Добросовестные люди
Есть на свете люди, которые всегда слушают других. Не то чтобы они были безвольны или склонны ко внушению. Напротив, такие люди несут по жизни свою, довольно чётко очерченную позицию, которая заключается в том, что советы и предписания, которые им дают, имеют разумное основание и цель сделать их жизнь лучше. К ним, к людям внимающим, прислушивающимся, относилась мама уже знакомой нам по авантюре с «твидовым костюмом» Тани Ермоловой, Нелли Романовна.
У Тани всегда было много подруг. Девочки тянулись к ней, стремились находиться в её обществе, в её доме, участвовать в её интересах. Ведь, несмотря на тихий нрав, спокойные манеры, Танин характер был невероятно легким, от нее веяло жизнерадостностью, простой веселостью сердца. Ее чувство юмора, стоявшее не на едком навешивании ярлыков, а на доведении до пика градуса дружеского счастья, делало Таню нужной, необходимой для тех, с кем сталкивала ее жизнь.
Девочки тянулись к Тане, потому что она не выставлялась. Таня не видела подруг фоном для себя, она видела их важными, неотъемлемыми частями их общей жизни, каждую в отдельности, каждую как личность. Девочки тянулись к ней, ведь только она могла лёжа всю ночь в обнимку с подругой, называть ее «хомячком Хомой» и другими нелепыми именами, создать для них обеих атмосферу смешную и неестественную, но в то же время пропитанную нежностью…
Таня делала успехи в учебе, играла на скрипке, не прекословила маме. Отношения между ними едва можно было назвать близкими. В том, что касалось дочери, Нелли Романовна руководствовалась родственным долгом. Таниной позиции соответствовало модное выражение «командное партнерство». Единственной вещью, которая тревожила Нелли Романовну, было то, что у Тани не было должного общения с противоположным полом. Таня не избегала мальчиков: ей мог позвонить одноклассник, она не отказывалась от прогулок, если в компании был чей-то ухажер, принимала приглашения на медленные танцы на дискотеках. Но мама не видела у Тани ни интереса к молодым людям, ни переживаний о них, свойственным девочкам ее возраста.
Чем ближе Таня приближалась к семнадцатилетнему рубежу, тем более пристально Нелли Романовна стала присматриваться к поведению дочки. Ей в глаза стало бросаться то, что ранее не могло вызвать беспокойства. С некоторыми девочками Таня держалась за руки, они обнимались. Слишком заботливо, как ей казалось, ухаживали друг за другом, дарили друг другу поцелуи, похожие, и в то же время нет, на те, какими обмениваются при встрече и прощании обычные знакомые. Тревога Нелли Романовной еще больше усилилась, когда оставшаяся, по обыкновению, в выходные на ночь Олеся, провела целый час в ванной с ее дочкой прежде, чем они вышли завтракать. От шума воды Нелли Романовна не смогла ничего расслышать. Кода девочки вернулись, по их лицам ничего «такого» ей прочитать не удалось. Однако после этого случая, страх стал ежедневно свербеть в сознании Нелли Романовны.
На работе, во время обеденного перерыва, она выжидала удобный момент, чтобы ненароком задать вопрос о тревожащей ее ситуации. В том, что с Таней случилась беда, Нелли Романовна больше не сомневалась. Глаза велики не у страха, а у бездейственного ленивого сердца, у жизни, которую ее обладатель из тяги к стабильности лишает красок, спустя годы, начиная наделять воздушными ямами эмоций жизни близких, игнорируя то, что они есть живые люди.
Два часа дня. Офис-менеджер Раиса задергивает шторами два больших окна в столовой. От штор начинают лететь пылинки. Солнце, играя в веселую игру, не уходит. Даже через плотную бархатную ткань лучи согревают комнату. Оно останется, будет дожидаться, когда его впустят. Присутствующих охватывает чувство защищенности. Хочется спать.
