Повышение
В наш институт поступило распоряжение от высшего начальства — повысить зарплату сотрудникам. Как это сделать — никто не знал, потому что повысить надо было, а денег на это не выделили. Уволили нескольких пенсионеров, еще каких-то временных людей, но это были копейки по сравнению с тем, что требовалось для повышения. Тогда решили сделать так — оставить всех на своих местах и платить столько же, а изменить сами должности: кто имел высокий разряд, становился на ступеньку ниже, значит, получается, что денег зарабатывал теперь больше. Нет, он столько же получал, но ведь за работу, которая легче. Конечно, и работа оставалась той же, но на бумаге так все выглядело. Всем объяснили, что так поступить гуманно, гораздо лучше, чем выгнать каких-то людей с работы. На самом деле выгнать никого не могли, потому что другой работы в городе нет, а безработицы у нас быть не может. Вот такой остроумный и исключительно гуманный путь избрали, вот так сделали — и все согласились. Ведь все осталось на своих местах, а что может быть лучше того, что имеется? Все согласились — кроме одной женщины. Она была старшим лаборантом, без образования — и добилась такой работы, знала ее хорошо и гордилась собой. Она не хотела, чтобы ее сделали младшей. Вот такая история. Объясняли ей, объясняли, а она уперлась на своем — не хочу, чтобы меня понизили. Ей втолковывают, что не понижение это, а даже своего рода повышение, а она ни в какую… В конце концов, терпение у всех иссякло — и устроили ей экзамен. Собрались доктора и кандидаты — и в пять минут ей доказали, что она всего лишь младший лаборант. И сделали ей таким образом повышение в зарплате. Она потом плакала, а через месяц ушла от нас, стала безработной домохозяйкой. А у нас все смеялись над ней — ну, что за дура, нашла, чем гордиться…
За билетом
Я вышел в четыре. Ноябрь кончается, земля от холода звонкая, а снега нет и нет. В это время все спят, и я думал, что буду первый, но ошибся. На остановке стояли три женщины. Та, что поближе к кассе, была последней. Она стояла как копна, голова скрывалась в толстом платке. Подошел парень в спортивных штанах и кедах, он приплясывал на кривых ногах, куртка не застегивалась. Узнал, что стоят четверо и ушел, — так много билетов не бывает. Когда он скрылся, копна сказала — «а вот бывает…» Она была третьей и надеялась. Ближе к пяти стали подходить люди, которые особо не надеялись, но пробовали — авось повезет…
В будку пришла кассирша, замигал и зажегся, загудел белый искусственный свет, осветились рыжие занавески. Все выстроились друг за другом, не особенно напирая, но так, чтобы чужой продраться не мог. Сзади две женщины разговаривали. «Нынче мужика в доме держать накладно» — сказала одна. Вторая только вздохнула. Подошел маленький мужчина с широким толстым лицом и узкими глазами. Он встал поперек очереди. Все молча ждали, что он будет делать. Женщина сзади плотно прижалась к моей спине -видно, что никого не пропустит. «Все на Москву?» — спросил восточным голосом мужчина. «Все, все…» — ответили ему из разных мест в очереди. Он понял, что люди решительные и отошел в хвост. Кассирша перекладывала папки с бумагами и не спешила открывать. Через площадь быстро шла маленькая женщина с двумя сумками. Она подошла, тяжело дыша, и сказала, ни к кому не обращаясь: «Я с телеграммой…» Все молчали. «Мне сказали — с телеграммой без очереди…» — она говорила нерешительно, видно было, что ей страшно. Опять никто не ответил. Время шло. «Пора уже…» — недовольно сказал кто-то в хвосте. «Нет, еще две минуты…» Первая женщина посмотрела на часы, она была уверена в себе. Женщина с телеграммой стала рядом с первой, набралась смелости и сказала — «с телеграммой можно…» Придвинулась еще и вытащила из кармана листок с синей каймой. Бумага произвела впечатление — между первой и второй оказалось пространство и телеграмма легла на столик перед окошком. Ее признали как силу, с которой бороться невозможно.
