– А кто это …Аристарх? – поинтересовался Пузан.
– Так это хозяин наш. Мы за него хоть в огонь, хоть в воду, хотя лучше в воду. Ведь мы же подводники, точнее Аристарх наш – боцман атомной подводной лодки Тихоокеанского флота. Герой! Еще наши отцы и деды с Аристархом в походы ходили, ну а мы соответственно традицию фамильную продолжаем. В свое время юнгами начинали, а теперь вот я старшина второй статьи получаюсь! – похвастался Щербатый.
– Слушай, извини пожалуйста за нескромный вопрос, а почему у вас целых восемь лап?
– Говорю же, что отцы и деды на субмарине нашей еще служили. Да не где-нибудь, а в самом реакторном отсеке вахту несли! А это тебе скажу самое сердце корабля. Так вот, их самой прямой и непосредственной обязанностью было следить за радиационным фоном, чтоб не дай боже, утечки не произошло! Ой-ой-ой, что тогда будет! По секрету тебе сообщу, что это самое распоследнее дело, когда с реактором неполадки случаются. Уровень радиации тогда в сотни раз возрастает и, заметь, все это на своей шкуре переносишь, без всяких там защитных костюмов и приспособлений. Ну естественно, что это на потомстве не может не отразиться. Теперь понятно? Да ты не дрейфь, во всем остальном мы нормальные парни и ничем допустим от тебя не отличаемся. И вообще, мы во всех отношениях нужные и полезные человеку существа и не даром едим свой хлеб. В любое время дня и ночи реактор под нашим контролем и наблюдением и, случись что, мы первые тревогу поднимем. Надежнее всякой автоматики сработаем! Что не раз уже было и потому не зря мы состоим на довольствии по полной программе. Что и говорить, наша служба и опасна и трудна, но не все же на камбузе обретаться, как некоторые… Иной раз радиация эта проклятущая дает о себе знать, но мы коньячком от нее спасаемся. Здорово он кровь разжижает и заразу всякую выводит. А у меня в тюрьме этой – от переживаний, что ли? – сердчишко что-то стало пошаливать, вот я и решил испытанным средством организм свой подлечить. Да как назло во всем этом благословенном месте ни грамма коньяка не оказалось, сколько мы не искали. А мотор-то не отпускает, будь он не ладен. Вот и пришлось выходить из положения с помощью подручных средств, то есть клопов этих.
– Хитра голь на выдумки! – посмеялся Пузан и спросил: – Мужики, а как вы в ментовку умудрились залететь?
– А, дурацкая история вышла! Аристарх ведь в этом городе родился, вот и приехал сюда на побывку. А тут у него старых друзей-приятелей пруд пруди. Встретились они, радости конечно полные штаны, разговоры тут начались, воспоминания всякие, то да се. А потом закатились все вместе в ресторан, благо Аристарх не пустой был. Гуляли они там всю ночь напропалую, водку графинами глушили, а под утро дебош устроили. С торговцами какими-то приезжими схватились, столики поломали, зеркала побили… Э-эх, даже вспоминать неохота. Дали нашему Аристарху за все про все пятнадцать суток, вот и сидит он здесь горемычный, света белого не видя. И мы вместе с ним будем куковать от звонка до звонка, а там уж и отпуск к концу подойдет. Труба, одним словом. Обратно в расположение вернемся, даже вспомнить нечего будет. Короче братцы давайте не будем бередить душу, а хлебнем по маленькой. Коньячок-то нас уже заждался поди.
Ох и славно распробовались тараканы самодельного коньяка! Сколько здравиц-заздравиц было провозглашено, не счесть! Ближе к вечеру пробудились от хмельного забытья клопы и, недолго думая, присоединились к общему застолью. Один из них, по имени Шепеток, все норовил снова булькнуться в тарелку, но его более трезвые товарищи удерживали приятеля от этого неразумного шага.
– Не стоит Шепеток, – убеждали они его. – Это может плохо кончиться, да и вообще, что о нас подумают хозяева?!
– Плевал я на всех! – мычал в ответ Шепеток и все норовил вырваться из цепких объятий. – Дайте мне утопиться, я вас, как людей прошу! А иначе что я скажу командиру, когда вернусь?! Что меня украли прямо посреди дежурства, и как последнего идиота посадили в лужу водки, чтобы эти тараканы даром могли хлебнуть отличного коньяку?! Нет, такого позора я не переживу! И ты, Хоботок, не держи меня, а то я ей-ей двину тебе промеж глаз!
