— Думаю, Вы все для себя уяснили, дорогой Сережа, — лоснящееся от пота лицо Ольшанского выражало крайнюю усталость.
— Значит, я уволен?
— Да-да, милый мой. В жизни случается всякое… Но Вы не унывайте. Я убежден, что вскоре Ваш горизонт озарится новыми солнцами. Прощайте. Желаю вам удачи, – толстыми негнущимися пальцами Ольшанский достал из стола измятую пачку сигарет, закурил, и перестал смотреть на Конькова.
Тот помялся еще пару минут и вышел из кабинета, дабы предаться осознанию горя своего без посторонних глаз.
Вещи свои Коньков решил не собирать. Слишком мнительна была его природа, слишком сильно самолюбие.
В данный момент коллеги представлялись ему шакалами, сухо столпившимися кучкой у его рабочего стола. «Начнут притворяться, сочувствовать. Не дай Бог, по плечу станут хлопать! — чувство гадливости закралось в Конькова, — Жалкие людишки лицемерные! Каждый держится за место изо всех сил. Уверен, как старики радуются смерти знакомых: мол, не я, так и они злорадствуют сейчас в свои душах!»
Кто знает, может, все было именно так, как рассуждал Коньков. Только нам этого узнать не удастся. Мы отправимся прямо за ним по сырым осенним улицам.
«Нужно уметь сводить космические масштабы личной трагедии к простому и четкому пониманию ее решения» — думал слабеющий Коньков, пробираясь к дому. Путь его равнодушно освещало небо в зеркальных разводах.
Чем дальше он шел, тем больше щемящая тоска и стыд все больше сжимали его.
«Что скажет Катя?» — назойливый вопрос пульсировал в частых сигаретных затяжках.
Таким маленьким, таким разрушенным чувствовал он себя в эту минуту…
Коньков вошел в квартиру. Снял пальто. Не разуваясь, прошел в кухню. Включил чайник и достал хлеб. Решив холодно обдумать положение свое, присел к столу. И застыл… Без единой мысли плескался он в резервуаре безволия своего, бессмыслия.
Не оставив ему ни секунды даже себя успокоить, звонко хлопнула входная дверь.
Коньков вздрогнул: «Катя…» — выдохнул он.
— Эй, ты, что здесь делаешь?- весело прокричала она.
«Заметила пальто» — зачем-то подумал Коньков.
Легкая, прямая, словно ствол ольхи, Катя вбежала в кухню.
— Привет! – тепло и нежно поцеловала его, — Чай? Здорово! А почему не на работе?
— Потому, — хмуро, закрыто ответил Коньков.
— Ты заболел? – голос ее надломился тревогой.
— Нет.
— Тогда почему ты так сидишь? Так смотришь?! Тебя, что, уволили? – она явно решила прояснить Конькова для себя . Случается, когда человек оказывается перед стеной отчуждения, сострадание его частенько застилает гордость. Он уже не видит того, кто страдает. Он видит себя, уязвленного.
В долгу Коньков не остался.
— Нет, Катя, нет. Я расстроился, что теперь мне придется налить чаю и тебе!
— Прекрати хамить, — смягчилась она, — тебя, что, и вправду уволили?
Он качнул головой.
— Ну, дела! – Катя взяла стул, подсела к нему, — Сереж, ты не расстраивайся, не переживай. Ну что тут такого? Это ведь не последняя твоя работа, ведь так?
Коньков не отвечал. Сгорбившись на стуле, он упорно глядел на неубранный стол. Ему хотелось к маме, почти физически чувствовал он ее ласку, ее теплые пухлые пальцы в своих волосах. Скорбная детская растерянность случилась с Коньковым.
— Милый мой, ненаглядный родной мальчик! Ну что ты? Право, это не конец жизни. Перестань кукситься. Ну-ну! Сережка!
Просунув юркие пальчики ему под мышки, Катя принялась Конькова щекотать.
— Катюш, ну что ты? Прекращай, давай! Не время… Устал я.
— Нет уж! Выкуп – улыбка! – весело смеялась жена.
Тут уж и сам Коньков не выдержал и засмеялся.
— Любимая моя ты девочка, — прокурлыкал он.
С соседнего стула Катя перебралась и уютно устроилась у него на коленях.
— Сережка! Мы ведь совсем забыли! А ведь у нас сегодня гости! Сейчас всех обзвоню, скажу: пусть не приходят.
— Ты чего это? – Коньков удивился, — Не надо звонить никому! Пусть приходят! Работа работой, беды бедами, а гости будут полезны. Тебе, по крайней мере, полезны. А я с тобой посижу. Буду наливать тебе вино, и гладить под столом. Как?
— Уверен?! – глаза Кати сузила хитрая насмешка.
— Еще бы! – ты меня еще не знаешь. Я буду, непробиваем словно танк.