— Вот пришла… ночью… ехать срочно надо…
— Женщина, никто не возражает, — сказала металлическим голосом первая. Она из культурных, в замшевом пальто и с сумочкой через плечо. Окошко стукнуло и открылось. За ним была перегородочка, чтобы холодный воздух не тревожил кассиршу, и брызги не попадали — инфекция.
Женщина с телеграммой припала к окошку и ее голос извилистым ходом дошел до кассирши. Та стала отщипывать билеты, писать, и при этом жевала булочку, доедала завтрак. Теперь все стояли прижавшись друг к другу, стремились поближе к окошку. Сколько осталось?.. «Автобус большой — будет десять билетов…» Мне досталось хорошее место — у печки.
Будьте уверены
Хлеб привезли к десяти. Кассирша ушла принимать, а девушка-фасовщица протянула веревочку от перил до перил и встала у входа. Люди столпились на лестнице. Булочная во втором этаже, вот и стоим на ступеньках. «Дочка, впусти в магазин, мы подождем в тепле» — просит старик с сумкой на колесиках. Девушка молчит, руководит движением людей. Краснолицые грузчики носят ящики с булками, кассирша руководит движением булок. «Ну, впустите, зачем мы на лестнице» — говорит женщина в очках, наверное, учительница. У них особенный голос. Девушка не смотрит на учительницу, она отучилась, слава Богу, и теперь на хорошем месте — следит за булками, и фасует, когда есть, что фасовать. Раньше здесь продавали конфеты, и фасовать было что, а теперь продают только чай, иногда, — его фасуют на фабрике, — да булки… Разрезать пополам — нож даден, так что совсем фасовать нечего. Но следить надо — и направлять потоки людей… И вдруг один парень стал развязывать веревочку. «Что это вы обнаглели, — говорит — я пока похожу по магазину, согреюсь…» Девушка не может два конца защищать, она один обслуживает, а парень с другого хулиганит, узлы развязывает. Она — к тому концу и безобразие пресекла, но с покинутой стороны начинается новое вмешательство — пожилой человек в очках преступно вторгается на территорию. Одной не справиться…
— Да что же это!.. Маша, Маша, скорей сюды!.. Кассирша Маша смотрит — совершается недозволенное, она оставляет грузчиков и бросается на помощь, закрывает прорыв, и теперь они обе на месте, каждая свой конец защищает. Вдвоем они справятся.
Прогресс налицо
Дед моего приятеля получил свободу в десять лет — отменили крепостное право. Отец уже был свободным крестьянином, но в тридцатых годах у него отняли лошадь и корову, заставили вступить в колхоз и забрали паспорт — приписали к земле. Мой приятель снова свободный человек, учился бесплатно и поступил в аспирантуру. Но он не имел права жить со своей женой. Жениться-то он мог, но жену не приписывали к нему — не положено, и он жил в общежитии, отдельно. Через три года его направили на работу, и снова дали общежитие, комнатку шести метров в четырехкомнатной квартире. Приписали, конечно, но жену не стали приписывать. В ЖЭКе какая-то женщина говорит -«не припишу, площади у вас нет…» Как же быть? Площадь не дают — и приписку не дают, о здоровье заботятся:
— Тесно в вашей комнатке для двоих — нормы санитарные не позволяют.
— А четыре года жить отдельно — позволяют?..
— Постыдились бы, товарищ… Пусть площадь дадут — припишем.
А в институте говорят — «пусть только припишут, со временем и квартиру дадим…»
Пришел мой приятель домой — и заплакал. Отца его разлучить с женой так просто не могли — пришлось арестовать. Деда — могли… и даже продать могли. Я утешаю его — «продать не могут…»
— Но ведь приписан, а жену не приписывают — четыре года вместе не живем — и вовсе хотят запретить…
— Я думаю, не запретят, у этой женщины просто плохое настроение было… пойди еще.