В эту минуту дверь с шумом распахнулась и в кабинет шагнул здоровенный опер с распаренным лицом. Следом за ним двое других втащили под руки… Кащея! Этот самый Кащей, то есть Слава, был когда-то приятелем-собутыльничком Лексеича, но после известных событий (когда он в компании Граба и других дружков отобрал у Лексеича деньги и избил его) перестал таковым быть.
Здоровенный опер тяжело плюхнулся на массивный стул, стоящий у стены, и утер горошины пота, скатывающиеся по облысевшему черепу. Бычья шея его на секунду замерла и затем начала медленное вращение в сторону Кащея, испуганно переминавшегося с ноги на ногу напротив стола. На тридцать втором градусе Кащей нервно икнул и судорожно сглотнул, на пятьдесят шестом вогнал голову в плечи по самые уши и сделал брови домиком, на восемьдесят восьмом покрылся гусиными пупырышками и задрожал всем телом. Все. Бычья шея совершила оборот в девяносто градусов, на которых собственно говоря, и заканчивался ее вращательный потенциал, и тяжелый взгляд опера впился в жалкую фигуру задержанного. О, этот старый стреляный опер знал силу своего взгляда от которого цепенели даже самые матерые преступники и раскалывались на первом же допросе во всех своих грехах! И сердце Кащея, который не тянул даже на мелкого пошиба уголовника, конечно же, не выдержало.
– Не виноват я! – возопил он и вытянул вперед руки, скованные наручниками. – Не виноват я ни в чем!..
Здоровяк оттянул нижнюю губу и только усмехнулся на это. Потом лицо его снова приобрело бесстрастное суровое выражение, как и у молодых коллег, пристроившихся на противоположной стороне стола.
Расширенные от страха глаза Кащея метались из стороны в сторону, но нигде не находили ни сочувствия, ни понимания. Молчаливая психологическая атака продолжалась. Кащей понял, что апеллировать тут к кому бы то ни было абсолютно бесполезно и обессилено опустился на придвинутую табуретку.
– Давай Славик говори, чего там, – разлепил полные губы парень лет двадцати пяти в черном свитере. – В несознанку тебе смысла нет уходить, все равно ведь мы так и так все знаем, а чистосердечное признание облегчает душу и уменьшает страх перед наказанием.
– И кстати оставит твои почки в целости и сохранности, – наконец-то подал голос старший опер и многозначительно похрустел пальцами, каждый из которых был величиной с сардельку средней упитанности.
У Кащея и без того сердце давно ухало где-то в районе пяток, а теперь при виде огромнейших кулаков с отбитыми костяшками, готово было провалиться сквозь пол и, зарывшись в землю метра эдак на два, навсегда успокоиться вечным сном. Душевные силы окончательно покинули его и он, запинаясь и спотыкаясь на каждом предложении, начал чистосердечное.
– Э-э… Ну взяли мы с Грабом чекушку, потом вторую… Что-то маловато нам показалось, а тут еще в кочегарке этой душно и жарко, а душа праздника просит. Да денег ни шиша, а в котельной нашей и пропить-то нечего. Разве что ломы и лопаты, но сколько за них выручишь?! Так гроши… И тут Грабу идея пришла. Давай, говорит, датчики сдадим, их вон сколько, на каждой трубе по паре, авось никто и не заметит. Меня поначалу сомнение взяло… Ну во-первых, это как-то не очень красиво получается, а во-вторых, где же мы их сдадим…
– Ну ты и козел! – не выдержал лысый опер. – Вы гады такие чуть без тепла полрайона не оставили с затеей вашей, а у него это ”не очень красиво” получается!.. Ты беззубая каракатица совсем нюх посеял что ли?! Или у тебя от водки мозги напрочь отшибло! А куда сдали ворованное можешь не говорить, мы и без тебя в курсе. Понавесили, понимаешь, Гиви лапши на уши, что эти хреновины – блокираторы радаров гибэдэдэшников, а тот и купился. На себя и на друзей сразу десять штук взял, простяга эдакий! А вы и рады, крапивное семя, ведь вам бы только шары залить. Небось с той поры и гулеванили напропалую. А сейчас бабки наверное кончились, вот ты на трассу и вышел, и тут то мы тебя и сцапали. А дружок твой наверное сейчас у марухи своей обретается, где вы квасили все это время. Верно?