— Девочки, вот, послушайте, сегодня в метро купила журнальчик.
Раиса рукой зацепила с соседнего стула свою сумку. Проворно достав оттуда журнал, уже открытый на нужной странице, прочитала: «Певец N., собирающийся в начале октября дать несколько концертов в Москве, недавно был замечен репортерами в обществе неизвестного молодого человека на одной из вечеринок в Лондоне. Как сообщает источник, их общение явно выходило за рамки общепринятой мужской дружбы. Сам N. и его спутник, застигнутые врасплох на выходе из ночного клуба, от комментариев отказались, поспешно уехав в автомобиле N.. Редакция не оставляет попыток связаться и с женой N., проживающей в его загородном поместье вместе с детьми. По слухам, N. сблизился с юношей во время своего гастрольного тура по Америке, организацией которого и занимался молодой человек».
Все в комнате оживились:
— Ой, как всё это интересно!
— А фотографии есть?
— Есть две, но только темно, почти ничего не видно.
Журнал пошел по рукам. Когда он оказался у Нелли Романовны, она почувствовала, что держит в руках драгоценную возможность.
— И вправду он!
— А мальчик вроде «ничего», хорошенький такой, высокий… — комментировали сотрудницы фирмы.
— И куда они только смотрят, что им, нормальных женщин мало?! – сказала рыжеволосая Надежда, считавшаяся в коллективе экстравагантной женщиной. К тридцати пяти годам она была несколько раз разведена, и сейчас как раз находилась в предвкушении нового чистого семейного счастья. За вычетом несущественных географических, социальных и моральных аспектов, статья могла иметь к ней непосредственное отношение.
— Да что говорить, девочки?! У нас таких тоже предостаточно. Может, и правы были те, кто за это в тюрьму сажал, – высказалась главный бухгалтер Алевтина.
— Сажать в тюрьму – зверство. Я считаю, что подобный образ жизни есть не что иное как болезнь. Болезнь можно и нужно лечить. Есть квалифицированные врачи, которые подобными проблемами занимаются. Так что, если жене дорог N., она его отведет к врачу, его посмотрят, побеседуют, выпишут лекарства, и все будет в порядке.
Настал момент для Нелли Романовны.
— Что это за врачи, Алевтина? Психологи?
— Не психологи, а психиатры. Психолог в таких вещах не поможет. Психолог, он известно, что делает: уверенности в себе добавляет, учит от конфликтов на работе уходить, и все в этом духе. А психиатры, те и с влечением работают, и с чем похуже. Страсть ведь вещь неконтролируемая, по доброй воле человек от нее отказаться не может, это всем известно, — ответила ей Алевтина.
— А вот интересно, — продолжила Нелли Романовна, — и у нас этим занимаются?
— Занимаются, и еще как! – заверили ее остальные.
Раиса вспомнила:
— Я в газете одной читала, что природных гомосексуалистов среди людей около двадцати процентов. Получается, что каждый пятый…
Надежда ее перебила:
— Нелли, представь, что было бы с родом человеческим, если не лечить!
Нелли Романовна уточнила:
— Как лечить, в детстве?
— В детстве, конечно, лучше всего. Только не у всех детишек заметно. Наверное, как и с любой болезнью, при обнаружении первых признаков.
— Не жалко душу ребенка родителям насиловать? – заваривая чай, бросила через плечо Раиса.
На минуту-две в столовой воцарилась тишина. Затем Надежда дала ответ. Она и не подозревала, что сказанные ею слова получат статус рокового решения в судьбе девочки Тани, которую она никогда не видела.
— Не жалко. О жалости здесь речь не идет. Когда у ребенка гастрит, он разве хочет лечиться? Нет. Он будет продолжать тайком есть вредное, и плакать от резей в животе. В этом случае то же: пока родители не примут мер, ситуация будет становиться хуже. Что до ужасов больниц, то это выдумки. Мы не в шестнадцатом веке. Обычные больницы, которые лечат обычные болезни тоже — не дворцы и не отели. Однако мы туда ложимся, потому что нам нужна помощь. Потерпит ребенок месяц-другой, зато вырастет нормальным человеком. Придет потом к маме и папе и скажет им «спасибо», что не позволили ему, его не оставили.