Катя быстро и старательно приготовила пасту. Коньков в это время успел переодеться, выпить мелиссы, нарезать закуски.
Гости явились к семи. Среди них были: друг детства Бобров с неопрятным приятелем «Димастым» (которого, кстати, никто не приглашал), издатель влиятельного журнала Андрей, с подругой, одетой в желтую, едва прикрывающую причинные места куцевеечку. Пришел и вездесущий Янкевич, только потому, что был одинок и остро нуждался в сочувствии.
Все они, исключая, разве что, скромного «Димастого», были возбуждены.
То, что Конькова лишили работы, супруги решили не разглашать. Они оба, и Катя в особенности, слыли людьми сдержанными – в сущности, так и жили; зачем усложнять?
Гости расселись. Катя внесла в комнату ароматную дымящуюся пасту. Лицо ее сияло скромностью мещанства.
«Ты не могла бы убрать со стола свои макароны? – они портят мне аппетит» — Бобров как всегда был циничен. Это не мешало ему пользоваться безграничным Катиным уважением, ее детским восхищенным обожанием. Острота его вызвала громкий раскатистый смех приглашенных, отчего вся комната наполнилась вязким гулким звоном.
И потекли спокойные темы: суть фальшивые, отчужденные. Даже не птицы, скорее курицы – удобные, всеми потребляемые.
Коньков смотрел, молчал, жалел себя.
«Жизнь жестока!» — взвизгивал Андрей, вдохновенно тиская под столом свою подружку.
— Андрюш, перестань паясничать! Ты сколько не кричи, а Боброва в остроумии все равно не переплюнешь. – Катя прошлась по кумиру своему влажным взглядом.
Конькову же во все время мечталось поделиться. Он силился начать, найти сочувствия, теплого внимания тех, что пришли к нему в дом. Много раз он порывался рассказать, смешно подавался вперед, но в последнюю секунду терялся и прятал взгляд.
— У вас сигнал в подъезде напоминает крики галок – заметила спутница Андрея.
— О! Это может быть интересно! Давайте говорить о птицах! – тут же нашелся Янкевич, — Я видел, как они спариваются. Представляете, прямо на лету! Птичий член похож на трубочку от стаканчика! – прибавил он, высасывая воду из соленого огурца.
Неприятно и обидно стало Конькову. Он покраснел, взял кружку свою, в которой плескался лиловый кофе, и ушел прочь. На вопрос Кати: «Сережа, куда это ты?» он не ответил.
Добрел, чувствуя взгляды на своей спине, до спальни и лег.
О том, что было с гостями дальше, он не думал. Не думал, как поступил бы в любой другой день, что станут судачить о нем; о том, что подруга Андрея, в ту же ночь, стоя на коленях, обзовет его недоразвитым, и тут же примется расстегивать Андрею ширинку.
Думать обо всем этом не было сил. Он лежал, сквозь темноту разглядывая силуэты в Катиных журналах…
Последовавшие затем шесть месяцев Коньков просыпался, чистил зубы, ел, курил сигареты, смотрел телевизор. Вокруг него день сменял ночь, зима осень, жизнь же его не менялась вовсе. Подобно мухе в янтаре существовал он в лакричной неге бездвижности своей.
Сбережения у него закончились еще в ноябре, и ответственность за семью сама собой перебралась на спину к Кате.
Та не сказала ему ни слова. Лишь изредка, когда он по глупости своей, позволял себе высказываться насчет скудости их рациона, Катя останавливала ход времени и бросала на него такой взгляд, что ему становилось и холодно и страшно.
Как-то раз Коньков напился. Не то что бы от горя – так… Стало скучно, невыносимо, как жевать ставшую безвкусной, жвачку. Что творил – помнил смутно. Разве что к Кате приставал. Отвратительно так приставал, как мужлан.
Очнулся Коньков тогда на рассвете. Добрел до умывальника. Сложив руки ковшиком, попил воды. То, что жены дома нет, он догадался почти сразу же – слишком пустая стояла тишина. Больше он не пил, а Катя вернулась вечером. Не разговаривала, а все же была…
Иногда Коньков все же выходил. За сигаретами, в химчистку, реже в кино. В тот мокрый апрельский день он расхаживал под куполом торгового центра, сам у себя спрашивая: будет ли приличным на Катин день Рождения спросить денег на подарок у нее самой? Родные, как-никак люди-то… А день Рождения Катин приближался, везя на веревочке тележку траурных сомнений. Словно мячик «йо-йо», он то приближал мысль попросить деньги, то вновь удалял ее от себя.
«Пройдусь еще немного – тогда и решу» — рассудил Коньков, бредя длинными рядами пестрых магазинов. Изящные изумрудные туфли обратили на себя его внимание. «Вот бы ей такие!» — он буквально задыхался от радости.
«Цена-то! О-го-го!» — Коньков цыкнул, — «Нет, не потянем».
