«Что в имени тебе моём?»
-Дольфе, Дольфе, осторожно! – истерически надрывалась сидевшая на скамейке рядом с Кристой, молодая женщина. Но до Кристы, погружённой в бессловесную задумчивость это доносилось настолько издалека, будто бы из другого измерения.
-Адольфине! – взвизгнула женщина, и Криста со страху очнулась.
Девочка, которую отчаянно звала мать, обернулась, и нехотя отошла от фонтана, в струях которого так весело извивалась и играла радуга.
«А я ведь едва не отозвалась!» — подумала, всем телом, вспотевшая Криста. «Странно-то как, ведь уже больше полстолетия не слыхала звучания э т о г о имени! После т о г о как-то не стали называть детей ни Адольфом, ни Адольфиной, вроде как не принято было…»
Припомнился материнский наказ: Не смей откликаться ни на Адольфу, ни на Адольфину! Ты меня понимаешь? – и она дотронулась до рук дочери.
-Да, мама, да, — поспешила откликнуться девочка, ощущая вину за то, что недостаточно поторопилась с ответом.
-Я была в ратуше, — продолжала не обратившая на заминку на этот раз ровно никакого внимания, мать – и получила новые документы на себя и на тебя, как на беженцев из Восточной Пруссии. Слава Богу, мы в Швабии, а не там, дома, где нас каждая собака знает.
Девочка слабо улыбнулась, словно бы выражая одобрение тому, что говорила мать, как бы соглашаясь с нею и поддерживая мнение той. Но неожиданно получила, хоть и не очень сильную, но обидно-хлёсткую пощёчину.
-Чему улыбаешься, волчёныш!, — почти прорычала, хоть и негромко, мать, — тому, что без крыши над головой и без денег? И вообще без ничего остались? Этому что ли !?
-Но, мама, — девочка хотела объясниться, но мать этого, по обыкновению, не допустила, и сама устало закончила, — теперь ты – Кристина, Криста, как я тебя изначально и хотела назвать. Ты правильно поняла меня, Криста? – обратилась она к дочери, гипнотизируя взглядом.
-Да, мама, — покорно ответила девочка.
Мать снова принялась проклинать исчезнувшего отца. Все её сетования сводились к тому, что вот он сбежал, бросил их на произвол судьбы, дескать, как хотите, так и выкарабкивайтесь… Вот им и пришлось бежать из родного дома, правда если б даже и не убежали, то всё равно бы их изгнали… Там ведь нынче советская зона оккупации! Хорошо, что ещё так обошлось…
Наконец мать разгорячённая собственными жалобами и обидами куда-то ушла.
А девочка осталась сама в этой съёмной комнате и «погрузилась» в прошлое, оказавшееся вдруг чудесным в этом унылом, послевоенном, бедном настоящем, одиноком и тоскливом.
И ничего-то особенного не вспоминалось, так – то как подкидывал её отец, и она барахталась в воздухе, совсем ещё малышкой; или то как он учил её плавать в том, прозрачно-холодном озере в горах Баварии; и про его обычное восхищение ею – дочерью…Он часто любил повторять: « Ты у меня – настоящая арийка! Посмотри Инге, — обращался он к жене, чтобы она тоже любовалась крепко-рослой, светлоглазой блондинкой, их дочерью, — Ингеборг, смотри у нашей Адольфы всё арийское – от стати до черепа! А знаешь ли ты, что в Рейхе не так уж много можно и найти истинных арийцев! Это я сам и в служебных бумагах читал, — спохватываясь он говорил тише.
-Брунгильда моя! Валькирия! – кружил он дочь в вальсе.
Она ясно «видела» его – в форме ладно облегавшей фигуру, будто бы ниточкой выверенный пробор на русых, лежащих в идеальном порядке, волосах; очень светлую радужку, вокруг чёрного, как и его форма, провала зрачка; чуткие её ноздри улавливали запах мужского одеколона…
И как часто она говорила, потом, что у неё двойное имя Адольфа-Брунгильда, и как казалось дети верили ей.
Адольфа боялась мать, почти также как и евреев, которых, правда никогда не видела.Но о «них» ежедневно вещало радио, писали газеты, говорили родители и знакомые.
Девочка боялась темноты, но мать упорно гасила ночник, и устрашала дочь, что если та туж же не заснёт, то придёт крючконосый вампир-еврей, схватит в мешок и унесёт за тридевять земель!
