-О, — рассказывает учёный, ещё не приглашавшийся на обед. – Мы проводили множественные исследования, и они показывают, что цветовая насыщенность излучений, идущих от замка нашего дорогого дракона, превосходит суммарно цвета спектра. Там есть такие цвета, какие мы с вами и представить не можем!
Его жадно расспрашивают об этих невероятных, фантастических, великолепных цветах.
Он загадочно улыбается, пожимает плечами, и говорит:
-Ну-у… один из них произвёл бы на нас впечатление, какое мог бы произвести очень густо насыщенный фиолетовый. А о других умолчу.
Разумеется, над замком дракона нет недостатка в башнях – они высоки, они парят готикой, они уснащены целым лесом великолепнейших, тончайших украшений.
Никому неведомо, когда вся эта роскошь возникла, была вписано в воздух, стала реальностью, но наш лучший поэт (пока ещё не съеденный) утверждал, что ночью видел, как башни взлетают, некоторое время сияя над пространством, и потом возвращаются обратно.
Но… поэт… что с него возьмёшь? Вечно пьяный, да…
Итак приглашение.
Его приносит специальный, расфранчённый рассыльный, он звонит в дверь, кланяется и передаёт плотный конверт хорошей бумаги, из которого счастливые супруги достают шикарные листы – с гербами, вензелями, и не осыпающимся золотом печатей.
Дракон приглашает на обед, как правило, супружеские пары (вы должны понять: ведь подразумевается и первое, и второе).
Как, а десерт?
О, вы спросите о десерте?
Конечно, наш чудесный властитель дракон, мог бы приглашать и детей, но пока, насколько мы знаем, он довольствуется только двумя блюдами, и знающие люди – а кастеляны и кастелянши, уборщицы и уборщики, чистильщики обуви и содержатели в порядке зеркал: в общем, вся рать, обслуживающая замок дракона, живущая среди нас, в таких же (вы подумайте) жилищах, утверждает, что скромность его аппетитов вызывает недоумение: как может такой властитель довольствоваться малым…
Что вы спрашиваете?
Вернутся ли приглашённые пары?
Конечно нет, ведь обед состоит из них, при чём роскошные туалеты, что подбирают себе на эту последнюю трапезу, есть не что иное, как соус, ибо…
…будь он проклят!
…ибо желудок дракона легко переваривает разные вещи.
О, для самих подданных это величайший праздник: это цель их жизни, полнота её и глубина, космос и Марианская впадина.
А что?
Ведь ацтеки (дракон любит историю) ликовали, когда отдавали свои сердца своему дракону.
А что?
Ведь…
А что…
Маг, ведающий многими делами в замке, знающий его лабиринты, превосходящие во много степеней лабиринты Египта, маг, создавший некогда Гомункулуса, означенного сыном дракона, способного делаться не видимым и летать, хитро улыбается в пустоту, и бормочет под нос:
-И не знают, что дракон – заморыш из заморышей, не предполагают, что это я посоветовал ему людское питание, дабы набраться реальных сил.
Маг мог бы продолжить повествование анонима, но ему не зачем открывать определённые тайны, а вечная тема Шварца, которого он не читал, как не читал ничего, кроме магических, алхимических
и мистических трактатов, вшифрована в сумму дней его жизни, ибо дракон…
…а дальше дописывайте сами: кто как сможет.
ОЩУЩЕНИЕ НЕСПРАВЕДЛИВОСТИ
Ощущение несправедливости эгоистично в своём корне, ибо сначала человек чувствует, что нечто не так по отношению к нему в данности, потом, наблюдая и постигая реальность, появляется план общего восприятия, в котором…
Огибая стену провинциального кладбища, минуют цветочный базар, и младший брат спрашивает старшего:
-Не знаешь, отец искусственные цветы любил?
-Терпеть не мог…
Третий брат ждёт их около могилы – с лопатами, готовый к работе: им надо снять ограду для завтрашних похорон; двое из братьев слегка поддаты, третий – наиболее хозяйственный, и по жизни трезвый – руководит.
Слышно – Раз-два взяли! Ещё раз – взяли!
Ограда старая, серебрянка облетела, обнажая ржавые стержни; здесь похоронены бабушка, и её родственники – прямые потомки Бенкендорфов; ограды выходит из мёрзлой земли с трудом, но всё же выходит, и февральское небо плывёт серовато-стальной стылостью.