Вернувшись в квартиру, Коньков старался придать планам о подарке завершенность. Купить простенькую открытку на те двадцать пять рублей, что Катя каждый день оставляла ему, казалось, было идеальным вариантом. Поначалу он решил поступить так. Тогда же лицо его приобрело неприятное, скользкое, извиняющееся выражение. Но туфли…
Раз встреченные, они не давали покоя Конькову. Тихо, нежно мерцали они в его памяти. А следом и комод, что хранил в себе деньги – Катины деньги. «Ну, нет! Что это я, у собственной жены воровать стану?! Да ни за что на свете! — перебил он сам себя – Пойду, вымою посуду. Дрянь эта сама из головы выветрится».
Деньги он взял, когда Катя была дома. Быстро прокрался, пока она принимала душ, мокрыми пальцами выдвинул ящик, затем конверт… схватил его, из пачки купюр отсчитал себе нужную сумму. Коньков услышал, как в ванной перестала течь вода. Пот прошиб его. Скомкав деньги, он запихал их в карман, опрометью скользнул на балкон.
Странная, доселе незнакомая эйфория сотрясала его тело. Даже закурить не мог он. Но все же пришлось, ведь Катя уже искала его, мягким хриплым своим голосом: «Серёжа! Серё-ё-ё-жка, ты где?»
— Ты что тут делаешь? Спрятался? – вдруг возникнув, пошутила она.
Коньков вздрогнул.
— Я? Я – нет. А ты? – спросил он не к месту.
— Мне убегать пора. Буду поздно, вот и хочу, чтоб ты со мной посидел, пока буду одеваться. Согласен?
— Угу. Через минуту приду, – стихи были не к месту.
Странным казалось Конькову то, что все время, пока Катя была рядом, он чувствовал над ней некое превосходство, «самость» свою, даже власть. Такого с Коньковым не случалось. Не прошло это и тогда, когда чудесные туфельки уже лежали, спрятанные в шкафу под ворохом старой одежды. Так ходил он по квартире, улыбаясь в себя, ища мужества, пряча от Кати глаза.
Подошел день Рождения. Катя взяла выходной; смотрелась сияющей, светлой. С самого утра она без устали обнимала его, ласкала своими тонкими улыбками. После завтрака она спросила:
— Ну, Сережка, ты готов праздновать?
— Готов! Всегда готов! Закрывай глаза и жди, а я сейчас.
— А стол?
— Что стол? – не разобрал Коньков.
— Отмечать же вечером будем. Нужно было купить чего-нибудь. Вина, еды, цветов, в конце концов? Ты в магазин ходил вчера?
— Нет. Видимо, я забыл. Но я, зато подарю тебе подарок. Прямо сейчас, давай?
— Выслушай меня, прошу. У меня нет сил никуда идти. Я устала, я устаю каждый день. Ты ведь так хорошо знаешь об этом! Так неужели для тебя вчера было сложно зайти в магазин?!
— Нет, любимая, конечно же, не сложно. Я забыл! Прости меня, я об этом не подумал. Но подарок-то, подарок! Сейчас буду дарить, глаза закрой только.
Катя его уже не слушала. Раскрыв телефонный справочник, она куда-то звонила.
— Дорого…но ничего! Сейчас все привезут, и можно успокоиться.
— Катя! Катя, милая! Закрой глазки! Подарок тебе сейчас подарю. Слышишь, девочка, по-да-рок?! – Коньков говорил, криво улыбаясь – неестественно, слишком высоко.
Тут она не выдержала:
— Да что ты привязался?! Что еще за подарок? Откуда он? Где ты его взял? Не понимаю! Помолчи лучше! Я звоню, не видишь?!
На Конькова ее слова подействовали как пощечина, хуже, как забытые детские унижения. «Ты мешаешь, замолчи!».
Давно не получал он таких побоев. Весь сгорбившись, сгруппировавшись, он медленно прошел сквозь Катю и заперся в ванной. Там он заплакал. Заплакал как мальчик, которого только что обидели и сами не заметили этого. Но, все же, не только как мальчик. Коньков умел быть честным с собой.
Плеснув на лицо холодной водой, он вышел из ванной, увидел шкаф напротив. Возле шкафа безвольной кучей лежали скомканные вещи – те самые, что прикрывали заветный «подарок». Он вытащил их специально, дабы не мешкаться, осчастливить ее как можно скорее. Теперь суета его потеряла смысл. Стыдясь зайти в кухню, Сережа стал складывать их на полки.
Жили они в зоне лесопарка. Коньков стоял в нервной тишине, стараясь стать незаметным, невидимым. На ум пришла мысль, сколь далеко зашел он, раз позволив душе своей не чувствовать, лениться. И тут кукушка: три раза… Коньков не испугался. Он ждал чего-то подобного.
«Ничего,- подумал он, — успею»…
На следующий день, смиренный и бодрый, Коньков отправился искать себе занятие.