Девочка до боли сжимала веки, и в темноте всё убегала, то ли от матери, что с угрозами гналась за нею, то ли от козлоногого, с рогами, с огромным носом и окровавленным ртом, больше на лице ничего,/даже глаз/, не было отвратительного существа. Это видно и был жуткий еврей! Она даже не пыталась всплакнуть, чтобы хоть чуточку легче было. Страхи в образе матери или еврея кочевали изо сна в сон.
Хоть и мучали её ночные кошмары, но росла она тихой, послушной девочкой, чем почему-то ещё более злила Ингеборг – свою мать. Мать, ровная в обращении со всеми вымещала свою неукротимую злость на безответной дочери.Адольфа всегда ходила с опухшими от материнских побоев руками, а на попку часто и присесть не могла…
Отец в методы воспитания своей жены не вмешивался, он придерживался общепринятого: киндеры – это женская забота, так же как и кухня. О Боге в семье не говорили никогда, так словно Того и не было, кирху не посещали тоже.
Свою боязнь перед матерью Адольфа тщательно скрывала, интуитивно зная, что если признаться, то будет ещё хуже.
Зато ненависть свою к этим страшным, злым нелюдям – евреям она высказывала столь яростно и постоянно, что даже отец, активно поддерживающий её – изумлялся!
-Папа! «Они» же хуже насекомых, тараканов и клопов, правда же?! – спросила она отца, когда ей еще и шести лет не исполнилось.
-Кого ты имеешь в виду, Дольфе? – рассеянно вопросил отец
-Как кого? Евреев, конечно! – твёрдо заявила девочка, — невозможные, от них же как от паразитов, избавляться надо. И к тому ж они – дьяволята! – и она ткнула пальцем на первую страницу книжки стихов «для самых маленьких», на которой крупным шрифтом было набрано: «Отец евреев – дьявол».
-Ха-ха, ты у меня умница Дольфе! – хохотал довольный отец.
Разговор этот происходил уже после погромной «Хрустальной ночи» и очень его забавлял. Но вдруг он спросил дочь
-А ты евреев знаешь?
-Конечно они хуже злых гномов, колдунов и карликов…
-То есть как это? – растерялся эсесовец Вилли Мюллер.
-А вот так, папа! – убеждённо отвечала девочка, у них и рога, и копыта, все они шерстью – дьявольское отродье, покрытые, на лице только гигантский нос да отверстие вместо рта. Они ж вампиры – пьют кровь человеческую!
-Ты галантерейную лавку Розенблюма знаешь?
-Конечно, там ещё кошелёчки красивые на витрине.
-Никакой витрины уже нет, разбита она, — произнёс довольный отец, — так вот Розенблюм и есть самый настоящий еврей!
-Как, — ахнула Адольфина, — он же — ч е л о в е к!
И она вспомнила внимательно-печальный взгляд старого галантерейщика, которым провожал он её всякий раз, когда настоявшись, разглядывая, и насмотревшись на всякие красивые безделушки, со вздохом отходила она.
-Папа, этого не может быть!
-В том-то и вся опасность от них исходящая, — назидательно заговорил Вилли Мюллер, — что они как бы, на первый взгляд, по обличью –люди, а на самом деле наши злейшие враги, хуже животных! Да за что животных обижать сравнивая с ними, они хуже всего самого ужасного, что только есть на свете!
Она не очень-то вслушивалась в то что говорит отец, думая своё: «Как странно! Значит евреи – люди, а не та нечистая сила, как из сказок! Я же знаю не только герра Розенблюма, но и фрау Розенблюм, и их дочку, фройляйн Дину…» Она припоминала, как по весне стояла она в сумерках под окнами Розенблюмов, никем не замеченная, вслушиваясь в необыкновенные звуки, что неслись из открытого окна, когда фройляйн играла на пианино.
«Нет, эти люди не могли быть исчадием ада, как об этом говорили все. Наверное другие евреи такие, но только не Розенблюмы!» — решила Адольфе.
-Папа, а кроме Розенблюмов, какие ещё евреи есть?
-Да их пропасть в нашем округе проживает, тьма тьмущая, вот к примеру – аптекарь Шпигель, портной Бергер, парикмахер Грюнбаум, половина городских коммерсантов, врачей, дантистов, всех их гадов и не перечесть… Ничего, теперь по-другому будет, — угрожающе пообещал он.