Почему умер отец?
Почему? Всего шестьдесят два, никогда не болел, доброжелательный, деятельный?
Кому бы помешало, если бы он ещё лет тридцать растил свои помидоры-огурцы на такой уютной, им построенной и постоянно обихаживаемой даче?
Ограда разобрана, завтра похороны, тяжёлый мотив февральского полудня скоро сменится ранней сумеречной потьмой…
Мы не знаем глобального плана – согласно которому вещество справедливости разлито в пространстве, им скреплено человеческое существование, иначе рассыпавшееся бы в прах, но для братьев, идущих домой…
Некто, мелькнувший навстречу, спешит в магазин Коллекционеръ – ему нравится твёрдый знак на конце слова: по-старинному, ибо монеты тоже интересны такие: из былого.
Ему доставили заказанную монету, и он идёт, предвкушая восторг, лелея картинку – как получит её, упакованную, как дома достанет, откроет планшет, положит новоприобретённую в красную, бархатную ячейку…
Бесхитростность многих страстей – поглощающих долгие жизненные периоды, и что дающая взамен?
Неприятный воздух покажется шёлком, если в душе всё поёт, пускай даже и от грядущего приобретения.
Церкви громоздятся в провинциальном городе, синея, краснея, возвышаясь белыми взмывами колоколен на фоне неба – а если остановиться, поглядеть на него, низовой, то есть наш мир покажется игрушечным, но… кто играет?
Мальчишка, налепивший пластилиновую армию?
Актёры на подмостках одного из старейших театров в стране?
Вытягиваются дуги, обозначаются параллели, и сложные смыслы подмигивают порой…
ПОНИМАНИЕ АЛХИМИИ
-А… как вы понимаете алхимию?
-Ну, видели ли, тут есть два плана, как минимум – один: это работа с веществом, изучение различных трансформаций, дающих новые возможности познания, и второй: более существенный: это работа над своим внутренним составов, переплавление, превращение всего низового – страхов, страстей, похотей – в философский камень, подлинный философский камень, высшую форму души, наполненную любовью и творчеством…
-Во как. Никогда не слыхал таких трактовок. Хорошо. Ваш рассказ, значит, пойдёт в третьем номере.
Сочинитель прощается с редактором, выходит из маленькой комнатки, минует серый, неуютный коридор, выходит в заснеженное январское пространство.
Редактор, человек практичный, но достаточно начитанный, некогда сам грешивший стихописанием, хмыкает, принимаясь за будничную рутину.
Сочинитель, на мгновенье задержавшись на лестнице, чьи ступени заметены, спускается в роскошь световую, снежную, январскую; дороги кое-где расчищены, а в иных местах приходится буксовать, и движение любое кажется замедленным, плавным.
Какая тут алхимия?
Всё просто, буднично, сейчас красиво.
Пёстрый ком, крутящийся в сознанье не распутать: он поворачивается тем боком, другим: вот с раззявленным ртом сидящий человек, уставший от боли абсцесса, слышит речение лора:
-У нас с вами такая цель…
Как сквозь вату доносятся слова, из каких понятно, что лора нельзя хватать, нужно терпеть…
Вот мальчишка, сидя за отцовским столом и глядя в окно, где во дворе также много снега, как теперь, пробует сочинить сказочку… Это уже совсем давно, но ком, вращающийся в сознанье, не разбирает временных пластов, подсовывая то, или это, мешая времена годы, возрасты, и кажется, что даже месяц назад ты был другим, хотя едва ли чётко сумел бы объяснить изменения, произошедшие с тобой.
Прорастание в неведомое?
Выявление себя?
Нет ответа сочинителю, интересующемуся алхимией.
Возле метро пестро, и движение здесь бурное, как всегда.
Он погружается в глубины, растворяясь в человеческой массе, как эксперимент алхимика растворяется в гигантской массе бывшего с человечеством.
КУДА Ж ПОДНИМАТЬСЯ ОТ ТАКОЙ КРАСОТЫ?
-Все варианты теодицеи – это просто слова на бумаге, ничего не доказывающие…
-Пойми, это проблема детская!
-Лейбниц ребёнком что ли был?
-Не в том дело… Лейбниц и прочие писавшие на эту тему, стояли, при всей своей одарённости, гораздо ниже современного человека на цивилизационной лестнице. А есть та высота, где вопрос является же и ответом.
