Не имеешь права
Наташе Кривошеевой пятнадцать лет. Она мало что знает о своих родителях. Отец в тюрьме, это сильно огорчает Наташу. О нем она говорит с обвинением. На вопрос о матери Наташа всегда лаконично отвечает: «Гуляет…». Произносит она это так, будто речь идет о нерадивом ребенке, который глуп, запутался. Что тут поделаешь…
Наташины глаза, красивого светло- карего цвета с золотистыми крапинками, лучатся ласковым спокойным светом. Выражение их загадочное, спокойное, вместе с тем глуповатое. От этой пустой, необремененной доброты, доброты самой по себе, каждого, кто встречался с ней взглядом, на минутку касался покой.
Внешность Наташи несуразная, можно сказать, устрашающе-комичная. Маленького роста, полная, с неуклюжими манерами. При ходьбе она ритмично переносит вес тела с одной стороны на другую, что делает походку мужской. Маленькие руки с короткими пухлыми пальцами. Про такие руки Анжела однозначно высказалась, что их лучше всегда держать за спиной. Голова у Наташи слишком крупная, не соответствует телу. Маленький, приплюснутый нос, большой рот с пухлыми губами, в котором отсутствуют несколько передних зубов. Густые коричневые волосы, тусклые, неопределенного оттенка, пушатся, создавая впечатление, будто голова покрыта десятками маленьких проволочек.
С детства она была непоседливой, неряшливой. Девочки не любили ее. Часто они уединялись где-нибудь в уголке и подолгу обсуждали свои секреты. Наташу с собой не звали. Ей оставалось стоять, пристроившись неподалеку, стараясь уловить обрывки разговоров. То же и ребята сторонились Наташу. Им она казалась чересчур мягкой, не понимала многого из того, чем жили они, слишком старалась понравиться. Ей тоже хотелось, очень хотелось войти в их компанию, быть частью их мира, занять свое единственное, уникальное место, на котором ее будут ценить. Наташа мечтала, что когда-нибудь ляжет спать и проснется красавицей. Чудесную перемену она представляла себе до мелочей: ей хотелось иметь смуглую кожу и светло-русые волосы, грациозные движения и обворожительный взгляд. Вот, представляла она, подойдет однажды к зеркалу, а оттуда на нее будет смотреть привлекательная девушка. Внутренне все та же, но внешне совсем другая. Такая, что никто уже не обидит, никто не попрекнёт… Или, мечтала Наташа, пусть случится как в кино: на несколько минут ее тело пронзит огонь, внутренности, кожа, кровь и голова сожмутся от боли – и потом настанет заветное преображение.
Даже во сне Наташа чувствовала себя разделенной с миром. Ей часто снился один сон: она видела себя, стоящую в темном пространстве. Было неясно, что это: помещение или улица, где находятся земля, стены, потолок, есть ли они вообще… Наташа слышит голоса: их интонации веселые, деловитые, иногда интригующие. Она слышит их очень хорошо, так, будто они совсем рядом. Но внутренний ее человек знает, что ей никак к ним не пробраться.
Были и другие сны. В таких снах нечто хорошее почти случалось, оно вот-вот должно было произойти. Но в решающий момент, как например, во сне, приснившемся ей в Новый год, когда мама уже протянула к ней руки для объятий, Наташа вдруг понимала, что это лишь снится ей. Прекрасный сон, который мог долго служить ей тайной опорой, обрывался, ничем не окончившись …
Особых успехов в учебе и в творчестве Наташа не добилась. Успех, признание, удача были для нее недоступны. Каждый день проходила она мимо них, словно бедная девушка, которая ускоряет шаг, идя мимо витрин дорогого магазина, не взглянув на цены.
Кончилось тем, что Наташа заболела фурункулезом. Плотные красные узелки стали появляться на щеках, на носу, на груди, руках и пояснице. Болезнь причиняла сильные страдания. Наташа везде брала с собой баночку салицилового спирта, постоянно смазывая ненавистные «прыщи». Вечером по тридцать минут терла лицо мылом, чтобы оно перестало быть таким жирным. В ответ лицо стягивало так, что невозможно было спать. Тональный крем только усугублял ситуацию. Со временем она привыкла. Стала носить просторную одежду, чтобы не ощущалось трение, старалась меньше находиться на солнце. Бывали дни, когда прыщей становилось очень много. У Наташи болела голова, поднималась температура, она ощущала слабость. В такие дни она уходила в спальню и подолгу лежала в темноте.