В беседе мы часто бросаем реплики, которые звучат как повеление. Мы можем не разбираться в вопросе, относиться к теме, важной для другого, для того, кто слушает нас, поверхностно. Душевный лексикон может быть заполнен такими словами как «комфортно», «положительные эмоции», «отрицательные эмоции», «энергетические лучи». Жажда, ненасытная, неутолимая, проклятая жажда самоутверждения придает нашим словам надменную интонацию, интонацию всезнайки. Сколь значительными, искушенными кажемся мы себе в такие моменты. Моменты, когда засыпая в постели, наше эго хвалит нас, ведь мы так ловко подкормили его сегодня, дав человеку мудрый и дельный совет.
Оказавшись в больнице, Таня вела себя спокойно. Охотно отвечала на вопросы лечащего врача, была вежлива с персоналом и дружелюбна с девочками. Почти сразу ее перевели в лучшую палату, просторную и светлую. В палате даже висели занавески, и от этого на душе становилось чуточку веселей. Танина хрупкая, светлая натура быстро привлекла к себе внимание Саши, Анжелы и всей их компании. Она оказалась под их покровительством, что означало общую еду, общие вещи и круглосуточное нахождение вместе с ними.
Особенно близка Таня стала с Сашей. Не стоит забывать, что у нее не было привычки вешать ярлыки, но, когда Таня проводила ночи за разговорами с Анжелой, ей казалось, что какой-то необъяснимый, фиолетово-серый туман плывет по ее телу, закрадывается в мозг, в легкие. Чувство неизбежного фатума, которое источал этот ленивый туман, пугало ее. Таня понимала, что еще немного, и ей уже не выбраться из его стальных лап. Безразличие и оппортунизм, присущие Анжеле, передадутся и ей. Как Анжела начнет она мыслить, как Анжела действовать, как Анжела не любить. Сведя дружбу до банальных материальных мелочей, Таня вовремя остановилась. Ее привлек другой человек. Поначалу Таня даже опасалась Сашу: слишком та была груба, прямолинейна. Саша отлично выполняла архаичную структуру отношений, до сих пор сохранившуюся в обществе в тюрьмах и психиатрических больницах – «отбирай хлеб и властвуй». Сама себе она вряд ли бы ответила до конца зачем. Кто знает, может быть это и был ее дар, талант, проще, единственное занятие, позволявшее оставаться человеком хотя бы наполовину. Саша была воплощением Хаоса. Никто не знал, что ей захочется сделать, сказать, кого унизить, а кого, наоборот, приблизить к себе. Люди разбивались об нее, израненные, озлобленные прятались на своих кроватях, чтобы потом покориться. Когда они впервые встретились взглядами, Таня почувствовала, что Хаос, приблизившись к ее упорядоченному, как цветочный сад старушки, Космосу, на миг остановился. Он словно давал ей секунду на раздумье: попытаться убежать, чтобы быть раздавленной, или же самой добровольно нырнуть в него и довериться, полюбив. Таня нырнула. Она поборола страх исходившего от Саши ощущения беспутья. Ей, так долго носившей в сердце жажду любви, жажду настоящего чувства, которое, верила она, должно непременно войти в ее жизнь, было невероятно по-детски радостно оттого, что оно, наконец, пришло. Позже, ужиная с Сашей на протяжении нескольких месяцев, принимая с ней ванну, рассказывая перед сном смешные истории, Таня увидела в ней свет. Ей открылось, насколько Саша ранима, насколько наивны ее представления о мире, как неприспособленна она для реальной жизни. В сердце ее пришло сострадание. Саша нуждалась в ней больше, чем показывала – это Таня знала наверняка. С каждым днем всё более срастаясь, они существовали в тесных стенах отделения: добрая девочка, лелеющая свое счастье, высшее счастье жить для другого и покореженный монстр, греющийся в лучах ее любви.