– Верно, – вздохнул Кащей.
– Раз верно, то говори адрес быстрей! А не то сейчас у меня на пятой точке гопака отплясывать будешь!
– Первомайская пятнадцать, квартира три.
– Не врешь?
– Гадом буду. Только вы начальник меня подальше от Граба в камеру посадите. А не то прибьет он меня, как пить дать прибьет!
– Это Граб-то? – презрительно ухмыльнулся опер. – Зря ты его так Слава боишься, зря. Этот Граб когда-то здесь у меня на коленях ползал, ботинки целовал, лишь бы я его не трогал и от дела отмазал. Отмазать-то я его отмазал, но зато тот за это мне всех подельничков сдал. Вот так то. – Опер повернулся к молодым коллегам. – Давайте закрывайте этого клиента, а сами марш-марш за вторым. А я к подполковнику зайду, отрапортуюсь, что подозреваемых задержали. А то на каждой планерке шею мылят за плохую раскрываемость. Ну ребятки, по коням…
Тараканы и клопы, наблюдавшие со шкафа всю эту сцену, после ухода главных действующих персонажей, принялись горячо спорить между собой.
– Готов лапу дать на отсечение, – громко кричал Шепеток, – что этот Кащей отделается условным сроком! А вот напарник его, как пить дать, паровозом пойдет и как минимум трешник отхватит.
– А с чего ты взял, что хмырь этот беззубый капитально на нары не приземлится, – прищурился таракан-старшина. – Я так думаю, что и он получит свое по заслугам. Это ж надо дотумкать – датчики с работы скоммуниздить! Прикиньте парни, если моряки наши начнут с кораблей приборы выносить тайком, это что же такое получится?! Бардак и анархия! А у нас между прочим на подводной лодке приборов этих на многие миллионы. Один перископ наверное стоит дороже, чем весь этот долбаный отдел!
– А почему это наш отдел – долбаный?! – не на шутку закипел Шепеток. – Ты какое это имеешь право нас так оскорблять?!
– А я и не оскорбляю, – невозмутимо ответил старшина, – а только констатирую факты. Отдел долбаный, потому что у вас долбят здесь постоянно. То об стенку головой, то спиной об пол, а то и ногами под ребра. Скажи не так! Мы здесь уже вторую неделю живем, так что навидались всякого. Не спорь дружище, я за свои слова отвечаю, мне товарищи не дадут соврать.
– Ну ежели так, – смягчился Шепеток, – то ничего. Если посмотреть с такой точки зрения, то пожалуй с тобой можно и согласиться. Только ты вот еще забыл добавить – фэйсом об тейбл и носом о решетку. Тоже скажу тебе нехило получается.
– Боже ты мой, – поежился Пузан. – Это что ж за страсти такие у вас здесь творятся! Нет, порядочному таракану в этом заведении совсем не место. Правда, Чернотропушка?
– Нда, – отозвался тот. – Не хотел бы я остаток своих дней провести в этих стенах, но что поделаешь – идти-то нам с тобой некуда…
– Какой вопрос братушечки! – встрепенулся таракан-старшина. – А давайте к нам. Скоро Аристарх освободится и айда к океану. А там на родную подлодку и в поход! Обучим вас морским премудростям да словечкам соленым и к делу поставим. На нашей службе хоть и трудно, но интересно, за это я вам ручаюсь. И ты Шепеток с нами тоже давай. У нас ведь тоже гауптвахта имеется, так что и тебе занятие найдется. Как раз по твоей специальности. А то какая же это губа без клопов, а? Да и вообще, мир повидаете себя покажете. Вот однажды мы например в Сингапуре с малазийскими тараканами сцепились не на жизнь, а на смерть! А те ребята, я вам скажу, вчетверо, а то и впятеро больше нашего, так что сами прикидывайте. Но, слабоваты на удар. Наш расейский таракан смажет от души такому разок, тот и размякнет сразу. Нет у них нашей сибирской закалки, они там у себя в тропиках изнежились совсем. А у нас попробуй при минус сорока от вахты отволынить, вмиг по рогам получишь, а то и со службы полетишь. Вот потому мы и крепкие, что сыромятный ремень, не чета заморским недотрогам! Э-э, что говорить, все пропьем, а флот не опозорим!