И, конечно, все утряслось. Взяли у него паспорт жены — молча — и влепили в него большую жирную печать. Теперь и она приписана, и им можно жить вместе. А потом они и квартиру получили, две комнаты отдельных — и там их приписали, и руку пожали, поздравили. А ведь дед еще был крепостной. Время идет — прогресс налицо.
Еще не зима
«Ты куда?..» «За сигаретами…» Он накинул пальто, схватил шапку и выскочил на улицу. Воспользовался передышкой — разговор затих, прежде чем пойти по новому кругу. «Упреки, подозренья…» Он пересек молчаливый двор-колодец и вышел на пустынную улицу. «Какие сигареты, какой ларек?..» — только тут он понял, что она кричала ему вслед. Закрыто все — люди спят еще и вообще воскресенье. «Туманное утро, седое…» Октябрь борется с ноябрем, никак зима не установится. Асфальт голубой от изморози, одинокие деревья замерли, стоят не дыша. Вчера на повороте грузовик въехал на панель и уперся в дерево. Оно согнулось, но не упало. Выживет ли?.. Дерево стояло, нагнувшись и большой веткой касалось земли, как человек, который падает и выставил руку. Проехала машина-поливалка, со звериной мордой и двумя кривыми клыками, по ним струйками стекала вода. «Дан приказ… поливают…» Он медленно дошел до угла. Дворник задумчиво скреб асфальт у бордюра — выцарапывал последние листья. Закрыто все… Сейчас бы в узкую темную пещерку, где люди стоят спиной друг к другу и ждут своей очереди, а потом молча выпивают, глядя пустыми глазами на свои внутренние дела. Никто никому не помощник, не судья, не советчик… Просто бы постоять среди чужих людей… Может она ляжет досыпать?.. Нет, завелась надолго… Он увидел свою одинокую конуру в коммуналке, с коридором-проспектом, по которому в воскресное утро, свободные от ясель и садов разъезжают на самокатах дети. Но зато дверь закрыта, дверь! — черт возьми! Он с нежностью вспомнил маленький кусочек металла, который отделял его от мира, от неодобрения и любопытства — как живет… не так живет… — и от настойчивой любви… Сам по себе… Проклятие обернулось радужным воспоминанием. А что если?.. И не возвращаться, иначе не получится… Связка ключей в кармане, бумажник — несколько рублей… документы… а как же… Жить не даст, телефон оборвет… А может надоел… слава Богу…
Он стоял, нащупывая в связке ключей один, старенький, самый сейчас нужный… И все?.. И все. Но как же… пропал, милицию поднимет на ноги… Ну, и пусть, что я, обязан, что ли… Проехал с мелодичным шумом троллейбус, улица зашевелилась. А как неплохо все начиналось, как все было неплохо… Неплохо — не хорошо. Начинать после сорока — и не в первый раз… Дурак. Жить вместе… о-о-о… Он вспомнил продавленный диван, стол… свой стол! свое окно — за ним небольшой дворик с двумя тихими деревьями, скамейка… правда, ее сломали… Но это вам не каменные джунгли… Мыслимое ли дело… Он шел, все убыстряя шаг. Мыслимое ли дело… Надо жить у себя… у себя надо жить… Какое счастье, что не обменяли. Когда-то в этой коммуналке жили отец и мать, и двое детей, он с братом. Как жили? Но одному там роскошно… одному — хорошо… Одному надо жить, одному… Невидимое солнце растопило замерзшую воду, асфальт стал влажным, на ветках повисли капли.
Еще не зима… Если идти прямо, потом свернуть раза два-три — через час дойду, дойду… Рядом с домом кондитерская, там булочки продавали, мягкие, теплые — и кофе с молоком.
Мерзость
Подруга позвонила поздно вечером. «Ты завтра на работе?»