-Что это за высота такая интересно?
-Высота знания, сопряжённого с чувствованием.
-Такие же слова… Просто сказанное, как просто записанное: ни доказать, ни проверить.
Сияние снежное, исходящее от пространства; белизна возведённая в куб, и помноженная на лепные панорамы небесной сини.
Снег, падавший всю ночь, проявил себя и ювелиром, и щедрым дарителем: любуйся, замирай в восторге…
Древесная филигрань, внутри которой стрелы, кружки, полудужья, лестницы, купола, целые города, мосты…
-Глянь, сколько всего… Как тут описать…
-Вот и пойми – жизнь есть производная от божественной любви, проявляемой, в том числе, и такой роскошью…
-Да? Ты знаешь – теория абиогенеза доказана, а вот красивое утверждение: Жизнь – есть постепенное разворачивание промысла божьего — ни доказать, ни опровергнуть, ни подтвердить ничем…
В ветвях тополиных – и ангельский полёт зафиксирован, и блаженные хоры, орган в многопенных украшениях, и части арфы, сочетание несочетаемого, и…
-Тополь вон – как орган.
-Ага.
Ладят снеговика во дворе: несколько малышей, несколько взрослых: шары получаются огромные, еле ставятся друг на друга…
Ну что?
Ясней ли кому-то жизнь от нерешённости теодицеи или того, что можно оставить этот вопрос внизу, поднимаясь…
-Куда ж подниматься от такой красоты! – щурится один из споривших, и второй, забрав горстку снега и скатывая снежок, ничего ему не отвечает.
БУТЫЛКА «ГЖЕЛКИ»
Маршрутка, точно сжимающее личное пространство каждого до иллюзорной всеобщности; маршрутка, едущая из Калуги в Москву, везущая несколько человек, волею обстоятельств сближенных в этом месте — в недрах машины; разумеется сближенных без каких-либо разговоров.
Леса вьются лентою чёрно-белой, великолепной, вызывающей восторг у поэта, сидящего возле окна, у пожилого, седобородого поэта, достающего из сумки у ног маленькие листки бумаги, записывающего нечто.
Как славно опущены в воздух разномастные кисти елей! Какие гирлянды развешены на дубах! Поглядите — тут целые фантастические города, и мосты, парящие над безднами, гораздо лучше реальных сооружений.
Пожилая учительница читает учебник литературы, на котором написано 8 — для восьмого класса, вероятно.
Она читает, потом, вздохнув, убирает книгу в сумку, достаёт оттуда бутерброды, начинает есть.
Восточная пара гортанно переговаривается на заднем сиденье, и в очерке разговора чувствуется беспокойство, если не напряжение.
…бело-чёрные — а будто бы цветные! — леса расступаются, давая место дачным поселениям, небольшим городкам, где новостройки оттесняют церкви, торговым центрам; мелькают бензозаправки, какие-то шесты, рекламные щиты, рестораны, закусочные…
Лысоватый толстый бухгалтер озабоченно глядит в табло планшета, а долговязый парень без конца, не отрываясь играет на своём…
Мелькает мир, снежно-великолепно парит конкретное пространство, и скоро, скоро навалится Москва, втянет в себя…
-Юго-Западная, — объявляет водитель, тормозя метрах в двухстах от метро. — Кому здесь?
-А дальше куда? — Вдруг вздёргивается учительница.
-До Киевского, — гулко, как в бочку, отвечает здоровый, бритый, пузатый, зарабатывающий ездой.
Восточная пара возится на задних сиденьях, потом, точно сомневаясь, выходят они, и шофер с ними, ибо в Калуге загрузили две сумки…
Видно в окошко, как встречают торговцев свои, стоят некоторое время, жестикулируя, обсуждают насущные темы; и город глядит на них многоэтажками: равнодушно, впрочем, ибо чем его удивишь.
-Мать, ну ты как? — Крупный, возрастной сын вопрошает бабульку, всю дорогу продремавшую у окошка — всхрапывала даже порою.
-Ничего, Васенька, ничего. Поспала. — И идут к метро.
Бухгалтер выходит, думая, что проблемы на службе, могут обернуться… Ох, лучше бы не думать, чем…
Шофер уже шумно гудит в телефон, обсуждая передачу пакетов.
Маршрутка едет дальше, плутая по лабиринту города, останавливаясь на светофорах, застревая в пробках, пластая чёрный асфальт.