Слушала она, уже не поражаясь. Она знала многих из этих людей, некоторые были даже хорошими знакомцами Дольфе, вроде аптекаря Шпигеля, угощавшего её мятными пастилками или закройщика Бергера, у которого всегда в запасе специально для девочки были обрезки панбархата, бархата, парчи, тафты и других мягоньких материалов, чтобы выстилать постель для своей Анны, любимой куколки – «дочери». Именно ей – Энхен досталась вся , невостребованная родителями, любовь девочки.
«Всё же это люди – такие же обыкновенные люди как и мы! Или всё же в них было что-то отличительное от других? Такое. Что давало таким как отец возможность различать их в любой толпе?»
На эти вопросы не было ответов да она побоялась бы и задавать их, тому же отцу, сама даже не зная почему? Но её перестали посещать мучительные сны с преследовавшими её «евреями». Да и удивительным было то, что они все вдруг «исчезли»!
Пробежали годы, была война и бомбёжки, и девочка девушкой стала, и было не только до мыслей об «исчезнувших» евреях, непредставимым стало и ближайшее будущее. К тому же враг подступал, многие знакомые уехали вглубь фатерланда, на запад, там, по крайней мере наступали американцы с англичанами и французами.
Отец, куда-то уехал и больше не вернулся. А фронт приближался, и вот уже они с матерью пополнили ряды беженцев, что заполонили аккуратные прусские автобаны.
А теперь она ещё и Криста-Кристина!
Ведь есть же поверье, что перемена имени влечёт за собой и перемену судьбы.
Здесь, на юго-западе Германии Криста и школу закончила, и на работу пошла, и в Бога уверовала!
Взяли её на работу соседи – брат с сестрой, владевшие небольшой пекарней и магазинчиком при ней. В нём, в магазинчике-«беккерае» продавался не только что испечённый хлеб, но и булки, немецкий подвид бубликов – бретцели, и пирожные, и пирожки, и торты…
Хоть и тяжело приходилось Кристе, но ей нравилось в этом небольшом беккерае, где было уютно, а в воздухе носились чудеснейшие ароматы сдобного теста, и корицы и ванили, где за стеклом витрины красовались плундеры и берлинеры, заварные пирожные,/с масляным или заварным кремом/, безе, бисквиты, пропитанные кремами и ромом, вином и коньяком торты, пироги, сочащиеся самыми разнообразнейшими начинками…
И сама Криста – высокая и белотелая, похожая на «Шоколадницу» с репродукции Лиотара, украшавшую беккерай, была столь же пышной, как только что вынутая из печи булка. Она и прозвище получила – «Брётхен» /Булочка/ и частенько отзывалась на него.
Брат с сестрою, Кристины благодетели были людьми удивительными! Они – немцы, поклонялись Великому Богу Израилеву, Богу Авраама, Исаака , Иакова и Иисусу – Мессии!
И к ним ежедневно, в беккерай заходили их единоверцы, они пили кофе с булочками и всё сокрушались о вине Германии перед еврейским народом, перед Израилем,/так называли они этот народ/, перед самим Господом Богом!
Торговля в беккерае разрасталась и в помощь Кристе взяли её ровесницу, девушку тоже 1932 года рождения, Анну-Марию, сироту из Бреслау. Девушки подружились. И как-то Анна-Мария под взятой с подруги клятвой, что никому-никому не скажет, поведала свою сокровеннейшую тайну: она,Анна-Мария, была спасена немецкой пожилой четой из Бреслау, её же родителей, как евреев, отправили в Аушвитц – на погибель! И звали её не Анна-Мария, а Ханна-Мирьям!
Криста была потрясена – так вот куда «исчезли» еврейские обитатели их мирного городка! Все они, как и родители Ханны-Мирьям, вышли дымом из крематорских труб концлагерей!
С нею случилась истерика, да такая, что пришлось закрыть беккерай, а Ханне-Мирьям пришлось долго успокаивать подругу, сидя у её постели.
Теперь Кристе ничего не оставалось, как жить со своей проклятой тайной, с которой н е в о з м о ж н о было ни с кем, после «всего», поделиться.
Обо всём знала только мать, а та, после случившегося в начале 50-х годов инсульта могла только лишь, на разные манеры,/вопросительно, отрицательно,одобрительно…/ мычать.