— Да, с утра…
— Аня, мне нужно встретиться…
Анна жила одна, и подруга иногда пользовалась ее квартирой. В те дни к вечеру дома было уже пусто и тихо, и даже чище обычного. Кровать тщательно застлана. Но коврик перед ней чуть сдвинут… и везде едва уловимо не так, как было… «Простыни с собой приносит, рюмки трогали… а бутылку, пустую — унесли?.. подушка лежала не так…» Все это было неприятно. Хотя что, собственно, произошло? И куда им идти? В гостиницу не пустят — проверяют печати в паспорте. А домой боится приводить… Анна никогда не видела мужа подруги, он был постоянно в разъездах… мифическая личность… а может и нет его вовсе?..
К вечеру этого дня в квартире все было на своих местах — и все чуть-чуть сдвинуто… занавеска колыхалась — форточку приоткрыли… Не буду больше пускать — неприятно… Пусть ищет другое место… Брось, что тут особенного… Миллионы живут, как умеют… И все-таки не пущу… Она рассеянно готовила ужин. Чашки отмыты от чайного налета… небось, солью мыла… или содой?.. Да, содой, пакетик переставлен… Значит, они и чай пьют… Сначала или потом?… Она одернула себя — какое тебе дело…
Раздался короткий звонок. Анна открыла — в дверях стоял немолодой человек в синей спецовке, видно, что сразу с работы. «Здесь живет?..» — он назвал ее. «Да, это я… «Лицо его исказилось, он грубо оттолкнул ее и вошел, захлопнув дверь ударом каблука. «Значит, к тебе она ходит… с этим…» — он задыхался, ловил воздух синими губами. «Ах ты, тварь!..» — он коротко и сильно ударил ее по лицу грубой ладонью, так, что она отшатнулась и ударилась затылком об стену. Она ничего не могла сказать, и с ужасом смотрела в лицо, которое медленно приближалось к ней. Воспаленные веки, багровые прожилки на желтоватых склерах глаз, темно-красные мясистые уши… Короткими сильными пальцами он схватил ее за плечо — «ах ты, сука!» — и ударил по щеке тыльной стороной кисти, не так сильно, как в первый раз, но гораздо обидней — с презрением…
— Узнаю еще — убью…- и вышел, тяжело хлопнув дверью…
Она долго стояла в передней, потом вошла в ванную и стала мыть лицо холодной водой. Тяжело билось сердце, болью отдавало в плечо, но плакать она не могла. Какая дикая история — мелькнуло у нее в голове… Она долго сидела на кухне не хотела, боялась войти в комнату — увидеть эти аккуратно положенные подушки…
Мерзость… И дикость… неизвестно, что лучше… Постепенно ей становилось легче. Надо забыть, и жить дальше, но она чувствовала, что никогда не забудет.
Как жить?…
Рано утром пошел снег. Крупные сухие снежинки, редкие, падали и не таяли, ветер подхватывал их, они катились и собирались кучками у обочины дороги. Он отошел от окна и бросился на раскладушку. Первое мая, а такой холод. На табуретке стоял приемник, он повернул ручку. Шум и треск, иностранные голоса, потом стройное гавканье полков, приветствующих маршала… Значит, уже восемь… Вчера он обещал пойти на демонстрацию — несколько лет не ходил, дай и другим поспать, но после ночного разговора одеться и выйти на пронизывающий ветер сил не было. Черт с ними, давно это повинность, не пойду… Кроме раскладушки и приемника в комнате стоял стол, заваленный бумагами. Надо бы подмести пол… Отличная штука — паркет, грязь не видно очень долго. На подоконнике, на старом журнале стоял чайник, на полу плитка. Хорошо бы включить — для тепла, но не вставать же снова… Он лежал и смотрел в потолок. Гавканье и размеренный топот сменились гулом машин, а потом нестройными криками толпы, над которыми взлетали два ликующих голоса, мужской и женский, хорошо поставленные и изображающие безмерную радость… На стене напротив раскладушки — темный прямоугольник. Он усмехнулся — картину унесли. Когда-то они с женой купили ее в салоне, недорого, но говорили, что со временем цена возрастет, художник пробивается в модные.
