Шел последний абзац промозглого вечера моей жизни.
Катерина позвала меня сама. Я нахожусь в состоянии ее зависимости и вынужден идти.
Вот дом Катерины: прибранная прихожая пахнет лекарствами; за дверью что-то мычит старшая дочь – умственноотсталая Анюта.
В ее комнате играет громкая веселая музыка. Слышно, как грохочут стулья – видимо, Анюта танцует.
Я не спеша прохожу в кухню. Катя там уже суетится, и я вижу, какую силу будет иметь мое одобрение – единственную силу, которую Наташа признает за мной. На столе появляются чай, баранки, зачем-то бутылка «Мартини»..
— Зачем спиртное, Катерин?
— Ой, прости, Николаш! Я не подумала: заждалась тебя, закрутилась…- и она улыбается так, что жалость уничтожает все мои никчемные назидания.
— Ну, все-все, успокойся, — отыскиваю у себя крохотный комочек нежности — расскажи-ка лучше, что там у тебя…
Я зовусь Прохоров Николай Григорьевич. По мнению коллег я – талантливый ученый, достигший многого: банальные, ничего не значащие слова….
За свою научную карьеру я открыл закон в области ядерной физики, за что и получил дачный участок в кооперативе «Солнечный». Но это официальная версия – та, с которой можно ходить в гости и заносчиво выпячивать талант перед коллегами. Истинная же причина появления в моем скарбе шестиста метров земли заключается в том, что я участвовал в разработке Чернобыльской атомной станции, судьба которой известна всем. Моей вины там около четырех процентов, но мне хватает. Так или иначе, дача у меня есть и перейдет она к моим внукам.
А внуков у меня двое: девочка и мальчик, Алина и Андрюша. Алина уже взрослая – красивая, бесстыжая, к тому же курит. Дурной пример заразителен: ее мать, насмотревшись на меня, не выпускает изо рта сигарету вот уже двадцать лет.
Андрюша маленький еще: нет и семи. Шустрый такой, но стеснительный.
Они меня не любят, боятся. Видно, что им в тягость мое общение.
Как-то раз пришел в гости: повидать захотелось. Купил, там мандаринов, конфет, орешки: побаловать хотел. Сидим с Алишкой: чай пьем, Андрюша вроде как руки помыть пошел. Вернулся. Встал посреди комнаты и, так, по-детски, непосредственно, говорит:
— Дед, а ты уже уходишь?
Алишка, ясное дело, раскричалась, пожурила братца, да только я не остался. Как тут останешься?
Ну да что же я сделаю?! Какой есть, такой есть…
Так сложилось, что я — нелюдим. Только этого никто не понимает ; всем зачем-то обязательно что-то требовать от меня, выпендриваться. Конечно, бывают моменты, когда хочется к людям: сидеть в шумной компании, смеяться, да и просто тепла. В таких случаях я сочиняю длинные стихи: нечто, напоминающее эпиграммы. Сложно объяснять, но, вот например. Это я для Алишки написал в день ее паспортизации:
Пришел твой день столь желанный
Порог меж юностью и детством
Российский паспорт! Ты – гражданка,
И полноправная при этом.
Права тебе сегодня дали,
Зеленый свет открыт тебе,
Въезжай и мчи в желанны дали –
В свой век и по своей судьбе!
Гражданка внучка! Поздравляю
С твоим прекрасным ярким днем
И жить в согласии желаю
С трудом, со счастьем и добром…(1)
С подобными подарками я и отправляюсь в гости. Точно сказать, зачем мне эти стихи, не могу – я много читаю, вот и остается во мне…осадок.
Я прихожу на праздник, читаю свою поэму и замолкаю до конца мероприятия, потому, что вижу, как всех утомил.
Не люблю и не хочу быть назойливым.
Не люблю, когда навязываются мне.
Когда-то я пил, и пил много. Всего не помню, лишь то, что дочку мучил сильно не дает покоя. Не то, чтоб я ее бил или еще что – а так, не участвовал… Потом завязал: сами понимаете – здоровье… Сейчас снова выпиваю, но не так уже. Чаще куплю четвертинку коньячку и пойду в гаражик – у меня там шестерка стоит, пылится. Приду, налью рюмашечку, выпью, да и сторожу предложу. Так похожу полчасика вокруг своей «старушки», еще выпью, да и пойду с Богом… Все не так черно становится. А здоровье? Что здоровье? Кому оно нужно-то, если все зима да зима, а лето будто другим отдано. Знать бы, за какие заслуги…
В своей жизни я был женат один раз. Думал, что навсегда, да не вышло, не уберег. Она скончалась в сорок шесть лет. Что-то случилось – мы повздорили… Сердце… Мою жену звали Ольга Алексеевна.
