Кира
Слабость Киры была в ее обозленном сердце. Оно ее погубило. Кира была самой давней и, по мнению большинства, самой безнадежной участницей театра под названием «детское психиатрическое отделение». Ее привозили сюда с двенадцати лет, в четырнадцать переведя в отделение подростковое. Каждый раз это были все большие сроки: девять месяцев, год, полтора года. Со временем врачи перестали разговаривать с ней о выписке.
У Киры было много проблем. Неспособность к обучению – так было записано в отчете Еленой Анатольевной, воспитателем детской комнаты; той самой, что подрабатывала на перчатках. Результатом этой записи стал другой отчет, в котором стояло страшное полое слово «слабоумие».
Получение диагноза закрыло Кире двери в классную комнату, где можно было вырезать из бумаги цветы, рисовать, изредка слушать музыку и смотреть телевизор. Она могла испортить имущество, помешать остальным пациенткам, могла устроить бунт.
Кира месяцами слонялась по больничным коридорам.
Санитарки доверяли ей разные поручения: то пол помыть, то собрать в мешок послеобеденные объедки. Задания давали брезгливо, нехотя, а Кира хотела дружить.
Постепенно, конечно же, не сразу, в Кире поселилась злость. На фоне лекарств и депрессии она стала огрызаться с персоналом. Те хамили в ответ, унижали за внешний вид.
Кира была невысокого роста. Располневшая и обрюзгшая из-за гормональных препаратов, она редко мыла длинные черные волосы, практически за собой не смотрела. Глаза у Киры были черные, маленькие, очень глубоко посаженные. В них боялись смотреть. Рот у нее тоже был маленький, как у куклы, подбородок скошенный, невыразительный. Разве что щеки всегда горели ярким розовым цветом – от раздражения. Кожа шелушилась. Изредка Кире удавалось стащить или выпросить какой-нибудь крем. Тогда она с наслаждением размазывала его по розовым щекам, по выпуклому лбу, по крючковатому носу. Лицо было немытым: где сухим, а где, особенно на носу, жирным; от крема появлялись прыщи, что очень удручало.
Одежда на Кире всегда была старая: чаще всего больничный халат и ночная рубашка. Роскошь, если кто-то оставит спортивный костюм после выписки. Персонал из жалости отдавал ей резинки, чтобы Кира могла собирать волосы в хвост. Но резинки часто рвались — облик ее становился еще более пугающим.
Кира особенно сильно ненавидела тех, кого быстро выписывали. А такое было уделом многих. В такие дни, дни выписки, она не выходила из палаты. Сидела, в рубахе, накрыв халатом голову и плечи. Раскачиваясь, лелеяла обиду. Кира могла просидеть и пять, и шесть часов; рычала – так было ей невыносимо, такое было горе…
Если же случалось, что у кого-то выписка все же сорвалась, Кира вихрем мчалась к несчастной. Та безутешно, трогательно плакала, в Кире вспыхивал адский огонь. Она садилась на соседнюю койку и начинала страшно, грязно ругаться, взвинчивая себя, пока не начинала прыгать по кровати жертвы. Неистово крича, Кира пыталась укусить ее и оцарапать. Обычно через двадцать минут Киру привязывали.
Санитарки волокли ее, чаще всего за волосы, на ходу доставая четыре веревки – для рук и ног. Сделав укол, ее раздевали. Так, привязанная, накрытая простыней, Кира проводила немного времени. Интервал увеличивался по мере того, как Кира становилась злее, пока не стал достигать двух, а то и трех суток на вязках. Судно ей не подносили. Она превращалась в зверя. Настал момент, когда все поняли: что-то извне управляет Кирой. В ней появилась невероятная физическая сила. Теперь, прежде чем связать Киру, санитарка Марина, а вместе с ней медсестры Катя и Наталья Андревна, звали на помощь двух охранников из мужского корпуса. Да и тем приходилось с Кирой нелегко.
Один из них, Стас, Стасик, как его звали в отделении, был предметом интриги Натальи Андревны. Это о нем она думала, выскакивая на работу из душной крошечной кухни, где завтракала с мужем и первоклашкой-дочкой. Пока Киру скручивали, Наталья Андревна старалась прикоснуться к Стасику бедром, ягодицами. Выходками Киры она была даже довольна.
