Что было, то было…

Дан Маркович

 

Дай спокой

Старуха, соседка моя, машет руками, как мельница крыльями. Ногу одну она волочит, после инсульта, зато руками хорошо помогает и ходит быстро. Ее издалека видно — опять по магазинам пошла, как что-то появится, она тут как тут. Без нее семья пропала бы — все на работе, а по вечерам в магазине пусто и тихо, кассирша клюет носом, только уборщица старается, чтобы к закрытию был полный порядок. Баба Настя хорошая старуха, она старается не бесплатно жить, пользу приносит. Встретишь ее, она обязательно скажет — «колбаску вот купила, коломенскую…» — и бежишь туда, где она купила, потому что коломенская — это не серпуховская, каждый знает… Старуха внизу под нами быстро ходить не может и для снабжения она бесполезный человек, но зато она каждый день готовит на всю семью. Это нелегко, потому что семья состоит из могучих людей. Сын, огромный мужик, выше двух метров, его жена, немалых размеров, и двое детей, и тоже упитанные ребята. Еще от этой старухи большая польза котам, потому что она то и дело, со сковородкой или кастрюлей в руках, выходит к ведру, что на лестнице, и вываливает туда горы хорошей еды. Мой кот перестал есть рыбу, свежую! и ходит в ночной тиши к этому ведру, залезает в него, так, что только хвост торчит черной кисточкой, и ест на славу…

Зато от третьей старухи, на пятом, пользы никакой. Она живет вдвоем с мужем, пенсионером, дети разъехались давно, а муж домой ходить не любит. Я, говорит, всю жизнь с ней прожил, а теперь хочу себе удовольствие урвать. Он пристает к женщинам, на которых надеется, на первом и втором этаже. Там живут временные люди, у кого пожар был, или по знакомству. Но старику не везет. Одна говорит ему — «у тебя все высохло небось, а тоже, возомнил, козел старый». Но он не унывает, ищет свое счастье по этажам. Старуха махнула рукой — пусть… «Господи,Господи, — говорит, — дай, дай мне спокой…» Она встречает Настю на лестнице:

— Все бегаешь, все машешь…

— Бегу, бегу… вот колбаску дают…

— И-и-и, что ты убиваессься… дають… потом жруть… а потом снова беги?..

— Жить-то надо…

— Полоумная, Настя, ты…

И кряхтя, взбирается на свой далекий этаж, долго стоит перед темным окном, вздыхает и шепчет:

— … дай спокой… дай спокой…

Отверженный

Толпа у винного загудела, забурлила — и выбросила одного, за ним вылетела шапка. Мужчина лет пятидесяти, с одутловатым лицом. Он ощупывал разорванный ворот, рубашки и, тяжело дыша, смотрел на толпу у входа. Был почти у цели, надо же…

— Я стоял…- он сказал негромко и хрипло.

— Разговаривай… как же… он — стоял…- засмеялся седой крепыш в белой рубахе, — второй раз продирается…- и выругался.

— Иди, иди… стоял…- от очереди отделился розовый старичок с кривыми ножками, подскочил, толкнул отверженного в плечо, — мотай…

— Да стоя-я-л я-я-я…- завыл мужчина в разорванной рубахе, — мужики-и, стоя-ял…

— А ну, вали, — заорала огромная баба с толстыми плечами, — мы здесь с утра, всех видели…

— Я только отошел… я стоял… сказал…- он прилаживал ворот, — рубашку порвали… сво-о-лочи…

В этот момент дверь магазина приоткрылась — впускали новую партию. Отвергнутый очередью мужчина кинулся в темную щель, но его тут же смяли и выкинули обратно. Очередь утолщилась вокруг двери, как голодная пиявка, присосалась к щели, от толпы отрывались отдельные люди, влетали в простор магазина, на ходу поправляя одежду, бежали к прилавку в глубине. Несколько человек упало в дверях, из кучи тел вырвалась женщина и поскакала на одной ноге, за ней вылетел сапог, но она уже была у цели. Везде царили справедливость и веселый азарт. Только отверженный мужчина стоял, прислонившись лбом к витрине, и мрачно наблюдал за счастливцами, из которых формировалась группа, чтобы разом пробиться наружу…

— Я стоял…- он сказал хрипло и вяло, сознавая, что все потеряно.

— Братцы, что же это… ведь стоял… Мимо него пробегали люди, сжимая в потных руках бутылки…

— Сво-о-лочи… я стоял… сволочи…

Темнело быстро, зажглись огни, день кончился.