Настал теплый московский май. Сладкая, щекочущая ноздри атмосфера, царила в детском доме. Люди сбросили с себя черное и коричневое. Те, кто постарше, облачились в бежевое, яркое одели молодые. Наташе купили джинсовые бриджи и топ. Она стеснялась фурункулеза, обострившегося в жару и складок на животе — поверх него надевала синюю мужскую рубашку.
Первая красавица Лиза Колосова обзавелась любовью с главным задирой и силачом Парамоновым Колей. Те, кто был посмелее, также складывали свои тела в стремительные романы; остальные, стараясь не отставать, нагревали воздух флиртом. Общество, будто проведя тайное совещание, решило, что Наташу не должно касаться происходящее. Те мальчики, что были попроще, невзрачные мальчики, все равно тянулись к девочкам интересным, аккуратно причесанным, нарядным. Туда, где были смех, нехитрые попытки ухаживать, где долговязые ребята сжимали по вечерам в объятиях сговорчивых подруг, ее не приглашали. А как ей этого хотелось! Хотелось до дрожи в ее полных ногах, до боли в груди, до обморока… Наташа не знала, что делать с этим чувством, не знала, куда запрятать его. Просыпаясь утром, она усилием воли запрещала себе думать об этом, запрещала хотеть этого. Но в течение дня навязчивые желания: желания взглядов, прикосновений накидывались на нее. Ей не совладать с ними…
В пятницу вечером администрация устроила дискотеку в честь отъезда в летний лагерь, который должен был состояться в воскресенье. Хаос от радости предвкушения заполнил детский дом. Ребята курили, слоняясь по двору, в женской спальне творилось невообразимое: на всех кроватях валялась одежда и косметика, дымились щипцы, которыми девочки накручивали волосы, стоял сильный запах лака для волос. Кто-то тайком разливал вино. Романтичная Лиза Колосова включила музыкальный центр. Из динамиков заиграл главный хит того года:
Я к нему улечу в небо.
Я за ним упаду в пропасть.
Я за ним – извини, гордость…
Наташа смотрела за ними из-за шкафа. Все это было похоже на репетицию маленьких невест, которые знают наверняка, что самый главный, самый жирный кусок счастья достанется именно им.
В одиночестве город казался теплым и безопасным. Никого не боясь, она разглядывала здания и витрины в них, дотрагивалась до лестниц и фонарных столбов так, словно они живые, словно она обнимает их.
Его звали Муса. Он плохо говорил по-русски. Только смотрел на Наташу огромными черными блестящими глазами, улыбался. За день она проголодалась – Муса купил чебуреков и два коктейля в жестяных банках. До этого Наташу никогда не угощали, она была счастлива. Близость случилась быстро, в подъезде. Муса сделал все сам. Когда он закончил, то не поцеловал Наташу, как она ждала, а лишь продолжал улыбаться. Наташа смутилась, проворно вернула бриджи на место. Взяв ее за руку, он быстрым шагом отвел ее обратно, туда, где встретил – на Олимпийский проспект. Что-то неразборчиво сказав, Муса скрылся в темном городе, который только притворяется освещенным тысячами огней. Наташа долго сидела на корточках, прислонившись к ограде Екатерининского парка. Мимо нее то и дело проходили оживленные компании, проезжали красивые машины. Желания оставили ее, в голове не было мыслей. Хотелось вымыться.
Вернувшись, она тихонько прошла мимо вахтера тёти Маши и легла в свою кровать. Омерзительно страшными, несущими опасность представились ей звуки музыки, грохотавшей в актовом зале. Казалось, что стены и потолок закружились и вот-вот упадут. Наташа заснула, и никто, даже она сама, не заметил, как она тихо плачет во сне.
