3.
Еще две забавные истории рассказал Чудаков. Он купил билет на концерт одной музыкальной знаменитости, которая в меру занятости прилетела в Россию всего на один день сыграть в Большом Концертном зале Чайковского несколько скрипичных произведений из Моцарта и Брамса.
– Уже по дороге, – рассказывал Чудаков, – я почувствовал неладное. Навстречу мне шли встревоженные, озабоченные чем-то люди. Увидев меня в вечернем по такому случаю смокинге с галстуком-бабочкой, один из них обратился ко мне:
– Вы тоже на концерт?
– Да. А, собственно, чем обязан?
– Ничем. Концерта не будет.
– Почему?
– Потому что зала нет. Исчез. Остался один пустырь с лопухами и кактусами.
Быстрым шагом я прибыл на место, продолжал рассказчик, и, поверьте, увиденное там повергло меня в настоящий шок. Концертный зал действительно исчез. Среди лопухов и кактусов стоял знаменитый музыкант и пытался наигрывать что-то на скрипке.
– Что произошло? – подойдя к нему, спросил я. – Где ваш оркестр? Где музыка? Где, в конце концов, концертный зал?
– Я не понимай, – разводя руками, отвечал маэстро. – Я софершенно ничефо не понимай, даю вам щесное слово. Нет оркестра, нет моефо импрессаррио, нет даже моей скрипки, которую я купил за миллион долларов. Вот поюбуйтесь, пошалюста.
Я пригляделся. Сквозь вечерний полумрак я увидел в руке у знаменитости маленькую, пластмассовую скрипку из Московской фабрики детских игрушек с издевательской надписью «Браво, маэстро!»
– Объясните мне, что это за такой издевка? – плачущим голосом спросил он.
– Пока не знаю, – ответил я. – Чертовщина какая-то.
Произнеся эти слова, продолжал рассказывать Чудаков, я вдруг почувствовал, как что-то нежное, мягкое, колдовское коснулось моего слуха – это были звуки из «Волшебной флейты» Моцарта. Она, эта великая музыка, сложенная из лучших аккордов, созданных человечеством за всю свою историю, звучала одновременно везде и нигде. Воспроизведенная усилием моей воли, и, пройдя сквозь иные измерения, музыка текла из поднебесья, как легкий весенний дождь, шелестела в звонкой листве оживших кленов и рябин, оставляя на заскорузлой поверхности лопухов и колючках кактусов изумрудные, как капельки росы, ноты.
– Вы мне объясните, наконец, что сдесь происходит? – продолжал спрашивать у меня музыкант.
Увы, подумал я, он не слышит эту музыку.
В эту минуту ко мне, словно вытканный из вечернего сумрака, подошел человек карликового роста, в грязном, как у бомжа, зеленом плаще, с вытянутыми, как у вурдалака, острыми ушами и зелеными злыми глазами.
– Дайте закурить, – обратился он ко мне.
Я протянул ему пачку сигарет.
– Музыку слышите? – закуривая, спросил он.
– Да.
– А этот музыкантишко не слышит, а все говорят, что он гений. Ну, дурь!
– Почему?
– Потому что он бездарь и жмот. За один билет берет по девять тысяч. Правильно я говорю? – крикнул он, обращаясь к музыканту.
– Почему фы на меня кричите? – спросил, в свою очередь, тот.
– Потому что ты скупердяй и бездарность, по девять тысяч берешь за место.
– Это не я, это мой импрессарио. Мое дело музыка, а не деньги.
Карлик окинул его злыми глазами:
– Хорошо, – примиряющим тоном сказал он. – Сыграй нам хоть что-нибудь, хоть нашу «Калинку». Посмотрим, что ты вообще можешь.
– На чем? – взмолился маэстро. – На этой детской игрушке?
Он протянул в сторону карлика скрипку, и вдруг воскликнул:
– О, боже, что это?
В руке у маэстро была уже не детская игрушка, а настоящая «взрослая» скрипка.
– Это ваш инструмент? Ваша скрипка? – спросил я.
– Нет. Но какая это прелесть! Это люче, чем моя. Сколько я фам должен, господин карлик?
Мы оглянулись – карлика нигде не было. Он словно растворился в лунном свете, рассыпался на молекулы и, витая где-то рядом с тем местом, где были мы, скрипучим голосом ответил:
– Нисколько, если не будешь лупить цены.
– О, конечно! Я не буду лупить цену Я буду иметь на этот щет серьесный разгофор с моим импрессарио.