Посмотрим

Он выглянул на свет и подумал: «Ну, посмотрим…» Тут его подхватила большая рука в резиновой перчатке и голос сказал: «Отчего малыш молчит?..» Рука схватила его за ноги и высоко подняла вниз головой, а другая звонко шлепнула по заднице. Он подумал: «Все равно покоя не дадут» -и нехотя заплакал. «Теперь все в порядке, покажите его матери». Что ж, посмотрим… Мать ему понравилась — похожа на него, только побольше… Он рос и научился говорить, чтобы выражать свои мысли вслух. Никто больше не поднимал его за ноги, но иногда его шлепали, а он с досадой думал — ну вот, опять… Однажды мать принесла книжку и сказала — учись читать сам. Он видел — взрослые читают, и решил — что ж, посмотрим… На обложке был нарисован человек в мохнатых шкурах и нелепой высокой шапке. «Это Робинзон Крузо, — сказала мать, — он жил на необитаемом острове и выжил…» Ну, посмотрим. Он узнал буквы и стал читать по складам, а когда дочитал книжку, то начал сначала и свободно прочитал всю историю. «А я бы выжил? — думал он в темноте, перед сном.- И где взять такой остров?» Однажды мать сказала: «Теперь пора в школу, хочешь учиться?» Он умел читать и считать, и не понимал, как этому можно учиться заново.

— Там будут учить и другим вещам, — объяснила мать.

— Как жить на необитаемом острове?.. Мать усмехнулась и не ответила… Он был отличником. Звенел звонок — он шел домой и в тишине читал, делал уроки. «Иди есть» — и он шел есть, а потом гулял в старинном парке у моря, сосредоточенный, с плотно сжатыми губами… «Вот так гулял Робинзон по своему острову…» Школа кончилась, и надо было начинать самостоятельную жизнь, а для этого — общаться с людьми. Ну что ж, надо так надо… Посмотрим… Некоторые считали его веселым и общительным, он добросовестно истощал свое терпение, слушал чужие глупости и говорил их сам, смеялся, а потом уходил к себе. Он влюбился в девушку, а она его не любила. Он страдал, долго лежал без сна, смотрел в черноту… «И все-таки интересно, что будет дальше… Посмотрим, посмотрим…» И почти успокоенный засыпал.

Потом он работал, женился, у него были дети — жизнь затащила его в свой водоворот. В нем проснулась отчаянная энергия и радость простой нерассуждающей жизни, проходящей в исполнении различных дел и удовольствиях в свободное время. Иногда он оставался один, озирался и думал:

«Прекрасно, прекрасно… А что там еще?.. Посмотрим…» —

и все, что происходило, казалось представлением, устроенным специально для него. На его остров приезжали дикари, иногда веселые и добрые, иногда опасные, но они съедят, кого хотят съесть, сядут в пироги и исчезнут, а он останется… Люди менялись, время шло, и очертания его острова стали проступать все ясней, через пелену лет и временные декорации. Ушла жена, выросли дети, и он стал не нужен им, работа оказалась суетливым и никчемным занятием — Сегодня уничтожало следы вчерашнего дня, потом выходило Завтра, и про Сегодня уже говорили — «Вчера…» Он все чаще вспоминал мать и большую книгу, первую в жизни. Наконец, он остался один и вздохнул с облегчением… Посмотрим! Теперь, как в детстве, можно спокойно подумать. Но мысли его были смутны и печальны. Жизнь ничего не прояснила для него, может быть, запутала… Как все ясно было у Робинзона… Может, еще что-то будет?.. Посмотрим?.. Он закрыл глаза…

Его подхватила большая рука, и чей-то голос спросил:

«Отчего старик замолчал?» Он подумал: «Все равно покоя не дадут…» — и умер. Тело его осталось на земле, а дух начал стремительно подниматься, земля превратилась в крошечный шарик и исчезла…

— Ну что же… посмотрим…

Нож

Только один бил азартно, а остальные трое — как-то нехотя, чаще просто подталкивали к этому, маленькому, в куцем пальтишке, а куцый действовал радостно, как будто, наконец, дорвался до настоящего дела. Тот, кого били, все не падал, сначала уворачивался, а потом как-то удерживался на ногах, и думал только о том, чтобы удержаться, и что, наконец, это кончится, и все еще ничего, ничего страшного с ним не сделают. Отвечать им он не мог — с него сразу сбили очки, да и не умел, но он был вынослив и старался не упасть, чтобы не били ногами. И, действительно, им надоело — «пошли?…- пошли» — и стало тихо. И дома было темно и тихо, и тепло, и он, не раздеваясь, упал на кровать. Ничего не произошло, ничего. Никто не видел, никто, и все надо забыть, как будто тебя нечаянно толкнули в толпе, и тут же кто-то тяжелый наступил на ногу, страшно сильно, так, как наступают на камень или выступ почвы, — чтобы опереться и выкарабкаться самому. Наказан за какой-то просчет в несложной, почти инстинктивной тактике — двигаться с толпой и в то же время достигать своей цели. И тут надо переждать, двигаться со всеми, забыв о своем, чтобы отдохнуть, отдышаться и не делать новой ошибки. И некого винить — если и оттолкнул бешено и наступил кто-то отдельный, то он давно далеко, давно забыл, и никто не помнит, все забыли, никого рядом не было, никого… И сегодня все так же, точно так же, никому ты не нужен, и били просто так, и тут же забыли, и днем не узнают, может быть, скажут даже за что-нибудь мелкое — извините… в магазине, в подъезде… Оставь, оставь, надо забыть…