В воскресенье вместе со всеми Наташа уехала в детский лагерь. Там, где ее по-прежнему никто не замечал, она старалась прийти в себя. Воспоминания той ночи не хотели оставлять ее. Физическая боль, оставшаяся после встречи с Мусой, трансформировались в боль душевную. Восторженный дайвер-новичок, погружение за погружением теряющий слух, вероятно, понял бы Наташу, если бы только оказался в числе ее знакомых. На стандартном обследовании по окончании смены беременность Наташи вызвала грандиозный скандал. На крики гинеколога сбежался весь медперсонал, вожатые и ребята. От страха и публичного унижения Наташа закрыла голову руками. Во время неразберихи чей-то кулак ударил её в лицо.
Через три дня Наташе сделали аборт. На темно-зеленой «девятке» директор отвез ее в больницу. В дороге он старался не смотреть на Наташу. Первый раз в жизни она чувствовала к себе столько внимания, но внимания презрительного, нехорошего. Это сильно огорчало ее. Хотелось к маме, чтобы та заступилась, не дала говорить про нее плохо, не дала обижать.
После операции Наташа провела неделю в пустом детском доме, после чего ее вернули обратно, к ребятам, которые дружно, все вместе, чтобы не надорваться, держали для нее наготове клеймо шлюхи. Люди смотрели на Наташу так, словно она была грязная, словно так и не вымылась после того подъезда, где ей улыбался Муса. Одни ребята с насмешками, ругаясь, отказались сидеть с ней рядом. Другие не разговаривали, делая вид, что не слышат Наташиных слов.
« Что? Что я сделала им? За что они так со мной? Разве не касается это только меня? Разве я чем-то их обидела?» — думала Наташа, когда каждая, проходя мимо, считала делом своей чести дать Наташе пинок. Эти вопросы быстро закончились. Вскоре Наташа поверила в то, что она есть «грязная», «развратная», «ни на что и никогда не способная, кроме как переносить заразу», «отъевшаяся моль». Никто не видел ее страданий, они поселились глубоко внутри, изъедая душу. Пробуждаясь утром, она видела в окно небо: такое грязное и серое, что ей хотелось взять тряпку и стереть с него пыль.
В детский дом привезли большую партию одежды – на осень. Началась радостная, но вместе с тем звериная суета. Каждый и каждая старались выхватить из огромной кучи тряпья как можно больше упакованных в целлофан спортивных костюмов, коробок с кроссовками, джинсов, платьев и кофт. Наташа несколько минут всматривалась в груды ткани, затем проворно выхватила оттуда красный плащ из лакированной клеенки. Примерив его, Наташа решила, что плащ нарядный. Кто-то забыл в туалете тени – ничего, они ей пригодятся… Вечерние улицы с их фонарями, витринами, палатками, бытовки гастарбайтеров стали ее приютом. Бывало, она несколько дней не приходила в детский дом. В том другом, понятном и простом мире, Наташе было хорошо. Она чувствовала себя почти защищенной. Нехитрая еда, водка, непритязательное общение, понятные сердцу шутки, простая частая близость притягивали ее. В душных грязных бытовках, освещаемых тусклым желтым светом лампочки, она ни разу не почувствовала на себе осуждающий взгляд. Гена, Юрий из Молдовы, Асан и Талай из Кыргызстана – в их среде Наташа могла успокоиться, зная, что всегда будет в центре внимания. Она – человек, являющий праздник этих грубых и усталых людей.
На педагогическом совете, собранном по случаю Наташи, сотрудники делились щекочущими нервы подробностями об уличной жизни, вычитанными из газет по пути на службу. Пригласить Наташу педагоги не сочли нужным.
Когда двое санитаров, скрутив ее, силком затаскивали в машину Скорой помощи, она оказала такое сопротивление, что следующую неделю в отделении провела привязанной к кровати. Три раза в день ей кололи успокоительные препараты. Она перестала что-либо соображать. Теряла счет времени, не понимала, где находится. Медикаментозное лечение оказалось несовместимым со второй, зародившейся в Наташе жизнью. Случился выкидыш.