Дочь считает, что это я ее сгубил. Не буду спорить. Нам всегда нужен виноватый. Бог рассудит. Осталось-то!…
Вот, откладывал, собрал красавице своей ненаглядной на фотоаппарат. Галя – художница, ей надо фотографировать свои картины. Я подумал: приду, сделаю подарок, чай попьем. Может, ей помощь моя нужна?
Дверь открыла Алиша – деловая, взрослая вся. Скоро замуж выйдет. Посмотреть бы… Только вряд ли меня позовут – мать-то обижена. До свадьбы Алишкиной точно не простит – здесь чудо нужно. А как хочется! Не чужой я им, а выходит наоборот. Ну, да что говорить?! Сам виноват…
Галя даже не вышла ко мне. Пришлось звать. Появилась: шаг тяжелый, растрепанная вся. Господи, охрани ее!
— Ну…- говорит.
У меня даже пот на спине выступил.
— Привет, дочка.
— Привет, привет…- и стоит.
Она что, одними лимонами питается? Или селедкой тухлой? Что за человек!
Не «Проходи», ни «как поживаешь» — ничего. Молчит и смотрит недовольно. Сложно ей, я понимаю, но так-то зачем?!
— Вот принес тебе… С днем Рождения! – рот у меня скривился: жалобно, нехорошо…
— А-а-а-а…Войдешь?
— Да нет, я пойду: дел много, да и болею, не хочу вас заражать.
— Ну ладно тогда. – молчит, злобой мучается.
— Ну хорошо, ты проверь фотоаппарат – если не так что-то, можно поменять.
— Угу, ладно.
— Ну, пока…
— Пока…
И я ушел. Побрел в зиму, на остановку. Закурил и запретил себе думать. Запретил чувствовать.
Подошел троллейбус, распахнул резиновые свои двери, в которые я тут же и вошел: убогий старик высокого роста в старом клеенчатом пальто.
Дальше троллейбус вытолкнет меня на нужной остановке. Подъезд не перестает удивлять меня разнообразием своих запахов: столь же резких, сколь и неожиданных. А ведь есть же где-то другие страны, где о людях заботятся, гадят меньше… Не успел я побывать – не срослось как-то…Ну да ладно: на то они и другие, что для «других». Миновав подъездную вонь, я окажусь в холодной квартире, напоминающую лавку старьевщика. Там меня никто не ждет. Даже собака. У меня ее нет. Я – нелюдим.
Будильник сработал точно в семь. Звук такой, будто ребенок гвоздем по металлу скребет. Неумело так, агрессивно. Мне сегодня на работу.
Я встану с постели, суну ступни в разорванные тапки и пойду завтракать.
Завтрак скудный, но мне хватает: состоит он из тарелки геркулеса и стакана кипятка – это вместо чая или кофе; можно по-разному представлять, опять же, интересно. Экономить я давно привык: беспокоюсь о будущем. А будущее у меня ясное: дочь и внуки. Так что можно сказать, я – счастливый человек. Мне есть о ком заботиться. Там не доем, сям не докуплю – вот уже и тысчонка вышла. У меня все отложено: Гале да внукам. А мне на кой? Стар по ресторанам разгуливать да пуловеры покупать. Куда в них ходить-то?!
После завтрака я отправляюсь к себе в институт. Как я говорил, многие считают меня выдающимся ученым. Среди прочих неизменно выделяется мой руководитель, чье имя красуется на всех научных трудах и открытиях, которые я успел совершить. Так что же? Понятно, что он – выскочка, но это – жизнь: кому вершки, а кому и корешки. Должен ведь кто-то работать… Почему не я? Тем более, что я люблю работать. Мне нравится быть добросовестным.
Моих коллег и начальника особенно, это раздражает, но по-другому я не умею – воспитание… И ничего с этим не поделаешь. Если берусь за что-то, то делаю свой труд рациональным, дотошным, в страхе упустить хоть малейшую деталь.
Упорство и трудолюбие. Без них я бы не добился ничего. Но кто может оценить меня, если автором, все одно, запишут Посюкова? Интересно, что он будет говорить на моих похоронах? Ну, все разнылся старый осел! Сам виноват, надо уметь постоять за себя!