Поэт закрывает молнии сумки, думая, не съесть ли напоследок бутерброды.
Парень наконец выключил планшет — ещё немного и Киевский.
Маршрутка делает последний вираж, тормозит, и шофер объявляет финал пути.
Густо тут от людей, — вокзал, здания громоздятся в полнеба, и машины шныряют туда-сюда.
-Мам, не переживай, дети давно ничего не читают. Да и русская классика утратила срок годности.
-Что ты говоришь, дочь! Ведь я же растила тебя на качественной, высокой литературе!
-Да брось, мама. Посмотри на реальность.
Учительница с дочкой пьют чай на маленькой кухне, дочь купила торт.
За окном сумерки развешивают пепельные полотнища.
Поэт в своей берлоге тщится зарифмовать великолепный, снежно-полётный путь маршрутки из одного города в другой — тщится несколько раз, марает бумажный лист, предпочитая старинный способ изложения, марает, рвёт, берёт другой.
Потом откладывает его, идёт на кухню, достаёт из холодильника бутылку «Гжелки», и, обречённо вздохнув, наливает себе стопку.
ПЕЛЬМЕННАЯ
Горбатые, слегка пружинящие подносы толкали по алюминиевым дорожкам, и в пельменной было душно, несмотря на холодный осенний день.
Матрона за кассой вечно была недовольна, но на это не обращали внимания.
Водка в пакете, и, быстро выпив компот — перед пельменями — разливали под столом потихоньку, сладко вкушая медленное опьянение; от пельменей валил пар, и о качестве их не задумывались…
-Красота какая за окнами, да?
-Ага. Много раз видал, не интересно уже.
Красными полосами расцвеченный тополь, и дубы за ним золотятся, превращая бульвар в нечто волшебное.
-Ты вот говоришь, что, мол, держаться за жизнь — да вот хотя бы из-за красот таких.
-Да ладно, когда за тридцать тебе красоты эти видел мильон раз, и не действуют уже.
-На меня действуют.
-А на меня вот нет уже… А действительно, что держаться за жизнь? а? Просто сумма разочарований, обид, болезней, неудач… Получается, что из страха и держимся за неё, а? Дальше — яма совсем уже не понятная. Что там — идеально отполированная чернота, или парки с бесплатным ситро, и поющими канарейками…
Длится водка.
Уменьшается количество пельменей.
Советский Союз висит на нитке, но понятно это немногим…
Они встречаются за пятьдесят — в другой стране, в ином мире, в недрах железного мешка прагматизма: один преуспел, торговал тем, этим, богател, путешествовал, всё терял, вновь начинал…
Второй стал писать, публиковаться, что не приносило ни денег, ни радости уже…
У обоих как-то что-то сложилось, хотя сложно сказать, откуда ощущение это — будто ничего нет.
-Всё пельменную ту вспоминаю нашу…
-Да, философствовали… Всё вокруг железобетонным казалось, а разлетелось… в пыль…
-И по-прежнему — считаешь, что за жизнь держаться глупо?
Смеётся.
-Я уже ничего не считаю.
Кафе на месте пельменной уютно, даже относительно богато, совсем другая еда, выпивка…
А люди… постаревшие, но те же, те же…
ВОЛШЕБНЫЙ ЖЕМЧУГ
-Жемчуг возможно добывать только из раковин, а они, как известно — в воде!
Спор в студенческой аудитории напряжён и яростен.
-Подумаешь! Речь же идёт о волшебном жемчуге. Мы проведём расчёты и докажем, что волшебный жемчуг можно изъять из альтернативной воды…
-Да? — кричит отличник-толстяк вечному экспериментатору: худющему троечнику, — и что же ты называешь альтернативной водой?
-Воздух, конечно!
Кто-то смеётся утробно, кто-то хрюкает, хрустя попкорном, девушки улыбаются нежно.
Ловцы жемчуга, погружаясь ниже и ниже, отрабатывая приёмы специального дыхания, одержимы идеей добыть подобный жемчуг.
Не так давно краснобай-философ, получивший известность во многих странах, сообщил: волшебный жемчуг, меняющий горизонталь реальности, существует.
Он давал пресс-конференции, где щёлками аппараты и вопросы от разных изданий сыпались в пандан вспышкам; он улыбался, мудро и таинственно, не сообщая всего, что знает — и, подчиняясь наработанному им авторитету, люди верили, что знает он многое.