Наташа начала производить жуткое впечатление. То, что поселилось в ней взамен ребенка, было столь страшным, что люди не хотят приближаться к ней. Не хочет этого и сама Наташа. Поселившись в плаценте горя, которая еще хоть как-то сохраняла ее разум, Наташа, тем не менее, оставалась деятельной и бодрой. Контакт с девочками не наладился и здесь. Ее почти никто не замечал. Это было привычным, а потому не столь важным.
В мрачных стенах отделения труд стал ее радостью. Неожиданно для себя, Наташа снова была полна сил. Она рано вставала, тут же принималась помогать санитаркам мыть, чистить, убирать. Не жалея себя, старалась везде успеть, всем угодить. Не брезговала даже Ленкой и теми, кто был в ее палате. Медсестры и санитарки были довольны. В записях журнала стали появляться положительные отзывы. В больнице Наташа провела четырнадцать месяцев. Никто не спешил забирать ее. Думая о выписке, Наташа боялась, что окончательно разучилась жить вне этих стен.
Юлия Геннадиевна, именно так просила она называть себя, устроилась работать в подростковое отделение накануне Наташиной госпитализации. Муж бросил ее, оставив на содержание дом в Подмосковье и двух подростков-сыновей. Никогда не работавшая, она была вынуждена обратиться к знакомым, которые временно подыскали ей место. Из-за доброго сердца, из-за внешности, словно выражавшей материнскую заботу, девочки звали Юлию Геннадиевну не иначе как просто Юля. Она хорошо относилась к ним, часто угощала остатками из кухни, умела ласково утешить ту, к которой никто не пришел в часы посещений, и даже заступалась за тех, кого несправедливо обижал коллектив. Ее внимание привлекла больная несчастная Наташа, с хаотичностью мухи бегавшая по отделению, исполняя приказы санитарок. Часто Юля говорила себе: «Жалко ее, пропадает». Она стала покупать Наташе сигареты. В дни Юлиного дежурства та запиралась одна в туалете и могла курить там столько, сколько ей хотелось. Юля баловала Наташу гостинцами из дома, а самое главное, общением. С самого начала она приняла решение ни о чем не расспрашивать девочку. Несколько месяцев просидели они вдвоем на ночной кухне. Пили чай с Юлиным вареньем и казенным хлебом, делились мнениями обо всем на свете, кроме собственной судьбы, пока Юля, наконец, не нашла другую работу. Случилось это в недельном перерыве между сменами. Сказать об этом Юля приехала к Наташе отдельно. Она стала первым посетителем в ее жизни.
— Там лучше условия, больше денег, опять же, рядом с домом. Смогу следить за мальчиками, — Наташе казалось, что Юля оправдывается.
— Тебе когда восемнадцать будет? – спросила она.
— В феврале, — пробурчала Наташа в ответ. Она знала, что за этим последует: « Отлично, осталось недолго. Выйдешь отсюда, в люди выбьешься, потом еще навестишь меня с мужем и детками, а я порадуюсь». Нечто подобное говорили на прощание медсестры своим любимицам.
«Сейчас скажет, коснется плеча и исчезнет» — Наташа отвернулась.
— Так это же через три месяца! Как будут выписывать, сразу звони. Я тебя заберу. Будешь жить со мной. Комната есть, работу найдем, куртку тебе купим, сапоги. Только запомни: у меня строго: ни пьянок, ни гулянок.
Счастье было таким огромным, что сдавило Наташе сердце. К горлу подступил ком, она зарыдала.
— Что ты плачешь, глупенькая, — Юля взяла ее руку, — Лучше веди себя здесь хорошо, слушайся, немного-то осталось.
Но Наташу было не остановить. Казалось, все унижения прошлых лет вышли наружу, утекали через слезы, чтобы больше никогда не вернуться.
Оставив Наташу мечтать о новой жизни, что ждет ее, Юля уехала домой. На следующий день она позвонила старшей сестре, Антонине Федоровне, единственному начальству, к которому у нее был доступ. Юля хотела уговорить женщину поспособствовать Наташиному высвобождению, ведь перевод ее во взрослое отделение был более чем возможен. Старшая сестра была озадачена:
— Юлия Геннадьевна, вы сами не осознаете, во что ввязываетесь. Она больная девочка. Зачем она вам?