Определив дочку в отделение, Нелли Романовна сама себе выделила, как бы вырезала отрезок покоя. Она устала от дочери. Впервые в жизни пространство квартиры, график жизни принадлежали только ей одной. Врач объяснил ей, что проблема, которая лишь возможно, есть у Тани, не излечивается. Единственный выход, который можно предложить Нелли Романовне – прохождение Таней интенсивного курса седативных препаратов, подавляющих сексуальное желание. Танина мама согласилась оставить дочь на какое-то время в больнице, чтобы специалисты могли ее «понаблюдать». Она исправно носила в отделение блоки сигарет и сладости, чему Таня и Саша были несказанно рады. На увлечение дочки она не обращала внимания, хотя не заметить его не могла. Нелли Романовна дала на этот раз мудрый совет себе самой: довериться квалифицированным специалистам.
Шло время. Тане все меньше хотелось выйти из больницы. Почти каждый день начинался со взрыва смеха, был полон невероятных приключений. Таня и Саша прекрасно сознавали ужас, абсурдный ужас своего положения, но мир, который они обе себе построили, их собственный маленький мир, казавшийся таким огромным, таким цветным, давал им обеим чувство превосходства. Они гордились тем, что было у них, и в редкие минуты трезвого несчастья у Тани и Саши сжималось сердце при мысли о разлуке.
Во время обхода врач сообщил Тане о скорой выписке.
— Но ведь Сашу тоже выпишут? – почти выкрикнула она.
— Выпишут, конечно, — был доброжелательный ответ.
— Когда?!
— Посмотрим, Таня, посмотрим.
Через несколько секунд Таня уже видела перед собой удаляющиеся спины врача и сестер.
Они не стали отчаиваться. Таня пообещала ждать. Ждать сколько потребуется. Твердо решила она по выходу устроиться на работу, чтобы, навещая свою Сашу, иметь возможность привозить ей все самое вкусное, все самое нарядное – самое лучшее. Они стали жить будущим; придумывали его себе каждый день, подробно перебирая возможные варианты дальнейших событий.
Будущее не пришло. При выписке Тани Нелли Романовна получила второй совет со стороны. Сидя в кабинете лечащего врача, Нелли Романовна услышала: « Вот рецепты. Не стоит прекращать прием лекарств. Важно стабилизировать ее состояние».
— Сколько точно по времени Тане необходимо принимать препараты? – задала она резонный вопрос.
— Точно… Сказать пока что ничего нельзя. Вам нужно будет наблюдаться.
— В этой больнице?
— Вряд ли. Я выпишу направление в районный диспансер. Там будут следить за состоянием Танечки. Еще раз повторюсь: вряд ли понадобится повторная госпитализация, ведь она спокойная девочка.
Слишком, слишком спокойной становилась Таня с каждой неделей пребывания дома. Вернуться в колледж она не смогла. Вписаться в учебный процесс оказалось невозможным. Об устройстве на работу в коллектив не могло быть и речи. Тане почти все время хотелось спать, а когда спать не хотелось, хотелось есть. Она стремительно набирала вес, перестала за собой ухаживать. Однажды, поехав навестить Сашу, она пропустила время приема лекарств. У нее закатились глаза. Тане стало страшно. Сколько она не старалась опустить зрачки, они не возвращались на место. Еле добралась она домой, выпила спасительных таблеток и заснула до утра в четыре часа дня. На приеме в диспансере Нелли Романовне посоветовали занять дочь плетением из бисера. Это должно было помочь работе Таниного мозга. И действительно, рукоделие на двадцать-тридцать минут выводило ее из полумрака.
