1.
К рассвету оставленный милосердной судьбой в живых Белый Дом ожил, и на глазах у всех, кто был рядом или у экранов телевизоров, стал раздуваться, как гигантский резиновый шар, и выпускать из всех своих пор воздушные струи. Это был ни влажный, пахнущий липовой корой утренний воздух, ни ветер с гнилостным запахом мертвого дна Москвы-реки, ни разбегающийся по городу после долгой ночи угарный газ от автомобилей, грузовиков, автобусов и поездов. Это была Ее Величество Пустота. То, что выметал из себя, как из брандспойтов, Белый Колосс, не имело ни запаха, ни цвета, ни формы, у него не было ничего, кроме силы, которая со скоростью света несла ее по всей стране – за Волгу, за Урал, умерщвляя сибирские леса, в среднеазиатские пустыни, где, смешиваясь с тысячелетними песками, ложилась на минареты Бухары и Самарканда, а у дальневосточных морей, как динамитом, взрывало нерестящуюся рыбу. В том же ключе работало и телевидение. Егор Гайдар выдувал пустоты из длинного, как тонкая кишка, горла, выпячивая толстые, как у Соловья-Разбойника, губы. Длинный, как жердь, с белой плесниной на голове выплевывал их Борис Ельцин, сгибаясь и разгибаясь от натуги, как саксофонист на танковой броне. Тонкой фистулой, как на армянском дудуке, наигрывал свой полонез драматург Радзинский. Как кобра, высунув голову из телеэкрана, шипел Бурбулис, выцеживая из тонких губ ядовитую слюну. Люди, словно обезумев, почти все без исключения купили игрушечные тростинки с мыльными пузырями, и устроили массовый праздник, чествуя Ее Величество Пустоту, пуская вокруг себя ожерелья пузырей, которые летели сквозь дырочки миллионов тростинок во все концы света. Виртуальный мир, погруженный в массовое сумасшествие, охватил всю страну от Балтики до Владивостока. Великая страна перешла в иное измерение также незаметно, как ночь переходит в день, – без войны, без борьбы, от одного лишь нашествия Пустоты, нахлынувшей, как полчища татаро-монгольских кочевников.
С трибун и телеэкранов говорящие головы стали учить и учиться говорить на новом языке. Мужские и женские головы стали придумывать словосочетания, которые, как дети в младших классах за учителем, стали повторять все. Например, «общечеловеческие ценности», «либеральные свободы», «права человека», «самоценность каждой человеческой личности». Как следствие этих лексических упражнений, началась резня в Фергане, где толпы националистов вспарывали животы туркам-месхетинцам, насиловали женщин, накалывали на колья грудных детей. Новояз требовал жертв. После того как научились выговаривать словосочетание «право наций на самоопределение», начались кровопролитные войны в Карабахе и Приднестровье. Длинный жердь с замшелой плесниной на голове, оставив в сторону саксофон, раз за разом, как мадагаскарский попугай, повторял четыре слова: «Берите суверенитета, сколько проглотите». В мгновение ока эти слова стали крылатыми. Представители истеблишмента стали делать глотательные движения, вдыхая в себя пустоту, где в агрессивной среде желудка она приобретала овеществленные формы. Секрет рынка оказался проще пареной репы: глотай больше. Один из «глотателей» засосал в желудочно-кишечный тракт всю Чукотку с тюленями, ярангами и нефтью, другой, как фокусник шпагу, заглотнул, не срыгнув, останкинскую телебашню, третий, раздутый, как жаба, с жабьими грузинскими глазами затолкал в толстую кишку уральские машиностроительные заводы, четвертый, ставший медиомагнатом, вылетел на орбиту и до сих пор летает там, как космический мусор, в обнимку с купленными им спутниками. По всей стране помчались бессмертные гоголевские чичиковы в поисках «мертвых душ», за гроши скупая брошенные заводы и фабрики, устанавливая право пожизненной ренты на землю, ее недра, железные дороги и линии электропередач, – и все это только потому, что ловчее других выговаривали слово «ваучеризация». Слово было иностранным и не каждому второму давалось сразу. Например, баба Маша из деревни Рябушкино, что в энской области, приноровилась к этому слову только с сорокового раза, да и то получалось то ли «чертизация», то ли «вичиризация». Прародитель этого замысловатого слова, высокий, как долговязый тополь, молодой человек с выпуклой от важности грудью, тряс с телеэкрана огнисто-рыжим чубом и тонко, как английский лорд, улыбался, ибо первым выговорил это слово и стал богаче, чем Али-баба и сорок разбойников вместе с владельцами недавно лопнувшего американского банка «Лемон бразе».
– У них сейчас игра такая пошла, – говорили в народе. – Кто новое слово придумает, тому конфетку в рот.
– И чтоб слова эти обязательно были нерусские, – говорили одни.
– А какие? – спрашивали другие.