— Зачем людям дети? Если я не заберу, что же ей, под забором умирать? Квартиру таким не дают…
— Не дают, верно, — согласилась Антонина Федоровна.
— Поймите меня, я не на курорт везу Наташу. У меня условия так себе, денег мало. Но, что смогу, я сделаю.
— Хорошо. Я поговорю с врачом. Только учтите: я уже двадцать пять лет в этой больнице. Практика показывает, что ничего хорошего с такими девочками не случается. А если и случается работа, семья, то через десять лет у нас уже лежат их дочки – наследственность такая…
— Поживем – увидим, — только и нашла Юля, что ответить.
Необычно холодным выдался февраль. Почти месяц Наташа не выходила из нового дома, куда Юлия Геннадьевна в сером драповом пальто забрала ее из отделения. Наташа осваивалась. С сыновьями Юли, Женькой и Вадиком, отношения не складывались.
— Привыкнут, ведь они – мальчишки, — утешала Юля девочку.
К середине марта Юля устроила Наташу продавать консервы на тот же рынок, где работала сама. Единственным, что огорчало Юлю, было то, что их торговые палатки стояли друг от друга слишком далеко – у Юли не было возможности следить. Она видела в Наташе что-то животное, демоническое. То, что сама Наташа не могла ни объяснить, ни преодолеть. Казалось, чем лучше будет становиться ее жизнь, тем ужаснее будет предстоящая катастрофа. Каким-то необъяснимым чутьем Юля чувствовала это в Наташином взгляде, в том, как она ходила, как тихо открывала дверь, возвращаясь в два, а иногда и в три часа утра. Сперва Юля кричала на Наташу, пыталась не пустить. Наташа пережидала и исчезала снова. Среди соседей поползли слухи. Их подтверждение не заставило себя ждать. Сколько ни старалась Наташа скрыть растущий живот, он предательски выпирал через одежду.
— Кто отец? – тихо, так, чтобы слышала только она, но твердо спросила Юля Наташу, когда вечером после работы вся семья пила чай перед телевизором.
— Нет отца. Не знаю, — буркнула Наташа. Это был первый подобного рода вопрос в ее жизни. До этого, то, что у ее несчастий должны были быть «отцы», не приходило Наташе на ум.
Юлия Геннадиевна долго молчала. Наташа даже начала опасаться, что ее выгонят. Потом Юля сказала:
— Ребеночек – это всегда хорошо. Вот что: рожай и иди, работай. Я с маленьким буду. Сидеть буду, кормить, гулять. Он будет мне внуком. Или внучкой. Это не важно. Только работать много, а не шляться, и не верить, кому попало!
Эти слова слышали все. Вряд ли мальчики обрадовались, но так уж было заведено в их доме: после того, как ушел папа, с Юлией Геннадиевной спорить было нельзя.
Девочка родилась в декабре. Хорошая, здоровая, разве что длинная и худая – совсем не похожая на маму. Назвали ее Оленькой. Юлия Геннадиевна была счастлива, радовались и мальчишки. Прибегали из школы, чтобы помочь, позаботиться, поглядеть на необычное существо. Новая струя жизни влилась в этот мир, хороший человек, прекрасный, маленький…
Только с Наташей было что-то неладно. Спустя месяц она вышла торговать на рынок. Работала сразу на двух точках, сильно уставала. Ей еле хватало сил, чтобы взять на полчаса малышку на руки после работы. Тех денег, что она зарабатывала, не хватало на всех, и Наташа, тайно от Юли и мальчиков, стала ограничивать себя в питании. У нее снова обострился фурункулез. Наташа стала раздражительной, особенно по утрам. В такие минуты любая мелочь: замечание Юли, брошенное на ходу, суета мальчиков, могли вывести ее из себя. Сжавшись, скрестив на груди руки, Наташа начинала глубоко и медленно дышать, чтобы не наброситься на домашних. Чувство беспомощности, чувство отчаяния стали ей еще ближе, чем раньше. Покинутая собственными родителями, Наташа не смогла справиться с болью, оставленной в ее душе их поступком. Сама того, не желая, она создала образы идеальной матери, идеального отца, которые теперь давили на нее. Каждое действие, каждый свой шаг Наташа невольно оценивала с позиций совершенства. Тяжесть этого груза была невыносимой. Вскоре ей стало казаться, что Юля осуждает ее. Как не осуждать?! Наташа-мать не соответствует той матери, которую желала бы себе. Та, идеальная, но, несомненно, существующая, живет внутри нее. Она, словно большая зеленая змея, поселилась в груди, угрожающее смотрит оттуда на жалкие Наташины потуги, ухмыляется… Меланхолия сменилась гневом.