Он протянул руку, выдвинул ящик стола, нащупал тяжелый знакомый предмет и поднес его к лицу. Рукоятка, плотно обмотанная изолентой, полоска черной инструментальной стали, заточенная наискосок, холодная, с бешеным блеском линия — лезвие. Сапожный нож, купленный давно, в каком-то пыльном крымском городишке. Это лезвие никогда не знало настоящей работы, разрезая без усилий кипы бумаг, и ничуть не затупилось, не выщербилось за годы. Он крепко обнял пальцами теплую рукоятку и несильно толкнул ножом матерчатую спинку стула. Нож пропорол старую ткань, пошел дальше, через какую-то вязкую массу, вату или поролон, уткнулся в дерево, в фанеру, и застрял в ней. Отпусти его… Нож медленно потянулся книзу под тяжестью рукоятки и выпал из ткани, с мягким звуком лег на сиденье стула. Он взял его, встал и сделал быстрое движение рукой — выпад вперед и чуть вверх. В конце пути нож шел неверно, как бы колеблясь, куда ударить, а он видел в кино, что били не так, а легко и уверенно, как будто сразу попадая в десятку. Если положить его в грудной карман этим кричащим лезвием к земле, то он и пойдет к земле, и что для него ткань кармана, пальто… Нет, так не удержишь… А лезвием вверх — стоит согнуться — и он без усилий войдет в бок, или даже в горло, и так и застынешь, как, он видел однажды, застыл на месте человек, застигнутый сердечным приступом, смертельным, и стал медленно падать, руки как бы ощупывали воздух, потом землю, и все не успокаивались, а он уже был мертв… Нет, лезвием вверх тоже нельзя. Он взял узкую коробочку из-под красок и сделал неуклюжий футляр для лезвия — ножны.

Дни шли, и нож был с ним, тяжелый и верный. В темноте он встречал людей, похожих на тех, или так просто казалось, и вглядывался со страшным напряжением — они или не они, и потом, много раз дома все представлял себе, как они окружают его, и он достает нож… медленно, чтобы они увидели и смогли оценить крепость стали и остроту лезвия… нет, это надо сделать незаметно и быстро, в последний момент, когда все будет ясно, или после первого удара…- ударить несильно и быстро, и отскочить в сторону, и, может быть, они отступятся… а может, скажут негромко — «у него нож…» и у них в руках появятся такие же полоски стали, и тогда ничего нельзя вернуть и предотвратить… И как вообще ударить… можно ли…

С каждым днем нож становился все тяжелей, и он стал унижать человека… зачем носить, если боишься его, и достать не сможешь, и ударить… И он оставил нож дома и вышел в сумерки. Они стояли на углу, курили и маялись. Был воскресный вечер, все уже выпито, и впереди только понедельник. Он медленно прошел мимо, остановился спиной к ним и стал надевать перчатки. Воздух был резкий от мороза, а снег чистый, нетронутый.

Откуда я?…

Старик Матвеев, главный инженер одного из уральских заводов, после смерти жены вышел на пенсию и приехал к сыну. В свои шестьдесят пять он был еще крепок, ничем не болел, но работать, как это считал нужным, больше не мог, а перейти на работу полегче не захотел. Он решил пожить немного у сына и не спеша обдумать, что делать дальше. Сын давно жил отдельно — работал научным сотрудником в маленьком подмосковном городке — и особой близости с ним у старика не было. Этот лысеющий человек с замученными глазами когда-то был маленьким мальчиком, с которым он, его отец, возился, стирал пеленки, водил в детский сад, потом в школу… дальше воспоминания были отрывисты и неярки. Теперь многое в сыне его раздражало и удивляло. Развелся с хорошей женой, оставил ребенка, просиживает дни и ночи в институте, домой приходит как в ночлежку… Старик много работал сам, но любил и умел заниматься домом. Его удивляли странные знакомые сына, которые могли