-Ну а конкретно, конкретно, — добивались журналисты, — какими будут изменения эти?
Он щурился от вспышек.
-И не представить всего, что сулит нам добыча волшебного жемчуга.
Ловцы старались, изощрялись в умении, ныряли глубже и глубже, но… из некоторых раковин, как и положено извлекали обычные жемчужины.
В научных лабораториях проводились расчёты, делались выводы, составлялись бумаги. посылаемые наверх: исчисляли параметры волшебных жемчужин, их цвет (о! великолепного отлива, перламутр со свежевыпавшим снегом сочетаются в нём); и в докладах, впечатанных в бумаги, сообщалось о невероятных изменениях, какой способен даровать жемчуг.
Иные адепты, убеждённые в скорой добыче, тренировались в заклинаниях над шариками жемчужин.
Подойдёт ли древнехалдейский? Ясно, что банальная латынь с её медным отливом будет бессильна… А как насчёт шумерского? и какой именно диалект лучше использовать?
Ажиотаж.
Раскалённость мира.
Мир пламенел надеждою, пылал, как огромный куст.
(Помнится, так бывало, когда в очередной раз начинали ждать конца света — на кафедры лезли лобастые идиоты-педанты, глаголили, размахивая руками, с телеэкранов неслась вдохновенная фанаберия, день приходил, мерно заканчивался, и адепты завершения всего не выглядели смущёнными).
И только скромный проповедник, некогда говоривший о правилах воспитания детей в свете добра и сострадания — залог плодотворных, позитивных изменений — замкнулся в своей пещере, точно зная, что волшебного жемчуга не существует, раз всё подлинно волшебное вложено в человеческие души.
Но оно скрыто такими плотными слоями пустого, наносного, нелепого, что предстоит очень долгое ожидание, пока уймётся ажиотаж вокруг жемчуга, и можно будет приступить к реальной работе.
НИЧЕГО, КРОМЕ ДВИЖЕНИЯ
Первая учительница (имя, выпадающее из старой, ржавой памяти — Наталья, или Надежда?) сказала:
-Вот ребята. Саша от нас уходит — в другую школу.
И класс вздохнул, даже показалось — всхлюпнул, а Алёша Круглов — мальчик странный и экспансивный — вскочил, крикнул: Как? и как-то странно повалился на парту.
Ничего лестного.
В первом классе врал родителям про отметки, потом вскрылось, но скандала не произошло, и дальше не только не врал, но стал в классе наиавторитетнейшим, лучше всех читал вслух стихи, вёл какую-то пустяковую общественную работу…
…шли утром с мамой по двору, шли вдоль стены огромного старого дома, где жили в коммуналки, и ранец за спиной был уютен; потом, обогнув милую, маленькую булочную, садились в троллейбус, всегда чем-то напоминавший огромную улитку (О! конечно имея в виду не скорость, но рожки его, упиравшиеся в небеса), и городские подробности плавно проплывали за окнами.
Потом пересекали чудесный сквер, где собирали с ребятами осенние листья, сворачивали в переулок, катившийся вниз, ещё раз сворачивали, проходили дворы, и прощался с мамой, бежал в школу…
Учительница пения с непривычным именем Рогнеда (это запомнил навсегда) нашла у тебя способности, и, решительная, крупная, не допускавшая возражений возила на прослушивание к знаменитому руководителю детского хора, с каким дружила, а ты занервничал, перепугался, ничего не смог спеть, и — успокаивали, говоря про следующий раз…
Вы переезжаете из коммуналки, некому возить каждое утро в школу, и — переводят в другую.
Первая учительница сообщает об этом классу, и расстроены ребята — что делать?
С Алёшей Сазановым и Олегом Скороходовым ходили ещё в детский сад, и хотя маленькие спортсмены оба (первый — гимнаст, второй — хоккеист), а ты — увалень, дружите; дружите и с Плисовым, родители общаются с бабушкой его — пышной дамой с дворянскими корнями; сам Плисов сочиняет стихи, ведь быть поэтом, тогда в конце семидесятых почётно…
Лучше всего осенью, на бульваре — слышишь осенние скрипки?
Охапки листвы переливаются драгоценно, а каждый листок, если рассмотреть отдельно, напоминает карту экзотической местности.