В очередной перепалке с персоналом Кира услышала:
— Когда же тебя заберут отсюда!? Сил никаких нет! – гневно, высокомерно сказала Груша.
— Никто меня не заберет! Буду вечно здесь сидеть! Всю плешь тебе проем!
— А вот и заберут! Поедешь, как миленькая, — не осталась в долгу Груша, несмотря на то, что главный врач строго предупреждала ее и остальных ничего Кире не говорить, — Тебе когда восемнадцать исполнится? Через месяц? Вот и поедешь, не переживай. Там с тобой никто канетелиться не станет! – Груша грубо отпихнула ее от себя и скрылась в подсобке.
Киру словно ударили ломом по лицу. В беспамятстве бросилась она к кабинету главврача и заколотила в дверь. Оплывшее маленькое тело ее сотрясали рыдания. Она стучала в дверь, молила выйти кого-нибудь с ней поговорить. «Ведь это все неправда… Неправда все!» — страшные хрипы вырывались из ее груди. Никто к Кире не вышел.
До своего восемнадцатилетия ей все же удалось собрать скудную информацию, о месте, куда ее увезут. От старшей сестры она узнала, что стационар находится за городом, там много сосен, что, как ей объяснили, очень хорошо для здоровья, и оттуда не возвращаются.
Первые несколько дней после рокового известия Кира подходила буквально ко всем, кто, как ей казалось, мог повлиять на это решение. Часами просиживала возле ординаторской, возле подсобных дверей медсестер, приставала даже к родителям девочек.
Ее боялись. Обещания и клятвы сменяли оскорбления, плач – плевки в лицо. Кира была в отчаянии, целыми днями металась и маялась от ужаса, почти не спала, пока, наконец, ее не накрыло безумие.
Уже не ощущалась разница: быть привязанной или свободной, мокрой или сухой, находиться под воздействием лекарств или быть трезвой. Кира не чувствовала всего этого. Ненависть застлала ей глаза. До отъезда Киры оствались сутки.
Утром закончился дождь, моросивший всю ночь. Дежурные убрали жестяные кружки из столовой, положили остатки хлеба и яиц в помеченный краской контейнер. Где-то между десятью и одиннадцатью часами в дверь отделения позвонили. Поступила новенькая. Высокую красавицу Аню Теплову доставили с анорексией. Болезнь уже оставила на ней нелепый свой отпечаток. На вопрос девочек как ее зовут, она так и отвечала: «Теплова Аня» добрым, безжизненным голосом. Аню привезли родители – папа и мама. Обстановка была новой, и родителям разрешили проводить девочку до ее палаты. Правило помещать новеньких сперва в палату к тяжелобольным никто не отменял.
Через пятнадцать минут родители Тепловой Ани потребовали встречи с заведующим отделением. Через тридцать минут они договорились с главврачом о расписке, по которой отказываются от лечения своего ребенка в стационаре и забирают под личную ответственность. Приехать за Аней им сказали с утра.
Аня ожидала родителей на диванчике. Вид у нее был умиротворенный, благостный.
Сидя на посту, Груша и Марина скучали.
— Повезло девке… – сказала Марина.
— Была бы не чокнутая, тогда бы повезло. А так… Что она понимает? Полуживотное… – с ленивой злобцой ответила Груша.
Если бы те, кто месяцами грезил о выписке, о визите мамы, о добром ласковом взгляде, слышали слова Груши, то, наверняка, гневно осудили бы ее. Облепив Аню Теплову так, что ей стало душно от непривычных резких запахов, девочки сидели тихо и представляли, что это вот так, запросто, забирают их.
Отдавшись мечтам, они совсем перестали замечать проклятия, посылаемые всему миру связанной Кирой.
Следующим утром Киру увезли навсегда. Туда, откуда нет возврата. Теплова Аня тоже уехала навсегда. Домой.
Родом Кира была из детского дома, откуда за все эти годы к ней никто не приехал.