– Вот то-то, – сказал напоследок карлик.
В это мгновенье, продолжал Чудаков, произошло еще одно чудо. Я оказался в своем ложе в Большом Концертном. Маэстро играл со сцены этюды Брамса и непревзойденные скрипичные произведения Моцарта. После того, как он закончил играть, раздался гром аплодисментов, крики «Браво». Он ушел за кулисы и через минуту вернулся со своим импрессарио. Тот на ломанном русском языке сообщил, что все сборы за это выступление знаменитость решила пожертвовать в благотворительный детский фонд. После этого маэстро нашел меня глазами, помахал мне рукой и показал скрипку – ту, что подарил ему минуту назад карлик.
Двумя днями позже, продолжал рассказывать Чудаков, выяснилось, что в этот вечер в Белый Дом приезжала одна влиятельная дама из Минкульта. Стремительно пронеся через приемную президента свое массивное, похожее на сетку с футбольными мячами, тело, она уселась перед главой государства и сказала:
– Это пахнет международным скандалом. Что скажут в Вашингтоне?
– Шта? – ответил изрядно выпивший к этому часу президент. – А мне какое дело до вашего… как его?.. тона? Плевал я на него.
– Плевали?
– Плевал.
– Нет, – продолжала влиятельная дама. – Так нельзя. А Европа?
– Плевал.
– А Международный Валютный Фонд?
– Плевал.
– Тогда я иду жаловаться вашей жене, – сказала дама, громыхая футбольными мячами.
Говорят, что в этот же вечер прошел разговор между президентом и его женой. Весь разговор приводить здесь не представляется возможным – он был полон хрипа, кашля и ненормативной лексики. Явственно слышно было только то, что президент раз за разом утверждал, что он президент, что ему действительно плевать на все и что он всю эту коммунистическую заразу сметет к чертовой матери.
– Сметешь, обязательно сметешь, батюшка, – успокаивала его жена. – Но причем здесь Моцарт и Брамс? Они не были членами коммунистической партии, не были даже кандидатами в члены партии. Пощади их, отец. Их музыка невинна, она не несет и не может принести вреда нашему либерально-демократическому движению.
– Правда?
– Правда, отец, правда, – успокаивала пьяного мужа жена. – Не веришь, спроси у Держакова.
Держаков закивал в знак согласия. Президент, высмотрев наметанным глазом в кармане пиджака телохранителя горлышко поллитровки, не без ноток удовлетворения в голосе проскрипел:
– Ладно. Пущай пиликает.
Но это (повторяюсь) станет известно двумя днями позже.
А вечером этого же дня после концерта, продолжал рассказывать Чудаков, я зашел в Ирландский Дом на Арбате, где, как в советские времена в «березках», торговали за валюту. Представьте мое удивление, когда около входа в магазин я встречаю того же карлика. На сей раз он был в красноармейке с грубо нашитой красной звездой и в ботфортах, как мультяшный Кот в сапогах. В крошечных, как дикие лесные яблоки, кулачках гном сжимал штыковую винтовку.
– Ты куда? Эй ты, дылда, к тебе обращаюсь, – спросил он у входящего в магазин высокого в модном костюме мужчину.
Мужчина равнодушно посмотрел на ряженого лилипута, и сделал шаг, чтобы переступить порог магазина.
– Стоять! – крикнул карлик, угрожающе направив на него штык винтовки. – Кому я сказал – стоять! Ты что, глухой, шлагбаум?
Мужчина остановился.
– А в чем, собственно, дело? – спросил он.
– Ничего особенного. Контроль, – ответил карлик.
– Какой еще контроль?
– Революцьонный. Откуда валюта, дылда?
– Я, господин карлик, работаю в Министерстве иностранных дел.
– Врешь, подлец! Работаешь чертежником в НИИ на Дубровке. Все рабочее время чаи гоняешь и анекдоты чешешь. Не так? Скажи, что не так.
– Допустим, что работаю чертежником, – покраснев от смущения, но все-таки вежливо ответил мужчина. – Но чаи и анекдоты – это только в перерывах.
– Опять врешь, мерзавец. Только этим и занимаешься. Где валюту купил?
– У валютчиков.
– Где, негодяй?
– На Сретенке.
– Иди назад и верни деньги. Нечего здесь кривляться. Кру-гом! – скомандовал карлик.