– Английские, или, на худой конец, французские, – отвечали им.
Молодые люди, размахивая полами пиджаков, в белых рубашках с незастегнутой (от вальяжности) верхней пуговицей, как плюшевые игрушки, болтались в крутящихся креслах и говорили о «либеральных реформах», о «рыночной экономике» и, самое главное, о «выходе России на цивилизационный путь развития». Где лежал этот путь, знали только они и демократ (он же философ) Иван Трофимович Прокладкин. Последний в стараниях своих, пожалуй, всех переплюнул. Где вычитал, не знаю, но стал он говорить о «священной» частной собственности и «защите капиталов». Про «капитал» мы все знали только по Марксу, но так как «Капитал» Маркса никто, кроме Маркса, не читал, то все призадумались. Как, мол, быть, если никто про это ничего толком не знает? Тут в толпе, собравшейся в одном из клубов демократической партии послушать отвязных реформаторов, появился тучный, очень похожий на гоголевского Ноздрева человек, с красными от чрезмерного употребления «клюковки» щеками и пахнущий солеными грибами – не иначе у самой Коробочки выпивал. Он взошел на трибуну и сказал:
– А что тут думать, товарищи? Капитал – это когда у тебя денег сколько хошь, акции с облигациями (прав Ванька Прокладкин) и погреб полон водки и закуски. Вот это, товарищи, и надо защищать. Это святое.
Присутствовавший на этом собрании Григорий Ламбер (тоже философ), бежавший давеча тайком из психушки, с криком «Пра-а-а-ильно!» бросился к стенке и стал биться в нее головой.
– Держите его! – завизжала в толпе какая-то женщина. – Убьется ведь!
Несколько человек бросились к Григорию, отлепили его от стенки, говоря:
– Успокойся, Гриша. Последнего рассудка лишишься. Тебе оно надо?
Гриша отвел от себя руки окруживших его людей, оглядел всех заплаканными глазами и на высочайший эмоциональной ноте проговорил:
– Боже, как просто! Просто-то как, товарищи! А? Правду говорят: все гениальное просто.
С этими словами он направился к выходу, остановился у дверей и, еще раз окинув взглядом окружающих, сказал:
– А Маркс – подлец.
Собравшиеся пожали плечами, не понимая, что «правильного» было в словах человека, пахнущего солеными грибами, и почему Маркс – подлец, но решили все-таки продолжить собрание.
– А, по-моему, – сказал один из них, – надо бы нам послушать самого Ваньку Прокладкина
– Вот это верно, – загудели вокруг.
– Конструктивно мыслите, товарищ.
– Зовите, товарищи, Ивана Трофимыча. Пусть взлезает на трибуну.
А Трофимыч уже на трибуне, уже «взлез» и по-ученому откашливается, готовясь произнести речь.
– Ты откуда, с неба, что ли, свалился, Вань?
– Почти, – улыбнулся Прокладкин.
– Их сейчас из Белого Дома, как из брандспойта, выплевывает, – пробасил кто-то в задних рядах.
– Говори, Трофимыч.
– Только правду говори, иначе снимем штаны и задницу надерем.
– Оригинально, – проговорил высокий мужчина, желая, видно, позабавиться зрелищем не менее смешным, чем сценка с безумным философом Гришкой Ламбером.
– Правду, одну только правду, – начал свое выступление Прокладкин. – Дело в том, что в стране произошла революция. По телевидению ее называют «бархатной», мы называем ее либерально-демократической, поскольку она несет в массы такие идеалы, как гуманизм, свобода слова и собраний, выборность всех органов власти, свободный рынок и многое другое, что в муках и крови выстрадало человечество за тысячелетия развития. Прежний коммунистический режим, державший наше общество за «железным занавесом», отходит в прошлое. Отходят в прошлое Гулаг, административно-командное управление экономикой, рабский труд, «телефонное» право, взяточничество, мздоимство и кумовство.
– Это как же все «отойдет»? – спросили из толпы. – По щучьему велению, что ли?
– Нет, не по щучьему велению, – ответил Иван Трофимович. – А с помощью новых законов и правовых норм. Мы отменим все партноменклатурные привилегии, при которых коммунисты имели все, а рабочие, живя почти впроголодь, «тянули», что называется, от аванса до получки. Мы отменим «спецпайки» для номенклатуры, персональные автомобили, госдачи, которыми они пользовались пожизненно, когда обыкновенный человек ютится на каких-то шести сотках.
– Это верно, – сказал кто-то из толпы.
– Правду говоришь, Трофимыч.
– Дуй, Ваня, дальше.