– Так точно! – дружно гаркнули остальные тараканы-подводники и так же дружно опорожнили свои стаканы.
Клопы, глядя на них, лишь завистливо вздохнули, но повторить такой подвиг не решились и продолжали потягивать алкоголь мелкими глотками. Да, могуч российский флот и никто в мире не сможет тягаться с ним!.. Ну разве, что хохлы, да и то после праздников.
…Через несколько дней Чернотроп, Пузан и восьминогие тараканы, изрядно потрепанные, но чрезвычайно довольные друг другом покидали отделение милиции в сопровождении бравого усатого боцмана с бочкообразной грудью, во всю глотку распевая старую морскую песню ”Врагу не сдается наш гордый Варяг”. Клопы, высыпавшие по такому случаю на крыльцо, несмотря на довольно ощутимый мороз, долго махали им вслед и кричали напутственные пожелания. И громче всех надрывался Шепеток, уже сожалеющий о том, что он не отправился служить с такими молодцами на атомную подводную лодку в далекий-далекий приморский город.
Гаврила валялся в беспамятстве. Он то метался в горячечном бреду, временами выкрикивая бессвязные фразы и предложения, то часами лежал недвижно, как истукан, что старая полуослепшая моль, ухаживающая за ним, боялась подходить к нему, думая, что он умер. Но вот кончики усов слегка вздрагивали, легкая тень пробегала по осунувшемуся лицу и моль, радостно вскрикнув, бросалась к своему подопечному и принималась хлопотать над ним. Если бы не ее неусыпные опека и внимание, Гаврила давно бы отдал богу душу. Но когда за тобой ухаживают с таким тщанием и заботой, становится уже как-то неудобно, да и невежливо ни с того ни с сего отбрасывать копыта. Вот и сейчас, укутанный со всех сторон тюфяками и подушечками, он вяло раскрыл свой рот и, сморщившись, проглотил очередную ложку горячего наваристого бульона.
– Вот молодец, Гаврила Степанович. За бабушку скушали, а теперь за дедушку, – нараспев уговаривала его моль и совала ложку прямо под нос.
– Не могу больше! – отбрыкивался Гаврила. – Да и с какой стати я из-за дедули буду организм свой надрывать! Мне мамаша рассказывала, что тот был таким несусветным пьяницей, каких свет не видывал. Да еще сволочь такая, ни одной юбки мимо себя не пропускал. И вот из-за такого непутевого муженька, бабуля моя раньше времени и представилась. И спрашивается: какой мне получается резон хранить светлую и непорочную память о ТАКОМ дедушке?! Не-е, даже не уговаривай. Я может через него стал потомственным алкоголиком и в каких бы я не был завязках, мне до сих пор запах спиртного, что коту валерьянка. Сразу всякое душевное равновесие теряю и пока не причащусь, не успокоюсь. Так что ты бы тетка мне чего бы выпить сообразила, и я бы сразу на ноги встал. А то такой огонь внутрях горит, что руки дрожат. А так бы клин клином вышиб и все стало бы в порядке.
– Типун вам на язык! – пугалась моль и в благородном негодовании схватывалась за сердце. – Сами лежат еле живой, а еще водки просят! Вы же тем самым милый мой воспаление свое усугубите и никакая медицина вам не поможет. Лучше давайте аспиринчиком и горчичниками лечиться, да чаем с малиновым вареньем.
Гаврил только кривился на это, но спор прекращал. Ему было до слез обидно, что он захворал в такое неподходящее время. Хотя зимой воспаление легких подхватить легче легкого, но Гаврила все же крепко надеялся на свой организм и безбоязненно пересекал открытые пространства в самые трескучие морозы. Но и на старуху бывает проруха, так и организм таракана не выдержал такого перенапряжения и начал сдавать. Последнее, что он смутно помнил, так это то, что он забрался в какой-то незнакомой квартире в платяной шкаф, где и наткнулся на эту моль. Больше его память ничего не сохранила.
Моль жила в этом шкафу с незапамятных времен, может даже со времен эпохи развитого социализма и абсолютно ничего не знала об окружающем мире. Вообще, ей были до лампочки перемены, происходящие вокруг, потому как интересовалась она только одним – поэзией, и считала это главным делом своей жизни, отдаваясь ему вся без остатка. Так она потихоньку старела-старела пока не превратилась в давно уже перешагнувшую бальзаковский возраст экзальтированную особу. По вечерам, зябко кутаясь в потертую шаль, она с упоением читала Гавриле свои вирши таким трагическим голосом и с такими завываниями, что у таракана скрипело в ушах, будто туда песка насыпали. Да и слова были такие, от которых шла гусиная кожа и хотелось поежиться.