К удивлению стоявших в очереди, мужчина, щелкнув по-военному каблуками, повернулся кругом, и пошел в сторону Сретенки, пританцовывая под музыку «Вьется в тесной печурке огонь». Следующей в очереди была дородная толстуха с двойным подбородком и маленькими лисьими глазками. Она видела, что проделал гном с мужчиной, стоявшим впереди, но, полагая, что по отношению к женщине он не будет столь груб, сделала шаг вперед. Не тут-то было.
– А вы куда, мамаша? – прогнусавил карлик, разглядывая нижнюю часть ее живота. Он достал из кармана плаща кисет и кусок газеты, поплевал на ладони и стал делать самокрутку.
– За молочком, миленький, – ответила та, нежно дыша в сторону маленького уродца.
– Это я, что ли, миленький? – усмехнулся гном.
– Вы, вы, – запричитала женщина. – Каждый мужчина красив по-своему.
– Ладно, тетя Вруша. Так зачем, говоришь, приперлась сюда?
– За молочком, исключительно за молочком.
– А в вашем магазине его нет?
– Есть. Но ведь оно порошковое, а здесь, говорят, натуральное.
– И ты в это веришь, дура стоеросовая?
– Как же не верить, господин карлик? Европа все-таки. Цивилизация.
Карлик сплюнул самокрутку, притушил ее носком сапога и с гневом выпалил:
– Какая еще Европа, толстуха! Какая цивилизация! Ты думаешь, что несешь? Ведь этот порошок-то молочный, смешанный с коровьим дерьмом, они, голубчики, сюда и завезли. В России любая белгородская корова приносит чистого молока больше, чем все заводы в их хваленной Ермании. Поворачивай свой зад, мамаша, и чеши отсюда! Иначе я за себя не ручаюсь. Ей-богу, какую-нибудь пакость учиню, век будешь помнить. Брысь!
Женщина вдруг встала не четвереньки, сзади сквозь треснувшие джинсы у нее вывалился длинный, пушистый хвост. Облизнув переднюю лапу, она еще раз вопросительно посмотрела на карлика.
– А я говорю «брысь!», – еще раз крикнул маленький злодей, – иначе превращу тебя в дождевого червя птицам на поклев. Вон!
Женщина-кошка, прижав треугольные уши к спине, стрелой полетела в подворотню высотного жилого дома. Почуяв кошку, в большом доме разом залаяли сотни разнопородистых собак. На все голоса. Правду говорят, что дома в Москве заселяются людьми и собаками примерно в одинаковой пропорции.
– Следующий! – между тем крикнул карлик.
У меня коленки затряслись от страха – следующим был я.
Подойдя к нему, я сказал:
– Здравствуйте.… Не знаю, как вас величать…
– А-а! Это ты? – прогнусавил карлик. – Тоже пришел покривляться на фоне буржуазного ширпотреба. Значит, и на Моцарта ходил кривляться перед шлюхами. Правда?
И далее строгим директорским тоном:
– Чудаков, говори правду!
– Вы и фамилию мою знаете?
– Знаю. Знаю и то, что ты всю жизнь задницу начальству лижешь. Не так? Повторяю: Чудаков, говори правду. Иначе…
Я молчал.
– Иначе… – продолжал он. – Видишь того жирного кабана?
Карлик показал на высокого, тучного мужчину с лицом, похожим на гирю. Я этого человека знал. Он был членом совета директоров «Тумба-банка».
– И не только, – визжал гном, на ходу читая мои мысли. – Он еще владеет акциями нескольких крупных свиноводческих фирм в России и Китае. Глянь, как раздобрел на торговле свининой.
– Что вы с ним собираетесь сделать?
– Сегодня в московском зоопарке сдохнет кабан, у него обнаружится свиной грипп. Он, этот жирный окорок, займет его место. А ты, Чудаков, ретируйся домой. Немедленно! Сейчас же! Иначе превращу тебя в свинью и брошу в вольер к этому кабану.
Злодей продолжал еще что-то говорить, а ноги мои уже скользили по мокрому асфальту. Но это полбеды. Настоящая беда была в том, что я с ужасом обнаружил, что не могу повернуться и идти глядя вперед.
– Как же я так задом наперед? – с мольбой в голосе крикнул я. – Я ведь упаду.
– Не бойсь. Не упадешь, – сказал гном. – Следующий!
Самое страшное, подумал я, пройти две проезжие дороги у ресторана «Прага», дальше, у перехода в сторону метро, будет проще – можно будет спуститься и подняться наверх, держась за металлические поручни. Первую проезжую дорогу я прошел благополучно, во время перехода второй я едва не попал под колеса автомобиля. Холодный ужас охватил меня с головы до ног. Из окна автомобиля высунулась вихрастая голова водителя:
– У тебя что, дядя, крыша поехала?