Теперь уже, часто вечерами, после того как расставались они с Ханной-Мирьям, Криста, как когда-то это проделывала с нею мать, хлестала себя и по пухлым рукам и по литым щекам, иногда и до крови. Лежачая мать только удивлённо взирала на это действо, даже не мыча.
Пошла и Кристина, вместе с хозяевами да Ханной-Мирьям прославлять Бога Израилева и Мессию Его – Иисуса Христа.
С тех самых пор покоилась на её высокой груди большая серебрянная шестиугольная звезда – звезда Давида! Она напоминала Кристе о таких же звёздах на одежде евреев, ожидавших депортации.
Только надев на шею «юдише штерн – еврейскую звезду» — этот знак мучения и изгойства, она будто впервые успокоилась – она искупала свою вину, своих родителей, своих земляков, своего народа…
Когда умерла мать, Криста пригласила Ханну-Мирьям жить к себе.
Странно, но пришлось подругам оставшуюся жизнь вместе и проживать, обе так и не вышли замуж, хотя бывали у них и «романы», и влюблённости, да до свадьбы так никогда и не дошло.
Конец 60-х и 70-е годы, и до середины 80-х, подруги принимали участие в борьбе за «освобождение из египетского плена» — из тоталитарного, всему миру угрожающего СССР, русских евреев, желавших покинуть его, и которым не разрешали это сделать!
И, когда Криста несла свой, ею же сделанный плакат со словами: «Фараон, отпусти мой народ!», — то была она счастлива, ведь выполняла она Божью заповедь!
Позже, когда советские власти разрешили выезд, то собирала она средства на аренду теплохода «Дмитрий Шостакович», перевозивший евреев в Землю Обетованную, распространяла она и листовки с призывами помогать материально и морально еврейской эмиграции из СССР.
И, выйдя на пенсию, она начала откладывать деньги, чтоб самой поехать в Израиль, и пройти по святым местам.
В своём служении она иногда даже забывала о семье, в которой родилась, о своих родителях и даже своё н а с т о я щ е е имя…
И, ныне, у фонтана в мелких брызгах от которого спасалась она от почти тропической жары, охватившей этим летом Германию, она услыхала это имя, своё имя.
-Адольфина?! Почему вы назвали именно этим именем дочь? — обратилась она к молодой, сидевшей рядом, женщине.
-А что? – с вызовом ответила та. Молодая женщина была в майке, и только теперь Криста заметила огромную, идущую через всю руку татуировку, скорее мужскую чем женскую, готическим шрифтом надпись «Дойчланд – Германия».
-Да, ничего, — со вздохом ответила Криста, — слава Богу давно не слыхала.
-Да, не слыхали, — молодая женщина говорила громко и звонко, — такие как вы – позор для фатерланда! Нацепили на шею «юдише штерн – еврейскую звезду» и радуетесь?! Эх, вы! – в сердцах бросила она.
-Это вы – несчастная, — тихо, но с укоризной проговорила Криста, — вы думаете, что «Германия превыше всего!» Вы же ничего не знаете! Вы Бога не знаете!
Возвращаясь домой Криста корила себя за то, что сцепилась с этой молодой неонацисткой, которая не только ничего не знает, но и знать не хочет. И тут же припомнила, кто же она, она сама?!
Дома, в одиночестве, Ханна-Мирьям ещё не пришла, Криста поддавшись ужасу давнишнего начала бить себя по рукам, уже усеянным старческими родинками, по обвисшим щекам, по всему своему телу 70-летней женщины.
«Вот тебе, вот тебе, вот тебе…» кричала она себе, как когда-то орала её покойная мать на неё же…
Наконец пришла Ханна-Мирьям и изнемогающая от раскаяния Криста рассказала той обо всём, обо всём – и об отце-эсесовце, и о жестокой матери, и о себе, о своём страшном имени, таком же как и у того, кто был воплощением ЗЛА на этой земле…
-Я проклятая, меня ещё при рождении прокляли, — рыдала она.
-Ничего, ничего хорошая моя, родная моя! Ты ни в чём не виновата, чего же так расстраиваться! – утешала её подруга ставшая ей сестрой, — Господь всё видит, Он удостоил тебя служить ему, Кристина! Давай будем читать Библию и ты успокоишься, сестричка!