…вмазывается другое воспоминание: женщина, с которой не виделся десятилетие, и не знаешь: жива ли? рассказывала про подругу — Она, говорит, живёт одним часом в день: когда вечером выпивает двести грамм водки. Двести — и всё. И — счастлива.
Ребёнка не может интересовать тема пьянства, как всерьёз не сможет написать рассказ, хотя ты и пробовал: сидя за отцовским столом, болтая ногами, глядя в окно, где бушевало роение снежное; пробовал, рвал тетрадные листы, чувствуя тотальное бессилие…
Можно жить ради одного часа в день.
Можно — ради прошлого, блуждая в лабиринтах его, как в московских дворах, в каких проходило детство — и… кто мчится на только что подаренном велосипеде? Не ты ли?
Конечно, ты — въезжающий постепенно в юношество, потом во взрослость, вспоминающий, как учительница объявила о твоём переходе в другую школу, и как было грустно, маетно, неизвестно…
Куда ты катишься?
Остановись, не нужен велосипед…
Не нужен, ибо появившееся ощущение: мол, если бы не переехали, когда бы не перевели в другую школу — и жизнь бы сложилась иначе, лучше — мешает движенью вперёд, но ничего, кроме него, этого движенья, не остаётся…
СИЯЙ, СОЛНЫШКО!
Горы золотящейся руды, переливающиеся огнями типовые многоэтажки, где жизнь однообразно густеет в плазме обыденности; горы домов, бытие, ткущееся бытом, заработками, руганью, скудными, серо-банальными радостями, где любой знает имена эстрадных певцов и певичек, но не ответит вам, кто такой Гейне, или Либих; жизнь, размазанная по поверхности реальности — такая, что становится страшно и непонятно за неё: ни прорывов, ни творчества, ничего: один огромный блин неизвестного гигантского кулинара.
Но как красиво — бесконечным лабиринтом гор! — стоят дома, сияя огнями, золото зыбкое выплёскивая на снег…
Мама утром мерила сыну давление — и почему отвлечённый взгляд в окно, где зимние тополя сверкали кипенными гирляндами, вдруг вспомнилось ему это: суммы сияний, собственные ощущения?
Несколько дней багровая гуща натекала в затылок, ломило сердце — не болело, нет, просто ощущал его, принимал разные таблетки, не желая обращаться к врачу: редко ходил — и вот мама говорит: 130 на девяносто.
-Это нормально для меня, — резюмирует сын.
-Даже хорошо, — отвечает мама, сворачивая аппарат, упаковывая чёрных змеек шнуров.
Ему за пятьдесят — сыну.
Давление нормально, но странное ощущение: будто чувствует сосуды, вибрирующие в глубине тела, точно…
Привычка сравнивать, логичная для литератора, столь утомительна для человека, переставшего понимать, к чему нужна литература.
Как? А сознание, начинённое мыслями? ведь всё проводится через слово.
Да, но не ямбом ведь с рифмами.
Густ финал февраля, и, вспоминая бесснежный серо-чёрный декабрь, дивишься возможностям зимы: и прикинуться весною, и разойтись мощной силою.
Снега зовут, хочется идти в них, слышать хруст сметанных дорожек, глядеть в лепную небесную синь, бродить такими знакомыми, каждый раз открывающимися по новому дворами, где снег на лапах ели отливает синеватой сталью, блеснув изломом соли: той, какую никак не найти в жизни, а заснеженная горка на детской площадке, будто сахарный замок мечты.
Днём дома высокие, типовые, лишённые какой бы то ни было индивидуальности не угнетают массой своею начинки, не лезут в головы мысли о тотальной серости жизни, о бесконечном коловращение пустом, днём, в какой так быстро переходит утро; и воспоминания, незримо, конечно, бредут рядом — всегда так было, всегда…
Синь лепная точно творится на глазах — просвеченная всеобщим златом, не открывающим коды всеобщности…
Сияй, солнышко, веди к весне, сули роскошь лета…
ОНИ МЕСЯТ СНЕГ
-Жизнь не начинается рождением и не кончается смертью!
-Докажи!
Пролезают по снежным завалам двора, чья конкретика противоречит любой зыбкости.
…как докажешь? Рыцарь, яро кричащий, размахивающий мечом, ведущий отряд свой в атаку, сам получает удар саблей, и даже не успевает пробормотать молитву… Досиня выбритый молодой иезуит проходит коридором консистории, при чём наиболее чётко концентрируется внутренний взгляд на длинном его платье — твой взгляд… Как докажешь?
