Воробей
Даше Титовой по прозвищу «Воробей» было четырнадцать лет. В лечебницу ее доставили милиционеры. Привезли из приемника, куда она попала прямиком с вокзала. Нажаловалась торговка – Даша у нее воровала.
Вся в шрамах, обстриженная, маленькая и нескладная, Даша прожила на вокзале пять лет. В Москву из Твери она приехала вдвоем с братом. Дома, в Твери, на улице Лесной, для них не осталось места. Слишком много у родителей было друзей, слишком много водки они приносили. Когда зарезали и съели собаку, Даша с братом решили бежать.
Добравшись в Москву на электричке, они остались на вокзальной площади – куда идти дальше, они не знали; спали днем, возле входа в Метро, где был теплый воздух. Однажды брат пришел с незнакомыми ребятами. Покрутился пару дней, да и исчез с ними. Так Даша осталась одна.
Забрали ее пятого июня.
Даша оказалась за надежными дверями отделения.
Ей выдали халат: байковый, желтого цвета, в крупную зеленую клетку. Выдали ночную рубашку. И это было хорошо.
Кормили просто так, четыре раза в день, не меньше. Кровать у Даши тоже была своя, отдельная. Лежа на ней, Даша представляла себя в маленькой прямоугольной квартирке, светлой, душной, защищенной.
Палата, куда Дашу определили, была большой, условно поделенной на две половины. На первой лежали девочки здоровые, сильные и красивые, глядя на которых возникали серьезные сомнения о необходимости их пребывания в лечебнице. Девочки как девочки, и всё тут.
Постели на другой половине были отданы девочкам больным.
Не совсем больным, как во второй палате, где стоял невыносимый запах – санитарки брезговали и боялись заходить туда. Во второй палате жили такие как Ленка, неизлечимые.
Те, с другой половины, выглядили вполне хорошо. Среди этих девочек были и очень красивые, и способные. Разница была в недуге, отчетливо заметном у каждой: в глуповатом бессмысленном выражении лица, в вялых движениях, неожиданных неадекватных поступках. К ним по два, а к некоторым и по три раза в неделю приходили мамы. К ним и положили «Воробья».
Те, здоровые, не принимали ее. Им она казалась грязной.
По своему статусу «Воробей» мало чем отличалась от замкнутой рыжей Яны, с которой никто не общался. Вот уже десять месяцев Яна почти не вставала с кровати, откуда подавленно смотрела за происходившим вокруг. Она никогда не снимала черной майки и серых спортивных штанов. На майке был выбит логотип какой-то рок-группы, но от времени его было уже не различить. Неизвестным образом ее мама договорилась оставить Яну пожить в отделении, до тех пор, пока не сможет ее забрать. За десять месяцев она приехала к дочери лишь раз. Привезла блок сигарет, который Яна бережно сохранила, спрятав в матрасе. Женщина выглядела потерянной, вела себя суетливо. Она приезжала, чтобы сказать дочери, что ей негде жить, нечем кормить ее и себя. Почему, мама не объясняла.
— Сколько же мне еще здесь быть, мама? – воскликнула Яна.
— Потерпи, дочка, — был ответ.
Не приняли «Воробья» и санитарки. Им она тоже казалось грязной. Маленькая толстая Марина, едкая на язык, гордившаяся длинной косой, покрашенной в цвет «баклажан» громко, на потеху остальному персоналу, ужасалась Дашиным ступням. Ступни действительно требовали лечения и ухода. Однако выдать из хозблока Даше кусок пемзы Марина нужным не считала. «Воробей» пришел больным, растрепанным, пусть таким и будет.
Дашу сильно тревожило пренебрежительное отношение. На вокзале, в грязи, среди ругани и жестоких ребят ей было не сладко, но она была всем равной. В больнице с ней никто не общался.
Ее ни разу не отвели на беседу к врачу, как это делали с остальными. То же и во время дневных обходов – врач не обращала на нее внимания, не задавала вопросов. Это еще больше угнетало «Воробья».
В конце концов, отчужденность толкнула ее на отчаянный шаг. Днем, в общей комнате, где девочки рисовали и бесплатно складывали полиэтиленовые перчатки (приработок педагога-воспитателя), дождавшись, пока Груша выйдет, Даша вновь решила бежать. Ночная рубашка и байковый халат ее не волновали. Бывало, живя на вокзале, она одевалась гораздо более нелепо.
Даша быстро сорвала шторы с окна и связала их крепким узлом. Длины не хватило – придется прыгать.
В комнате было несколько девочек. Молча, с недоверием и страхом, они наблюдали за ней.
Даша закрепила конец шторы за батарею и взялась за стул. Один удар, второй, третий, четвертый… результата не последовало.
— Окна-то, видать, непробиваемые, — сказал кто-то за ее спиной.
Поняв, что Дашу постигла неудача, девочки засмеялись.
— Силенок маловато, «Воробей»! Позови вшей, пусть тебе помогут!
Отчаянно, воровито, Даша выбежала из общей комнаты, юркнула в палату. Легла на кровать, закрылась с головой одеялом и пролежала так до утра.
Поступок ее не остался незамеченным. Кира, которую ненавидело все отделение, словно она случайно выпрыгнула из адских низин, донесла на нее. На вечернем приеме лекарств Даше сделали укол аминазина. В лоточке для таблеток рядом с ее именем стояла цифра три – три укола в день. До этого Даша принимала только желтые шарики витаминов.
На прогулку ей связали руки поясом от халата. От чувства несвободы с Дашей случился припадок. Больше она не ходила гулять. Воспитатели были только рады – меньше проблем.
Большой серый ком образовался в Дашиной груди, в Дашином горле.
Вскоре она нашла общий язык с девочками: у тех, что были больны, она украдкой по ночам воровала продукты, привезенные родителями. Когда здоровые девочки бегали в туалет курить, она их караулила, доходя до последней степени унижения, выпрашивая сигаретку. Девочки кидали на пол докуренные бычки. Даша умела подцепить их двумя палочками, выдранными из веника, стоявшего в углу, чтобы сделать одну или две бесполезные затяжки. Что изменилось в Даше? В сущности, ничего. Разве что на прозвище она стала обижаться – у других ведь есть имя…
По ночам от тоски и стыда у Даши сосало под ложечкой. Что будет дальше? – был главный вопрос, мучивший ее.
Следующей весной Даше Гулько исполнилось пятнадцать лет. Она все еще жила в больнице. С жадностью Даша «Воробей» ожидала дня совершеннолетия, когда, верила она, ее выпустят на волю…