Приди же мой возлюбленный ко мне,
Тебе не перечесть моих страданий.
И слезы, и любовь пусть явят в тишине
Нам чудный свет бесчисленных лобзаний.
И т. д. и т. п.
Причем почти в каждом стихотворении было слово ”любовь”, как правило рифмующееся с ”кровью”, и ”розы” соответственно соударяющиеся со ”слезами”. Гавриле в скором времени до смерти надоели такие стихи, тем более что моль, даже в дни своей юности, наверняка мало была похожа на ту холодную неприступную красавицу, какой она изображала себя в своих произведениях и поэтому он сам решил сочинять вирши. Он корпел над ними почти целую неделю и вот что из этого получилось.
Я, Гаврила-таракан
У меня большой стакан
Наливайте же скорей
Выпьем вместе за друзей
Выпьем также за успех
И за этих и за тех
Ну а кто не пьет вино
Пусть играет в домино
Кто откажется от водки
Тот танцует пусть чечетку
А кому не лезет пиво
Тому петь без перерыва
Если кто коньяк не любит
На трубе пускай потрубит
Посмеюсь тогда до колик
Хоть и пусть я алкоголик
Веселитесь мои братцы
Я скажу вам тост свой вкратце
Мы не будем слезы лить
И не будем роз дарить
Просто будем вместе пить!..
– Фи! – поморщилась моль, когда Гаврила с выражением прочитал последние строки. – Что за слог, что за бескультурье! Вам молодой человек явно не хватает воспитания. А еще чувства собственного достоинства. Ну что вы себя постоянно алкоголиком называете, ведь это низко и пошло.
– А кто же тогда я? – искренне удивился Гаврила.
– Вы мужчина, а следовательно должны быть рыцарем. И поэтому должны называть себя соответственно. Например, Рыцарь Призрачных Надежд!
– Хо-хо-хо, – расхохотался Гаврила. – Ну и уморила же ты меня тетка! Какой из меня рыцарь?! Я простой мужик и всяким там хитрым штучкам навроде вежливости не очень-то обучен.
– Но галантное обращение к женщине должно впитываться с молоком матери…
– Мгм, мамаша моя хоть и справедливая была женщина, но иной раз так отделывала меня ремнем в детстве, что иному рыцарю и не снилось. Так что эта наука в меня досконально вбита и я ее куда уж крепче помню, чем… молоко матери. Вот так-то.
– А вот мне бог не дал детишек, – пригорюнилась моль. – Жила всю жизнь старой девой, старой девой и помру. Всю дорогу ждала какого-то сказочного принца на белом коне, а он так и не соизволил посетить наш замок.
– Это шкаф-то этот замок?! – насмешливо протянул Гаврила. – Ну ты даешь! Ты бы лучше почаще на люди выходила, пока молодая была, глядишь и подцепила бы себе какого завалящего женишка, а то всю жизнь сиднем просидела в своем углу. Неудивительно, что принцы тебя так и не нашли. У них заботы куда поважнее, с драконами там сражаться или с великанами воевать. За делами наверное и времени не нашлось на огонек к тебе забрести. Вот только я за всю эту пору и свалился как снег на голову, да и то не по своей воле. Ух, у меня ведь тоже дел навалом, а я вот застрял здесь как последний идиот.
– Ну зачем же так. Я хоть с одной живой душой пообщалась за эти дни, побеседовала вволю. Можно сказать, внутренне обогатилась, новые темы всколыхнули сердце, которые со временем выразятся в моем последующем творчестве. Вот и сейчас какое-то неясное томление раздирает мою грудь, какие-то смутные образы проносятся в моем воображении. Что это? Может это зарождается новая поэма, в которой сольются воедино все надежды и помыслы любящего сердца, а может это будет ода самоотверженной и чистой любви. Кто знает? Но скоро все это обретет свою материальную сущность в строчках на бумаге и я прочитаю тебе эти слова, такие серьезные, нежные и волнующие. Ведь творцу необходимо иметь своего читателя, а иначе он зачахнет словно роза, так и не распустившая бутон.