-Ты, конечно, имеешь в виду реинкарнацию?
-Ещё карму…
-Вообще непонятное слово! А сколько сейчас кармоснимателей и прочих шарлатанов…
-Всё это пена, да. А как ты объяснишь наличие тех, или иных характеристик в ребёнке? В нём заложена пружина, что распрямляется в дальнейшую судьбу, и…
-Это фантазии поэтические. Во-первых набор всего, заложенного в нас вообще ограничен, во -вторых природе человечества всё-таки нужно какое-то разнообразие…
-Но кто следит за оным разнообразием? кто обеспечивает его?
-Сама природа и обеспечивает.
На разных языках говорят — так якут не поймёт бутукуда. Вы понимаете по-бутукудски? Пардон, я даже не знаю, что это такое…
-Лучше о коллекционирование давай, — предлагает не верящий в реальность реинкарнации.
И соглашается второй.
Дугой лежащая дорога со многими следами машин уводит за гаражи, засыпанные снегом.
Всё густо-бело, хотя идёт последний день февраля — если верить календарной вести, зима завершится завтра, только кто же ей — из имеющих опыт жизни в Москве — поверит.
-Купил пару рыцарей ещё.
-Цветных?
-Ага. Зачем мне другие!
Один собирает оловянных солдатиков, наполняя ими шкафы, висящие на стенах в комнате, другой — марки.
Они болтают — легче, не так напряжённо, как про жизнь — до рождения и после смерти; они месят снег, обсуждают новые, яркие покупки: мелочь, заслоняющая крохотными щитами от бушующей плазмы неизвестности…
Сине-чёрное небо низко висит над ними, как и надо всей жизнью.
А ГЛАЗ СМОТРИТ
Мост, пройденный тысячи раз — над не замерзающей рекой устойчиво-коричневого цвета — закидан снегом, по какому змеятся чёрные провода; а под железнодорожным мостом поодаль выстроена декорация: приют бомжей.
Фуры, машины, предсъёмочная суета, когда кто-то пьёт кофе из пластиковых стаканчиков, кто-то ругается, и проч., и проч.
Проход между сугробами плотно занят машинами, и зрители — гипотетические, по крайней мере, а пока: прохожие — недовольны, что приходится огибать тесно стоящие машины…
В дальней комнате казино в уютных, сидя в массивных креслах бритый высокий хозяин, вхожий и к бандитам и в депутатские круги с пожилой властною дамой, потягивающей коньяк, обсуждает её проблемы:
-Я знаю, от кого идут наезды на ваш бизнес. — Он глядит на неё змеиными глазами, не мигая. — Инициатор не остановится, пока не отберёт всё.
-И что вы мне предлагаете? — спрашивает дама так спокойно, будто речь идёт о пикнике.
-Продайте мне 60 процентов акций, и он отстанет. Согласитесь — лучше иметь что-то, чем ничего.
Дама молчит.
Он знает, что она согласиться.
…мчались в таски, и огонёк его, зеленея, прободал осенний, прозрачный, тёмный воздух, мчались в гости, раз не нашлось денег на ресторан, или хотя бы кафе; мчались, покуривая, похохатывая, опьянённые молодостью, бесконечными романами, бурной жизнью своей компании, хождением по гостям…
Седой — один из тех: из такси — вспоминая тогдашнее житьё, морщится, и когда внучок говорит, что пойдёт красить железную дорогу (совсем детскую, деревянную), понимает (в мильонный раз, впрочем,) что такое настоящая жизнь.
Он продаёт мебель из квартиры — холостой, одинокий; комод, диван, остаётся только раскладушка, он и её бы продал, как раньше дедовский сервант, подшивки старых журналов; он продаёт всё — чтобы покупать монеты: серебряные кругляши, какие связывают его — неудачного в жизни, нелепого — с массою ушедших в тень поколений; страсть владеет им полностью, ни на что другое не ответвляясь…
Ладно.
Срез вертикальный — от работающего настройщика органа (О! гулкость пустотелого собора) до мелкой операции ловкого спекулянта; от открытия, озарившего атмосферу лаборатории, до банковской аферы толстомясого толстосума — выглядел бы так пестро, что спектр показался бы Гобсеком.