И они читали: «И Господь будет Царём над всею землёю; в тот день будет Господь Един, и Имя Его – едино… и проклятия не будет более…»
ДОМОЧАДЦЫ
Наверное, своих немногих кукол девочка любила ещё и потому, что была с а м а. Не одна, у её родителей был ещё и сын, её старший брат, разница между ними была в семь лет. Она и в детский сад ходила. А вот как-то получалось, что везде, всегда, всюду была она с а м а, что дома, что в саду.
На неё не особо обращали внимание, маленькая особа не причиняла хлопот, была тихой и послушной, разве что только обидчивой и плаксивой. Вероятно, по этой же причине, и в детсаду она не привлекала внимания.
И, потому у неё была «своя» семья, пусть и «понарошку», но с е м ь я! Состояла она из куклы Тани, вернее была это не обыкновеннаякукла, а просто большой, женского рода,( пол определялся по лицу), розовый пупс; второй пупс был средних размеров, с алыми толстыми губами, приплюснутым носом, яркими белками глаз, негритёнком Петькой. Как когда-то Адам, первый на земле человек, и она дала им имена. Проживала её семья на маленькой табуретке у детской кровати.
По воскресеньям, в те времена это был единственный в неделе выходной, если её не уводили через большую площадь в гости к бабушке, то к ней приходили двоюродные брат с сестрой, её сверстники.
И, тогда уж её «семейство» бывало в полном сборе. Потому что ключом открывался огромный, смахивавший на железнодорожный контейнер, шифоньер, и оттуда, из недр его, доставали её гордость — н а с т о я щ у ю тяжеленную куклу. Эта кукла, хоть и была немкой, то есть привезенной после войны из Германии, но звалась красивым русским именем – Светлана! И девочке никогда бы в голову не пришло обратиться к своей иностранке с уменьшительным именем – Света. Ни у кого, даже у двоюродной сестры Нонны, у которой были не пупсы, а куклы, настоящие, подобной не было! Она – Светлана, и вправду была великолепна, в матерчатых белых туфельках с тесёмками и носочках на толстеньких ножках, в трусиках и майке под красным в белый горошек платьем; со светлыми, заплетёнными в косы, волосами, с крупным лицом, на котором открывались и закрывались осенённые пышными ресницами веки, под которыми были большущие стеклянные глаза; но самое главное – если потянуть у неё на спине за верёвочку, то из как бы полуоткрытого Светланиного рта отчётливо доносились два слога: «Ма-ма!» И девочка знала, что обращается Светлана к ней, и только к ней, ведь всей своей «семье» она была повзаправдошнему – заботливой и любящей мамой.
И, только пойдя в школу, она «ушла» из «семьи», оставила их, всех. Пупсов тоже переселили в шкаф, к Светлане. Нет, она их не предала, просто больше она не могла быть им «мамой», всё кончилось…
Но вот, то ли в начале, то ли в середине 60-х годов началась повальная мода на подарки – большими плюшевыми мишками. Как раз прошёл фильм с особо популярным среди женщин актёром – Жаном Маре, в котором он киногероине, своей возлюбленной дарит на Рождество большого мягкого мишку.
И все, кому на дни рождения или на другие праздники, дарили мишек, считались уже взрослыми, уже не девочками, а девушками. Во всех домах мишки сидели на почётных местах – на диванах или на кроватях, рядом со взбитыми, громоздящимися друг на дружку подушками. Особым шиком было тогда и фотографироваться со своими мишками. А апофеозом стала песня: «Мишка, мишка, где твоя улыбка?», по-нынешнему названная бы хитом.
И, ей, тоже подарили мишку, дождалась и она, светло-бежевого, с чёрными глазками и с красным бантом на шее. Конечно он очень ей понравился, но привязаться, вплоть до «одушевления», как в детстве к пупсам, она так и не смогла. Видно н е е ё этот мишка был…
А «родным существом» он стал десятилетиями позже, уже для её дочери, полюбившей его ещё в ту пору, когда только говорить начала. И потому дочка называла его: «Муся», а уж когда суффиксы освоила: «Мусенька». Малышка была привязана к своему медведю, так что и куклы, настоящие, не пупсы, в количестве то ли пяти, то ли шести штук, были ей и не нужны. Однако медведь был уже «старым», и он понемногу разваливался. В детских руках он быстро стал безухим, а после уж и одноглазым, а потом уж из него и опилки посыпались…
Старая Светлана тоже была извлечена на свет Божий. Но и она быстро стала калекой от бесконечных падений, и её «ма-ма» звучало уж совсем глухо, не то, что у современных кукол. И вот уже к куклам присоединилась и Светлана вместе с брошенным Муськой. Все они теперь валялись на столике для игрушек, пока и совсем куда-то не поисчезали.