– Нет спасибо, спасибо, – испугался Гаврила, по горло сытый стихами своей новой знакомой. – Что-то поэзия перестала меня интересовать, да и вообще я с детства к математике как-то больше предрасположен.
– Ах, математика, – поникла моль. – Что ж, понятно, понятно. Извечный спор между физиками и лириками. Как давно это было, я тогда была еще совсем молоденькой барышней. О, сколько копий было сломлено на эту тему, какие рыцари пера и арифмометра бились между собой на диспутах. Ах, какое это было прекрасное время!..
– Интересно, а сколько водка тогда стоила?
– Какой вы все-таки несносный ужасный таракан, Гаврила! Все-то вам надо испохабить и вывернуть наизнанку. Поймите же вы, что высокое искусство не имеет ничего общего с низменными животными инстинктами, которыми вас в изобилии наградила природа.
– Какие инстинкты? – не понял Гаврила. – Низменные?
– Вот именно. Все, голубчик у меня право слово больше нет желания продолжать с вами полемику. Спокойной ночи.
– И вам без кошмаров.
Долгие зимние вечера проходили в постоянных пикировках с молью и, благодаря им, таракан изрядно поднаторел в литературных диспутах. И кстати, порядочно пополнил свой скудный багаж знаний о поэзии Серебряного века, в которую была безумно влюблена его сиделка. Теперь он мог без труда оперировать такими понятиями, как ”символизм”, ”акмеизм” и мог при случае провести сравнительный анализ между этими двумя направлениями в поэзии. Виршей он больше не пытался сочинять, но своим первым литературным опытом очень гордился и даже подумывал о написании романа, но не сейчас, не сейчас. С некоторых пор у таракана появилось новое увлечение. Моль научила его вышивать крестиком и Гаврила со всей энергией своей увлекающейся натуры полностью отдался этому занятию. Конечно, сначала у него получалось кое-как, швы выходили неровными и кривыми, а иголка все норовила ткнуться в пальцы, но со временем таракан научился более-менее сносно вышивать нехитрые рисунки. Иголка так и сновала в его руках и на материи прямо на глазах появлялся домик с дымящейся трубой, огромный желтый подсолнух на зеленой траве, а то и зайчик с умильно сложенными на животе лапками. Фантазия Гаврилы не знала границ, и даже моль удивлялась внезапно раскрывшимся способностям таракана к рукоделию. Теперь у Гаврилы получалось намного лучше, чем у нее, но сам он не был особо доволен своими художественными достижениями. Ему хотелось чего-то большего, если не гениального, то хотя бы близкого к этому. Такого, чтобы Стеша ахнула при взгляде на искусно вышитый платок и без слов отдала ему свое сердце. Вот такого идеала хотел достичь Гаврила и потому постоянно совершенствовался. По четырнадцать часов в сутки. Вскоре моль соорудила на верхней полке некое подобие художественной галереи, в которой были выставлены работы Гаврилы. Как-то вечером она зазвала на просмотр своих подружек, таких же одиноких, но в отличие от нее славно поживших дам. О, это было серьезная проверка способностей Гаврилы, почище всяких смотров художественной самодеятельности и таракан с большим волнением ожидал прихода тонких ценителей высокого искусства. Хотя он был еще слаб, но он нашел в себе силы подняться с постели и на ногах встретить уважаемых гостей. То были три дамы возраста, близкого к пожилому, но все еще молодящиеся и не отказывающие себе в удовольствии принять ухаживания кавалера. Впрочем кавалер из Гаврилы был никудышный. Вместо того, чтобы припасть губами к церемонно протянутой руке, он схватил ее своими лапищами и до того восторженно затряс ее, что у дамы чуть не свалился парик с головы.
– Д-д-довольно, – наконец выдохнула она и поспешила выдернуть свою кисть из объятий чересчур эксцентричного незнакомца.
Моль между тем вовсю хлопотала вокруг стола, на котором из угощения были всего печенье и чай. Но дам это нисколько не смутило, ведь они пришли сюда созерцать и говорить об Искусстве, а не чаи гонять. Чинно рассевшись по кругу, они неторопливо начали светскую беседу.
– Ах, душенька, как давно мы с вами не виделись! – прочирикала Первая дама в желтом парике.
– Да, пожалуй годика три прошло, – согласилась моль.