И сумма этих срезов, организующая повсеместно жизнь, отсматривается огромным глазом, какой представляешь иногда, получая неизвестное письмо: когда стоишь возле почтового ящика и неприятно холодеет под ложечкой.
А глаз смотрит.
МИКРО-ГРУППА
Очередь в винном густа, пестра, шумна…
-Эй, паря, не подвинешь этих — впёрлись!
-Да, пожалуйста! — Здоровенный молодой парень, толкает двух так, что вылетают они, и разобраться им, хиловатым, явно не хватит сил.
На улице ждут девушки.
-Взяли?
-А то. Четыре бутылки сухарика.
Здоровенный хмурится:
-Водки нет. Опять сушняк давить…
Жизнь компании своей — потом её определили, как микрогруппу, — была интереснее всего.
Двое в маленьком кафе за столиками на скамьях из обструганных досок.
-Ну вот смотри — баланс отношений выводим через плюс-минус. — Он достаёт блокнот, записывает. — Вот, перечислим всех участников, а затем ставим знак — и выясним насколько ухудшились отношения.
Чудно пьётся водка под пельмени, здорово изобретать нечто пустяковое, что кажется таким важным.
Выйдя из кафе — закрывалось — допивали на скамеечке во дворе — безлюдном, тихом, и вдруг один из них разбуянился, стал выворачивать борта детской песочницы — смеялись, унимали.
Вроде — все со всеми, но — закипают романы, кто-то откалывается, потом все вроде опять сидят в гостях, выпивают, смеются.
Нет, занимались ещё чем-то: кто-то учился на вечернем, просиживая дни в конторе, другой ходил на службу в библиотеку вуза: собственно вокруг этой библиотеки и завертелось нечто, ставшее микрогруппой, но…
Но было важнее всего встречаться там, здесь, искать друг друга телефонными звонками, случайно пересекаться на улице, тут же решив, куда пойти: было, ибо последние годы держалась махина Союза, и всё казалось необязательным, точно висящим на волоске…
А теперь — давно разнесённые жизнью — вспоминают ли они: седые, потрёпанные явью о том, что так важно было тогда?
МУЗЕИ И ЛЮДИ
Морской музей был в церкви, и пингвин, стоявший у входа, казался толстым слишком, забавным.
Советскому ребёнку неизвестно было про церковь ничего, но сама архитектура строения представлялась необычной — что забывалось очень быстро, поскольку макеты, предложенные внутри, были так хороши, что захватывало дух.
Макеты, модели, панорамы подводных работ: горел огонёк, изображая сварку, и игрушечный водолаз виделся подводным существом, по ошибке зачисленным в человеки.
Какие были модели?
Не вспомнить толком…
И старинные суда, и египетская ладья, и парусники, и современные крейсеры, ледоколы.
Детальки блестели, маленькие лесенки требовали человечков…
Зоологический музей открывался массивными скелетами доисторических зверей — ящеры ещё не были столь популярны, и, глядя на суммы страшных костей, воображал мальчишка — дебри, залитые солнцем, гигантские туши, постоянную охоту всех на всех…
Дальше музей дарил массу макетов, птицы свешивались с потолков, водные пласты были представлены в разрезе, где неподвижно висели разные подводные существа…
…он маленький, плюгавенький, ветеран войны — дослуживает вахтёром в крупном вузе, и ректор, играющий в демократию, знающий всех, выслушивает его пустяшные жалобы…
Фотография висит на стенде — Наши ветераны.
А умер он — как исчез, просто появился другой вахтёр…
А этот? маленький начальник, живчик, сухой и не высокий, выходящий курить так же часто, как и ты, сотрудник библиотеки; болтливый дядька — когда курите, вечно рассказывает истории — о внучке, о даче, о грибных походах.
Вечером курили с ним, утром узнал от коллеги: вернулся домой, поужинал, откинулся на спинку дивана, и… умер.
Некролог висел в коридоре, и было непонятно (как часто бывало при соприкосновение со смертью), как так — вчера только, и…
Как музеи связаны с людьми, мелькнувшими мимо твоей жизни?
Как строятся воспоминания? будто не ты их хозяин, а они властно врываются на сцену мозга.
Мальчишка, замирающий от восторга перед моделькой в Морском музее, средних лет человек, который был этим мальчишкой, читающий некролог и недоумевающий…
Пружинит нечто, разгибается, сыплются живые цветные слои, и кружится жизнь — непонятно, страшно.