Вчера он пришел поздно, тихо прокрался к себе и лег, не раздеваясь на одеяло. В квартире было тихо, но он знал, что в большой комнате напротив его бывшая жена и теща досматривают «Знатоков», дочка спит в комнате рядом. Он заснул и проснулся от стука. Тут же дверь отворилась, вошла жена, включила ослепительную лампочку под потолком, на голом шнуре…
— Абажур сняла, стерва, — подумал он с отчаянием, — надо дверь запирать, дурак… Она сдвинула книги, села на край стола, закурила, стала говорить, что ему надо срочно съехать, потому что обмена нет и нет… «Почему бы тебе не переехать к этой?..» Он молчал. Не говорить же ей, что «этой» давно нет, и не в ней вовсе дело, а просто жизнь оказалась мелкой и ничтожной… Сам виноват. Женился от тоски, от скуки. Начало скоро забылось, потому что навалилась жизнь — сто рублей на двоих, потом двести на троих… Потом стало легче, оглянулся — чужой человек, совсем чужой… Оказывается, так прожить можно долго. Не любил. Но это нельзя говорить, не нужно…
— Так любил?..
— Ну, любил… разлюбил…
— Куда же делось… а долг, а ребенок?.. Она говорила это столько раз, что чувство вины стерлось, и появилось ожесточение — пусть я сволочь… хочу покоя… Он вдруг так и сказал ей, и ему стало спокойно. «Погаси за собой свет». Она в бешенстве хлопнула дверью. Он с трудом встал — затекла поясница… свет потушил, добрался до кровати, разделся, включил приемник — чуть-чуть, стал скользить по станциям, нигде не останавливаясь надолго… Везде голоса, везде живут люди — мир велик. Как прошли эти десять лет… Головы не поднял. А ведь еще не жил, ничего не видел — и уже закопался, растерял молодость… Сам виноват. А-а, где сам, а где и помогли… Чертова жизнь. Как жить, как жить…
Хочу сказать
На лестничной площадке выпивали трое. Магазин только что закрылся, толпа отхлынула. Те, кто остался ни с чем, нехотя расходились и исчезали в темноте, а счастливцы населяли подъезды и лестничные площадки ближайших домов. Здесь женщины гуляли с детьми и встречали незваных гостей сильными упреками, а те отшучивались или огрызались и старались просочиться в подъезды, растечься по этажам. В нашем подъезде нет бодрых женщин с хорошим голосом, и бутылочники его любят. Чем выше этаж, тем лучше место. Можно спокойно постоять, посмотреть в окно — летние виды у нас хороши: домов впереди нет, среди полей течет река, а за ней лес. Зимой просто темно, но зато тепло и тихо.
Эти трое поднялись на четвертый этаж и выпивали спокойно и молча. Я видел, как они входили — бутылок шесть было, не меньше. Это сварщики. Днем они работали в глубокой канаве около нашего дома. Прорвало теплоцентраль, и они сваривали большую трубу. Вода ушла в землю, на дне осталась жидкая грязь, поднимался густой желтый пар — и в глубине копошились люди. Время от времени они выбирались на поверхность, кашляли от сырости, ежились на ветру, закуривали и молча смотрели вниз, в темную яму. Теперь они стояли в тепле, и пили из бутылок, по очереди. Потом двое ушли, а один остался. Я слышал, они звали его, а он говорит — «я постою еще…» Те вышли из подъезда, поддерживая друг друга дошли до угла и скрылись.
Один все оставался у окна, потом он неуклюже свалился и стал что-то говорить. Я вышел на лестницу, посмотрел вниз. Он сидел, привалясь к стене, и говорил, почти шепотом. Я подошел к нему и узнал. Совсем молодой парнишка, он живет в соседнем доме. Я здесь много лет и видел, как он рос. Такой крепыш, копался под окнами. Чуть отойдет в сторону, мать кричит из окна: «Не ходи… не беги… не бросай… измажешься, убьешься, машина задавит…» Нельзя, нельзя и нельзя… А теперь — все можно?.. Он не смотрит на меня, не видит, все говорит и говорит:
— Я хочу сказать вам… хочу сказать вам… хочу сказать…- и царапает рубашку на груди. Я нагнулся — а он плачет.