– Боже мой, как быстро летит время! – закатила глаза к потолку Вторая дама в синем парике. – А кажется еще вчера я в первый раз намазала губы маминой помадой…
– А у меня до сих пор перед глазами стоит мой первый бал! – подхватила Третья дама в зеленом парике. – Ах, как у меня кружилась голова от счастья, когда мы вальсировали с одним юным слушателем Военно-Медицинской Академии.
– Да, было время, – согласился Гаврила. – Вот мы с Лексеичем тоже иногда…
– Угощайтесь, угощайтесь мои милые, – перебила его моль и придвинула к гостьям вазочку с печеньем.
– Ах, спасибо, спасибо дорогуша.
Первая дама тонкими холеными руками подхватила твердую как камень печенюшку и попыталась надкусить ее. При этом у нее чуть не вывалилась вставная челюсть и она страшно оконфузилась. Тем не менее, запихав челюсть обратно, она нашла в себе силы восхититься ”лакомством”.
– Ангел мой, как вкусно! – фальшиво пропела она и поспешила отпить из чашки. Но чай был такой горячий, что она невольно поперхнулась и закашлялась. Слезы выступили у нее на глазах и из-под век густым потоком хлынула черная тушь.
Дама вконец смутилась и побежала умываться. Остальные, глядя на нее, так и не рискнули прикоснуться к угощению Но зато они наперебой принялись превозносить сервировку стола, сам стол, стулья, прическу хозяйки, ее наряд и наконец перешли к Гавриле.
– Какой у вас славный жилец, – обратила внимание на таракана Вторая дама. – Только почему он все время молчит и молчит, – и она кокетливо погрозила ему наманикюренным пальчиком. – Хоть бы поухаживал за соседками.
– Он наверное очень скромный юноша, – улыбнулась ослепительной вставной улыбкой вернувшаяся Первая дама. – Хотя молчание может являться признаком глубокого и серьезного ума.
– Скромность ему к лицу, – заметила Третья дама. – Посмотрите, как она украшает его благородное чело, как…
Гаврила и без того сидевший как на иголках, тут не выдержал и красный как мак выскочил вон из-за стола.
– Куда же вы?! – донеслось ему вслед. – Подождите, мы еще не все сказали…
Гаврила нырнул в свою постель и с головой накрылся одеялом. Теперь-то он ясно понимал, что приглашение на вернисаж этих разноцветных особ было явной ошибкой. Они с таким же воодушевлением (и такими же словами!) расхваливали бы и полотна Рубенса и его в общем-то безыскусную вышивку. А ведь он, Гаврила, возомнил себя почти что художником. Тьфу… Сейчас он с усмешкой вспоминал вышитых им слоников, попугаев, зайчат и нестерпимый стыд охватил все его существо. От переживаний у него поднялась температура, начался озноб и Гаврилу снова залихорадило.
Поздним вечером он проснулся от того, что кто-то смачивал в темноте его лоб мокрым полотенцем, от которого пахло земляничным мылом. Гаврила попробовал пошевелиться, но мозг пронзила такая острая боль, что он чуть не потерял сознание.
– Ну что дружок, – раздался знакомый голос, – никак ты снова решил заболеть. Смотри у меня не вздумай, ведь я тебя можно сказать почти выходила.
– Ничего, – прохрипел Гаврила. – Я мигом оклемаюсь, так что ты не беспокойся. Я еще и не из таких переделок выкручивался, организм у меня крепкий покудова.
– Верю, верю. Только ты лучше не разговаривай много. Чаю не хочешь?
– Мне бы кваску испить.
– Нету, нету милый кваска. Только чай, в крайнем случае морс.
– Тащи.
Испив морсу, Гаврила почувствовал облегчение. Круги перед глазами исчезли, ломота в теле перестала донимать, как прежде, разум прояснился.
– Слушай, я что-то в последнее время в днях сбился, а какое нынче число? – поинтересовался он у моли.
– Второй день весны завтра наступит Гаврилушка. Март на дворе, зима-то закончилась уже. Ух и холодная она была в нынешнем году! Такой суровой зимы я что-то не припомню на своем веку. Вот по этому поводу я и стихотворение новое сочинила.
– Погоди ты. Дай в себя придти. Что ты меня вместо лекарств своими стихами пичкаешь. Я еще немного на этом свете пожить хочу.
И не желая больше говорить, Гаврила отвернулся к стенке.