Поздно уже укоры раздаривать, раньше надо было. А сейчас что?! Кричи-не кричи, все равно не услышат. И стоит ли нервы себе мотать, выпендриваться?
Пока я рассуждал, день во мне прошел своими, приедливыми до неизвестности дорогами. Его половины уже нет со мной. Пора…
Миную проходную и бреду к Метро.
Мне к Катерине: она позвала, ждет.
С ней мы вместе больше четверти века, сошлись сразу, после того, как скончалась Ольга Алексеевна. Были и другие, много их было, сейчас не упомню, а Катеринка не исчезает – вот что значит преданность. Катюша любит и никогда не навязывается. А что еще нужно мужчине, тем более старику, как я? Она бескорыстная, замечательная, чуткая очень. И очень несчастная. Так уж повелось, что я делаю ее несчастной – не женюсь. Мне нельзя – я нелюдим. Да она и не ропщет. Просто любит. Я же говорю: бескорыстная женщина. Подарок неба…
У Катерины я пробыл ровно столько, чтобы не начать ею тяготиться и вернулся в себя.
Скоро выходные дни. На этот раз они пройдут необычно, с пользой. Я решил окреститься. Племянница подсказала, да и давно пора. Времени не так много, что-то изменить мне не помешает. Понял я, что Он есть, все сходится. Зря пытался разумом к Нему дойти, напрасная затея. Тут так: либо веришь, либо – нет. Вот я и поверил.
Поеду, окрещусь перед смертью… И перестану писать галиматью всю эту. Продолжу позже, вдруг что переменится?
***
Миновал год…Кому – много, кому не хватает. У меня часы медленно идут. Проблемы во мне те же, что и были, а в груди хорошо стало, светло как-то, чисто.
С дочкой не общаемся по-прежнему. Тяжело ей. Не прощает.
А я вот, напротив, перестал обвинять. Все зачем-то нужно и никто не виноват. Так и жить легче – свободней становишься. Зато с внучкой у меня отношения наладились. Интересно с ней… Добрая девушка. Тоже Его ищет.
Новый год на подходе. Я один справлю, уже решил. Взял и заболел, чтоб не приставали. Внучка позвонила пригласить. Я отказался – ясное дело. Попросил ее папирос мне завезти. Мои закончились, да и подарки передать (А как же без них!? Я готовился, выбирал…).
Алиша приехала, обмен состоялся. И все… Больше мы не виделись уже.
По телевизору объявили штормовое предупреждение. Мол, из дома не выходите. Так я и не выхожу. Лягу на диван, укроюсь потеплее. Вот так… Хорошо…Ветер гуляет, бьет форточки. Что надо-то ему? А…вот оно что…Я этого ждал. Я не боюсь. Пора мне, пора. Не нужен я здесь никому, так может Ему там пригожусь…
Хорошо мне, светло. До свидания…
***
Через два дня в квартире Николая Григорьевича появились люди. Они суетились и выглядели подавленно. Среди них была его дочь, Галя. В оцепенении дождавшись, пока вынесут тело, она тяжело рухнула на кровать отца и горько-горько зарыдала, выкрикивая в стену смерти, которой до нее не было никакого дела: «Старый дурак! Папа! Что же ты наделал-то!». Как известно, так люди убиваются лишь по самым родным: по тем, кого они ненавидят, не прощают и презирают. Над которыми смеются и которых гонят. И которых они любят больше всего на свете, несмотря ни на что, даже на себя…
Катерина смогла прийти только на похороны. Был там и Посюков, но речь его не была внятной: едва начиная фразу, он обрывал ее телефонным звонком, решая над гробом коллеги свою «текучку». Видимо, искал Прохорову замену. Катерина смотрелась растерянно и жалко: горе среди фальшивых потерь… За столом она ни к чему не притронулась, лишь обводила лица глазами, изорванными многодневным плачем, как будто хотела сказать: «Ну что же вы упустили его? Как же вы так? Ведь я одна… У меня только он был. Зачем вы об этом забыли?». Сострадания она не получила. Наоборот, у многих гостей Катерина вызывала брезгливое недоумение. Жалкая размалеванная старуха, отдавшая любовь чужой смерти… Тогда она подобрала со стола неаккуратно лежавшие крохи своего отчаяния, и ушла ждать.
«Кто знает, быть может Бог сжалится надо мной, заберет побыстрее. К нему…» — думала Катерина, пробираясь сквозь пелену московского равнодушия к автобусной остановке.
(1) Стихотворение из личного архива Прозорова Владимира Константиновича.