Муськина трагическая заброшенность вовсе не обеспокоила маленькую девочку, потому как мамина знакомая – красавица Люся Щеглова подарила ей гэдээровского игрушечногомальчика, лицо и руки его были сделаны из какого-то новейшего пластического материала, у него было задорное личико усеянное веснушками, белые верёвочные волосы, мягкое, будто ватное тельце и такие же ноги.Одет был он в полосатую рубашонку и коричневые штанишки. Вот ему, красавчику Тошке девочка и подарила всю нежность, что раньше изливалась на Мусеньку.
Прошли годы: Люся Щеглова, подарившая когда-то Тошку, наложила на себя руки, её сын Денис уехал вместе с семьёй отца в США.
Они с матерью тоже, уже несколько лет как ждали разрешения на переселение на постоянное место жительства в Германию.
Как-то мать заговорила о том, что вещи нужно перед отъездом подарить или раздать, и добавила, что девочке наверное и с Тошкой придётся расстаться.
-Тебе уже скоро шестнадцать, куда его туда везти. Давай отдадим его Милкиной Юльке?!
Девочке не хотелось дарить Тошку кому бы то ни было, но и делать было нечего, приходилось расставаться.
И Тошку отдали упитанно-крепкой, хулиганистой Юльке.
Приехали они в Германию с одним чемоданом да двумя спортивными сумками. И началась новая, непохожая на прежнюю, без огромного числа знакомых, жизнь. Среди чужих людей, на чужой стороне, в чужом углу…Были они подобны птицам, покинувшим гнездо своё.
Всё приходилось делать как бы с начала, с самого начала, осваивать пространство, строить что-то вроде «своего» жилья, вроде своего дома…
И, естественно, что внутри «большого» дома, почти всегда есть маленький, «кукольный» дом.
Вскорости по приезде купили мягкого небольшого бегемота, дававшего ласку рукам! Но Бобо, так обе называли его, так и не стал главной игрушкой, тем, кого любят и ласкают.
Потом были куплены мягкие, средних размеров мишка, оставшийся, как сирота, никому не нужным и безымянным; большой снеговик в чёрной вельветовой шляпе, с шарфом и носом морковкой; динозавр Хаки, чья голова стала служить как бы подставкой для соломенных шляп, правда уши его были украшены девичьими браслетами из бирюзы; безымянный ёжик, сидевший опираясь на задние лапки, в позе суслика перед норой, занимал на ручке кресла как бы «председательское» место; ещё был мишка в свитере и шапочке св.Николауса, присланный каким-то каталогом, множество мелких зверушек…
«Главные» определились не сразу.
Для матери нашелся в келлере(подвале), у знакомой, небольшой плюшевый слон. Вернее слоник. Ведь и её, с детства неуклюжую, называл «слоником» уже покойный старший брат.
Дочь же, на пятом году жизни в Германии тоже, после незабвенного Муськи и отданного в чужие, наверняка не ласковые руки, Тошки, наконец нашла…
Этот белый медведь – мягкая игрушка, был, на удивление некрасиво-калечным. Девушке же он приглянулся почему-то из-за близко посаженных глаз. К тому ж он и сидеть-то толком не мог, заваливаясь на правый бок. С круглой спиной, словно он страдал одновременно и кифозом и спондилёзом, бесшеий, с опущенной книзу вытянутой мордой, с нелепо расставленными лапами…совершенно исстрадавшийся медведь!? Трудно было бы найти столь же уродливую игрушку!
Мать прозвала его «Еврёшей», как обзывали уже в немецкой школе, выходцы из России и Казахстана, мальчишку, бывшего их соседа по общежитию.
Девушка сердилась, она была в восторге от него – мягенького, с приятно пахнувшей шёрсткой.
-Ма, да ты только посмотри на него! Лучше него, никого на свете не найти! Ведь правда?!
-Правда, правда, уродец редкий! Найти подобного, по крайней мере, сложно!
И подумала, что в славянских языках: красота – врода – урода…нет различия между красотой и уродством.
Январь 2003 г.
Штутгарт