– Будет и дальше, – продолжал Прокладкин, оглядывая толпу взглядом триумфатора. В это время где-то за кулисами тихо зазвучала музыка на мотив «Гром Победы, раздавайся!». Иван Трофимович откинул назад лысую голову, и глядел на толпу не глазами, а трепещущими от вдохновения ноздрями. – Вы только подумайте, – продолжал он, – в СССР на каждых трех работающих было по одному управленцу. Рабочие и колхозники, то есть мы с вами, кормили огромный бюрократический аппарат, эту массу дармоедов и лодырей, имевших привилегированные права на путевки в лучшие курорты страны, права на лечения в элитных спецлечебницах. Верхушка КПСС создала систему спецраспределитей, в которых они (при этом Прокладкин ткнул указательным пальцем вверх) имели все, а вы (жест в сторону толпы) могли только слюни глотать при мысли о черной икре, балыке и охотничьей колбасе. Новая власть приняла решение положить всему этому конец.
При последних словах правый ус Прокладкина отклеился и, сделав круг перед носом оратора, упал на пол и, как кузнечик, выпрыгнул в окно.
– Ой! У Ивана Трофимовича ус отлетел, – прозвучал в толпе изумленный детский голос.
– Ус здесь не причем, Ус, он дурак и стервец, потому и летает где не попадя, – с прежним ораторским жаром продолжал Прокладкин. – А какое право было у рабочих, то есть у нас с вами? Никакого, кроме права на изнурительный, рабский труд. А что такое эти так называемые «субботники», которые коммунистическими вождями когда-то были названы «вестниками будущего коммунистического труда»? Что, если не циничное принуждение человека к труду в святой для трудящегося выходной день?
Из-под носа оратора отклеился и второй ус. Подобно первому, он мягко спланировал на пол, где, превратившись в рыжего таракана, быстро скрылся под плинтусом.
– И этот туда же, – проговорил Прокладкин, злобно посмотрев на бегущего таракана. – Но продолжу. Наступила, товарищи, ответственная пора, пора менять прогнивший до основания коммунистический строй.
Не успел оратор договорить последнюю фразу, как с ним начали происходить самые настоящие чудеса. Бородка Прокладкина, обернувшись в большого мохнатого шмеля, грозно прожужжав над головами присутствующих, вылетела в окно, следом, самолично развязавшись, вылетел галстук, вытянувшись в прямую линию, как черная в белую полоску змея.
– Свят, свят, – прошептал кто-то в толпе, выпуклыми от страха глазами глядя, как костюм Прокладкина, треснувший по швам на три части и превратившись в трех черных ворон, исчез в черном квадрате окна.
В толпе началась паника. Давя друг друга, все метнулись к выходу.
– Гляньте, люди, – прозвучал тревожный женский голос, – Трофимыч-то весь исчез. Один рот остался.
Все оглянулись.
– Выход из создавшегося кризиса, – все с той же страстью вещал одинокий рот Прокладкина, – в реформировании экономики. Мы должны покончить с келейностью в принятии важных государственных решений, а для этого надо ликвидировать цензуру, чтобы свободная печать несла людям правду…
Рот Прокладкина еще продолжал говорить, когда трибуна, распавшись на несколько частей, сложилась в маленького, как пони, троянского коня и на маленьких колесиках медленно покатилась к выходу.
– Мы уничтожим коммунизм на корню! – кричал, срываясь на фальцет, рот. На какое-то мгновение над его верхней губой мелькнули и исчезли усики то ли Адольфа Гитлера, то ли Шахрая.
На игрушечном троянском коне рот катился по проходу между расступившимися от страха и оторопи людьми и, как в мегафон, продолжал говорить:
– Мы санкционируем новый Нюрнбергский процесс, где будем судить всех приверженцев этой идеи – от Спартака до Ленина, от Томаса Мора до Че Гевары, от Сталина до Зюганова. Всех, всех к ответу – декабристов, Чернышевского, Герцена, Маяковского! К суду всю эту сволочь, всю эту шигалевщину с бакунищиной и сталинщиной!
Титаническая сила Пустоты, выбрасывающая в пространство из Белого Дома повергающие всех в шок энергии, к этому времени утроилась и неслась по городам и селам страны, как отвалы черного антрацита из гигантского, как кратер вулкана, угольного разреза. Здание, где проходило упомянутое собрание, распалось, как карточный домик, а люди, слушавшие Прокладкина, превратились в сирые горсточки пепла, освещенные масленым, как грязный казан, помятым диском луны.
Троянский конь с новым Одиссеем продолжал катиться вперед, реализуя свой хитроумный, жестокий замысел:
– Всем воздастся, – в пустоте и мраке продолжал вещать рот Прокладкина – и в первую очередь, создателям коммунистического Гулага. Наша демократическая революция – это суд самой истории, на котором будет суровый спрос за каждую невинно погубленную душу в Соловках, за рабочих и крестьян, до смерти замерзших на лесоповалах Сибири, за поэтов и ученых, замученных в застенках Лубянки…
Следом за игрушечным троянским конем шли в почетном карауле со штыковыми винтовками три вороны – бывшие атрибуты костюма Ивана Трофимовича Прокладкина.