Я с трудом повернул к нему одеревеневшую шею.
– Да, поехала. А вы протрите глаза, я иду по пешеходному переходу.
– Ты псих? – спросила голова. Даже сквозь густые космы волос было видно, как он широко улыбается.
– Да, псих. Не вижу в этом ничего смешного, – ответил я.
В глубине перехода у ярко освещенной витрины человек с гитарой, похожий на Розенбаума (впрочем, может, это он и был), играл вальс «Бостон». Еще одна неприятность произошла со мной в метро. Я встал спиной к автомату и делал мучительные движения, чтобы просунуть талон в его растянутую, узкую щель.
Служащая метро выскочила из стеклянной кабинки.
– Гражданин, – обращаясь ко мне, строго сказала она. – Задом нельзя. Не положено. Надо передом.
– Не могу, – почти потеряв голос от ужаса, шепотом проговорил я. – Помогите. Заколдован.
– Сейчас вызову милицию, – с железом в голосе сказала она, доставая из кармана свисток.
– Не надо, – просипел я. – Умоляю, не свистите. От этого только хуже будет.
Не успел я это проговорить, как свисток выскочил из ее кулачка и полетел вниз по эксколатору, превратившись в жука-короеда.
– Ой, что это? – опешив, воскликнула женщина. – Мне даже руку обожгло.
– Я же вам говорил – колдовство, – сказал я, перепрыгнул через тиски автомата и, пятясь, как рак, сначала нащупал резиновые поручни эксколатора, а затем, присев, запрыгнул на его ступеньки.
Только на выходе из станции метро «Лошадь Пржевальского» колдовство жестокого карлика ослабело. Но злоключения мои на этом не кончились.
Выйдя из метро, я услышал чье-то учащенное дыхание сзади. Оглянулся – никого. Я ускорил шаг. До дома было примерно метров триста, но путь к нему лежал через темную аллею со старыми кленами и разбитыми фонарями. Я побежал. Незримое существо с хрипом и рыком бросилось за мной. Я побежал быстрее, жалея о том, что я не четвероногое существо, не лось, не олень, не птица. «Боже, боже! – пронеслось у меня в голове. – Да будь я хоть каким-нибудь подлейшим воробьем, и то было б легче. Угораздило же родиться двуногим!». Мерзкое существо уже настигало меня, вот-вот обрушит на мои хрупкие кости могучее тело вепря, придавит под собой, вонзив клыки в запотевшее и дрожащее от животного страха горло. До раскрытой двери в мой дом было около десяти метров, поднажать немного, быстро захлопнуть ее перед алчной пастью хищника, и я спасен. В двух-трех метрах от спасительной двери клыки хищника уже дергали меня за ворот рубахи, влажный язык слизывал с шеи льющийся градом пот. Но, хвала милосердному богу, силы мои в это мгновение утроились, я прыгнул в проем двери, на лету схватился за ручку и хлопнул дверью с такой силой, что со стены дома посыпалась штукатурка. Более того, вместе с оторванной дверной ручкой я долетел до площадки первого этажа, после чего в два прыжка оказался у двери в свою квартиру, просочился, как эфир, в замочную скважину, и бросился к окну. Во дворе никого не было. Тишина. Тусклый свет от повернутого рожками кверху полумесяца мягко ложился на деревья, а затем скользил вниз к кустам бузины и шиповника, наложив незримой кистью несколько грязно-желтых мазков на треугольный клеверный газон с одиноким, ободранным наполовину, посеревшим от пыли одуванчиком. Из темной аллеи вышли юноша и девушка. Он держал ее за руку, она, прижимаясь к нему плечом, что-то пела. Я подошел к иконе Божьей Матери с Младенцем, трижды перекрестился и заплакал.
На следующий день, закончил рассказ Чудаков, почти все утренние газеты сообщили о карликах, о проказах и паскудстве, которые они учинили в разных уголках Москвы. Поначалу заподозрили в этом цирк «На Цветном Бульваре», но при мысли, что им руководит всенародный любимец Юрий Никулин, тут же перенесли все подозрения на новое шапито, открывшееся на Малой Ордынке. Милиция нагрянула туда с обыском, не без пристрастия допросила директора шапито, который заявил, что у них карликов нет. Все артисты рослые, при теле и силе, и с авантюрными идеями по городу не шляются.
______
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