говорить только о работе… и то, что у него вместо пальто — кургузая куртка, и нет вовсе пиджака, а только поношенный свитер с протертыми локтями… В первые же дни старик купил сыну дорогой обеденный сервиз на шесть персон и зимнее пальто из добротного материала. Сын постучал ногтем по прозрачному фарфору, послушал долгий звон — «Лучше бы тарелок простых купил, отец, знаешь, есть — «общепит», — но видно было, что сервиз ему понравился. А пальто он носить не стал — «до института три шага, зачем оно?..» Старика раздражало, что сын проходит в башмаках в комнату, садится в куртке на кровать, швыряет окурки издалека в урну и не попадает, не моет посуду, ест кое-как, уставившись отсутствующим взглядом в стену…

— Что вы там делаете? — иногда спрашивал отец. Сын объяснял, стараясь говорить понятно, и это тоже раздражало.

— Какая польза?.. — сын дергал плечом, — хорошая теория всегда полезна…

Но старик не верил.

— А зачем ты отсылаешь статьи за границу?..

— Чтобы там узнали…

— Что же в этом хорошего, если узнают?..

— Наука едина, отец, нет чужой и нашей.

И это было непонятно, и даже дико, потому что всю жизнь наше было нашим, и его следовало защищать от посягательств…

— Смотри, перегонят они нас…

Сын хотел сказать, что его давно перегнали, и вот уже много лет, задыхаясь и проклиная все на свете, он бежит следом, подбирая крохи за американцами, японцами и даже голландцами и шведами… но посмотрел на знакомый крутой подбородок, жесткие морщины отцовского рта — и промолчал… У старика была отдельная комната с окном на реку и лес, но он скоро заскучал и собрался домой. «Вот еще разик схожу на реку — и двинусь в путь…» Ему уже казалось, что он сделал глупость, отказавшись от хорошего места диспетчера. Теперь оно будет занято и ему придется искать работу на другом заводе, или вообще неизвестно где…

Субботним утром старик еще лежал и слушал, как сын звякает ложечкой на кухне, мечется по комнате, собирая бумаги… «Пришел среди ночи и снова убегает, в субботу… что за работа такая…» После ухода сына он не спеша позавтракал, взял сумку и спустился вниз. Надо в магазин, потом пройтись… На последних ступеньках его качнуло. Это было похоже на землетрясение. «Откуда здесь?..» — мелькнуло у него в голове. Он постоял и вышел на крыльцо, зажмурился. Яркое осеннее солнце бездумно расточало последнее тепло. Вдруг его качнуло еще раз. Как странно… Произошло что-то неуловимое — он все так же стоял, опустив голову, борясь с головокружением, — но мир изменился. Он посмотрел вокруг — все было по-прежнему — и все непонятно. Ярко-зеленая трава и желтые листья… белоснежные облака на прозрачном небе — и он?.. Он по-прежнему ощущал свое тело, как родное и необходимое ему, и из него через глазные впадины смотрел на траву и небо, как из окон своего дома… но кто он такой?.. где он?.. как оказался на этом месте, что хотел делать, куда ему идти? Инстинкт подсказывал, что надо вернуть все, как было — вернуться туда, откуда он пришел, но он не знал, откуда он… Его разум робко ощупывал стены тюрьмы и не находил ни щели, ни зазора…

Через два часа, возвращаясь за журналом, сын нашел отца на ступеньках дома. Старик уже не плакал, слезы высохли, оставив белесоватые следы в глубоких морщинах у рта. Он узнал сына, хотел что-то сказать, но не смог. Знакомое лицо пробудило в нем цепь воспоминаний, и пока они поднимались домой на второй этаж, память стала возвращаться:

— Где мой дом?..

— Теперь ты здесь будешь жить.

— А раньше я жил где?..

— В Челябинске.

— И что я делал там?..

— Работал на заводе.

— А, да… На заводе, конечно!.. Это сразу оживило его.- А я-то все забыл, мне стало страшно…

— Ничего особенного, ты же все вспомнил. Старик лег.

— А мать где?..

— Она же умерла… папа…

— А, да… Ты иди, иди, я буду спать… Он уже успокоился — «ну, забыл…» Ему стало тепло и хорошо. «Надо ехать к себе. Через пару дней двинусь…» Он вспомнил, как стоял на крыльце, ничего не зная о себе, и куда идти, как вернуться… но подумал уже совсем спокойно: «Бывает… последние годы работал много…» — и стал засыпать.


опубликовано: 10 июня 2006г.

Добавить комментарий

Ваш e-mail не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Этот сайт использует Akismet для борьбы со спамом. Узнайте как обрабатываются ваши данные комментариев.