Ближе к одиннадцати дом затих. Наташа, осторожно ступая, пробралась в Оленькину комнату с корзиной в руках. Сытая и теплая, девочка спокойно спала. Наташа аккуратно переложила дочь в корзину и вышла с ней на улицу. Идти далеко не было сил. Не хотелось. Что-то не пускало. Наташа устроилась на лавочке прямо за своим забором, поставив корзину в поздний мартовский снег. Ночь была холодная. На Наташе были надеты ночная рубашка, кофта бурого цвета из грубой шерсти, синяя куртка, теплые носки и валенки. На Оленьке были лишь ползунки. Рот Наташа заклеила ей лейкопластырем. Сидя на обледенелой лавке, Наташа чувствовала, как в душе поднимается злорадство. Змея, что душила ее эти месяцы, отступила. Испугавшись, она покинула Наташино тело, выползла из него. Перебравшись на черную яблоню, смотрела на Наташу в упор, ожидая, что будет дальше.
Словно почувствовав беду, в четыре утра проснулась Юля. Не найдя Оленьку, зажгла везде свет. Стала искать, звать. Наташа слышала, как мечется Юля, но ничего не чувствовала. Наконец, более повинуясь инстинкту, нежели осознанно, она поднялась, взяла корзину, даже не посмотрев в нее, и пошла обратно, к дому. Выйдя на крыльцо, увидев Наташу с ее ношей, с абсолютно белым носом, синими руками и ногами, Юля бросилась в их сторону.
— Наташенька! Что же ты?! Откуда ты?! Где Оленька?! – причитала женщина.
Не дожидаясь, пока Юля приблизится к корзине, Наташа свернула к сараю.
— Отстань, Юля, — бросила она ленивым, безжизненным голосом.
Ломая снежную корку, в одних носках, Юля пыталась нагнать девушку. Наташа ее опередила. Она зашла и закрыла за собой дверь. Та, что разговаривала с ней, осталась снаружи. Просящим голосом, с мольбой, Юля крикнула:
— Милая, как же ребенок?
— Так он всё равно уже умер…
Действительно, ребенок, лежащий в корзине на боку, весь белый, распластав ручки и ножки, был мертв.
Наташа, опершись о стену, села на корточки. Она поставила перед собой корзину, в которой была ее бездыханная дочка. В темноте казалось, что Оленька спит. Долго-долго смотрела она на маленькое тельце. Вдруг Наташа ясно поняла, что больше никогда не произведет на свет ребенка. Ей казалось, в таком случае должно чувствовать горе, сознавать груз невосполнимой потери. Но ей было хорошо.
Всё закончилось. Таких детей как она, детей от нее, больше не будет.
Счастье и облегчение – избавление от последствий при полном торжестве причины. До рассвета было далеко. Как уютно сидеть в темном сарае, пахнущем сыростью, ничего не чувствовать, ничего не хотеть… Сладкий, душный тяжелый ступор обнял Наташины плечи, не дал испугаться. Вспомнилась мама. Наташа прикрыла веки, словно желая отыскать под их покровом прекрасный яркий мир своих мечтаний. Мир, где у нее, наконец будет золотистая смуглая кожа и светло-русые волосы, грациозные движения и обворожительный взгляд, где все помыслы тех, кто ее окружает, будут направлены на завоевание ее расположения, где Наташа будет Королевой…