Первое время Таня ездила к Саше каждый день. Навещать Сашу в отделении, как оказалось, было запрещено, и они подолгу смотрели друг на друга в окно. Постепенно промежутки стали увеличиваться, пока, наконец, Саше некого стало ждать. Она никак не могла дозвониться до нее. Нелли Романовна из раза в раз повторяла свое монотонное: «Таня спит. Перезвоните позже».Часто человек сам желает поступить подло. Но для спокойствия совести ему нужно благословение других, формальный от них толчок.
Саша догадывалась, что происходит. Она знала, что психотропные препараты способны сотворить с человеком. Но все же в ней еще теплилась надежда. Наконец они встретились. Перемены, которые она увидела в Тане, заставили Сашу жестоко страдать. Она потеряла ее, в этом не было сомнений. В Таниных серых глазах больше не было веселых искорок, не было страсти, не было печали. Из нее ушла жизнь, ее из Тани высосали. В отчаянии, со злобой на систему, душившей ее, Саша стала трясти Таню за плечи.
Она уверяла Таню, что ей нужно перестать быть покорной, нужно остановиться. Саша уговаривала ее уйти от матери, остаться с ней. Вместе они будут сильными, они смогут стать по-настоящему счастливыми.
— Но нам же некуда идти, — тихо сказала Таня, и это было правдой.
В доме случился скандал. Каким-то внутренним чутьем Саша умела определять настроение матери. Услышав утром тяжелый шаг Елены Георгиевны. Саша почувствовала приближение беды. Грохот кухонной посуды, шум хлопающих дверей подтвердили опасность.
— Скорее бы ты сдохла, бездельница! — услышала Саша за стеной.
— Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу тебя!
Саша спрыгнула с постели, заметалась по комнате, не зная, где спрятаться, прижалась к стене. Крики нарастали. Саша в ужасе оцепенела. Дверь распахнулась, Елена Георгиевна ворвалась в комнату. Мать кричала на Сашу, обзывая ее последними словами. Она перевернула ее постель, разбила, разбросала косметику, порвала Танины фотографии. Коренастая, с короткими седыми волосами, с раскрасневшимся лицом, она схватила Сашу за руки и стала толкать к входной двери. Сестры помогли открыть дверь.
— Пусть она уходит! Пусть убирается! – кричали Юля и Женя.
Елена Георгиевна изо всех сил толкнула Сашу с лестницы вниз.
— Куда ты ее, мама, она же сбежит?! – вопили сестры.
Саша скатилась по бетонным ступеням на один пролет и уже не смогла подняться. Страшная боль пронзила левую ногу.
«Перелом» — решила Саша.
Тем временем Елена Георгиевна остановилась. Она стояла, держась за дверь своей квартиры. Внимательно, сжигая презрением Сашину фигуру, изучала немощное положение дочери. Саша с мольбой смотрела на нее.
— Не надо, мама, пожалуйста, не надо, — проговорила она.
Елена Георгиевна резко повернулась, вошла в квартиру и захлопнула дверь.
Саша услышала приказ: «Юля! Вызывай перевозку».
— Так она же уйдет…
— Не уйдет, даже не двинется. Посидит, подождет…
В квартире засуетились, залаял плешивый Лорд.
Превозмогая боль, Саша поползла. Пролет, еще пролет… Осталось совсем немного. В соседнем доме есть лифт – она знает код подъезда. В черном халате с красными маками Саша ползла по февральской грязи. Сестры ее заметили.
— Мама, она уходит!
-Куда?
— В девятый дом.
— Ничего, Женечка, из девятого заберут, в девятом достанут.
Саша этого не слышала. Она была уже далеко. Оперевшись на скамейку, стоящую возле подъезда, она набрала код. Железная дверь зажала ей ноги, боль стала невыносимой.
Двенадцатый этаж. Она добралась до окна и открыла его. Перед самым прыжком Саша тихо сказала кому-то… «Прощай».
