Кем ты будешь, когда вырастешь?
За неделю до Сережиного восемнадцатилетия его маме, Виктории Александровне, позвонили из больницы. Врач пригласил на разговор. Более всего Виктория Александровна опасалась, что Сереже стало хуже, и тогда план, столь тщательно приводившийся в исполнение эти годы, придется отложить. Не теряя времени, она собралась и еще до обеда была на месте.
В кабинете пахло свежей хлоркой – видимо, пол мыли совсем недавно. Виктория Александровна хорошо знала обстановку: на подоконнике стояли пластиковые горшки с геранью, настенные часы, исполненные под наручные из псевдозолота, наводили тоску своим гротескным видом. Немногочисленная мебель: деревянный темно-коричневый стол самого врача, его белое кресло и два стула с бордовой обивкой для посетителей требовали замены. Словно яркие заграничные попугайчики смотрелись лежащие на столе буклеты и календарики, в которых фармацевтические компании предлагали свои продукты. Около двадцати минут Виктория Александровна ждала, пока освободится врач. Наконец, он пришел. Приятная наружность этого мужчины таяла пропорционально исходившему от него холоду. Холоду, которому его раз научили, который он с радостью принял, сделав его первой и единственной натурой.
— Здравствуйте, как вы поживаете? – уже по привычке скромно, боязливо поздоровалась Сережина мама.
— Здравствуйте, не беспокойтесь, — приветствовал ее врач.
— Случилось что-то серьезное? – Виктория Александровна прямо перешла к делу.
— И да, и нет. Понимаете, Виктория Александровна, идет время, Сережа вырос. В связи с этим, в связи с тем, — он вдруг громко откашлялся, — что подходит его совершеннолетие, вам, так или иначе, придется сделать выбор.
-Выбор?
— Да. Выбор, где будет дальше находиться Сережа. Со своей стороны я вижу два варианта. Один интернат находится на Коломенской , там отличные условия. Больным даже разрешают держать домашних животных… Но он находится чуть дальше от вас, чем другой, что на . Правда условия содержания там, сами понимаете… — Еле заметно врач улыбнулся искривленной улыбкой, убрал глаза в пол. Казалось, ему было стыдно от своих слов. Но это было не так. Параллельно врач думал о чем-то своем. Мимика его была выражением совсем чуждых, не относящихся к Сереже мыслей.
— Спасибо вам за заботу, но я хотела бы забрать Сережу домой, — сказала мама.
— Разумеется, как здесь, так и там, вы сможете брать его на выходные. В интернатах правила более гибкие, если хотите, будете брать его даже среди недели, — едва заметно раздражаясь, ответил ей врач.
— Спасибо еще раз, я имела в виду, что хочу забрать Сережу домой насовсем.
— Насовсем?! – в растерянности врач широко улыбнулся.
— Если можно, то прямо сейчас, — вдруг решимость, столь долго ждавшая своего часа, проснулась в Виктории Александровне. Она чувствовала: лишние проволочки только истерзают сердце, принесут скуку, маяту, — Пожалуйста, подготовьте на подпись документы.
Врач уже сталкивался с подобной реакцией у других родителей. Их самопожертвование он относил на счет чувства вины, мягкотелости, детского желания геройства. Он презирал таких родителей. Ведь, казалось ему, они только и ждут, чтобы их отговорили. Им это нужно для того, чтобы засыпать потом с чистой совестью, чтобы он сотворил им оправданную совесть. Более того, врач знал, что те, кто демонстрировал ему полные муки взоры, кто яростно кричал о милосердии и человеческом достоинстве, уже через полгода переставали навещать в интернате своих детей. Как отвратительно было ему смотреть на них, когда они, вытянувшись, словно стелы, слушали об обреченном положении ребенка, а ноги их, он видел это, напрягались, пытаясь вынести тело прочь из стен больницы. «Ничего не поделаешь. Придется снова играть спектакль» — решил про себя врач.
— Виктория Александровна, — мягким, увещающим голосом обратился он к ней, — поймите, бывают, конечно, чудеса. На то они и чудеса, чтобы случаться редко, крайне редко… Не остается сомнений, Сережа болен, неизлечим. Болезнь будет разрушать его и дальше.
Не забывайте, он уже мужчина. Ухода же он требует как ребенок. Его поведение асоциально. Внутри нормальной среды он неадекватно реагирует на ситуации, а значит, будет уходить в депрессии. Это – чистая физика тела. И так до старости… — врач недоуменно развел руками, как бы желая сказать: «Я сочувствую вам, но, тем не менее, вы должны решиться».
Виктории Александровне показалось, что своими аргументами врач хочет снять с нее ответственность. Не будучи готовой, она все же поняла, к чему он клонит.
— Я благодарна вам за то, что вы пытаетесь помочь Сереже, но я твердо знаю, на что иду. Мне не стыдно за него. Еще раз прошу, дайте на подпись документы.
— Такие документы Виктория Александровна, так быстро не делаются. Вам придется подождать, пока все будет готово. Две недели, а может быть, три…
— Тогда я заберу его сейчас. Под расписку. Позже приеду к вам, и вы все оформите.
И что-то в ее голосе было такое настоящее, борющееся, природное, материнское, что врач сдался. Подобной интонации, подобной силы он не встречал ни у своей матери, ни у одного из родителей пациентов. Достав из ящика стола бланк, заполнив его, врач протянул листок Виктории Александровне на подпись и сказал:
— Хорошо, идите за Сережей…
Врач не знал, что те десять лет, пока Сережа был в больнице, его мама, Виктория Александровна работала, как может работать лишь самовлюбленный карьерист для того, чтобы в их квартире была не одна, а две комнаты, и чтобы, уходя утром на работу, она знала – за ее Сережей присматривает профессиональная сиделка. Скорым шагом, стараясь не бежать, мама пересекла больничный двор, залитый майским солнцем, двор, в котором знала каждый кустик, чтобы собрать Сережины вещи. Теплый ветерок, напоенный ароматом свежей листвы, гладил руки, играл русыми волосами. Казалось, что и люди, встречавшиеся на пути, и окружающие постройки, и даже дорожка, по которой она ступала, исполняют про себя веселую беззаботную нежную мелодию. Будто втайне тоже знают ее сокровище: сокровище жертвы, сокровище милосердия – великое таинство материнской любви. Оставив своего Сережу, она бы ощутила страшную силу одиночества на плечах. Щемящее чувство отчаяния, внутреннего протеста захлестнет грудную клетку, скует мышцы незримым параличом жалость к себе, недоумение. Одно действие спасло ее от этого:
каждое мгновение, каждую секунду, она помнила, что рядом находится кто-то, кому она небезразлична, кто зависит от нее, воспринимая это как самый лучший, наиценнейший подарок, сделанный ей жизнью; берегла его, словно никогда такое не повторится, лелеяла как капельку воды, перекатывающуюся в ладонях, как ценят другие антиквариат и высокое искусство….
