ЗАКУЛИСА
Большие игроки, они в тени.
Их мир – в иносказаньях и пробелах,
где карты, как у шулера в борделе,
крапленые – какую не тяни.
Наш мир для них – как голливудский фарс.
И, божествам Олимпа уподобясь,
они кроят планету, словно глобус,
безжалостно черня бумажный шар,
используя палитру войн и свар.
Политики, банкиры, короли
глядят на них, как жалкие кроли.
Как лошади, помеченные ими,
мы волочим судьбу свою под ними –
без единиц овальные нули.
Куда ее, то бишь судьбу, не дли,
они вершат историю земли,
врываясь Голиафом к спинкам коек,
где спим мы после строек и попоек,
и дальше – в королевские покои,
где жест один – и нет великой Трои
и под Цусимой тонут корабли.
В Тени Теней качается земля.
И жерла орудийные смоля,
Наполеон громит в Европе троны.
И лицемерно «черные бароны»
завыли, о прощении моля.
И кто бы знал в кромешном том аду,
что был уже известен остров Эльба,
где император любовался небом
в беседках в кипарисовом саду,
накликавших на Старый Свет беду?
Всесильно закулисное родство!
Эмир бухарский был как божество.
Но навсегда покрыл себя позором,
поскольку дружбу вел с багдадским вором.
Тот, видно, что-то значил для него.
Но что? Познай наитьем – не умом.
Кто правит миром, тот его и травит,
любой изъян он выгладит, поправит,
любое Откровенье обесславит
и вознесет раскольника на трон.
Один звонок – и на помин легки,
их силы проникают в наши поры.
И намертво замкнутся все затворы.
И от удушья в Баренцевом море
в подводной лодке гибнут моряки.
И скроет преступление вода.
И вдовьи слезы выплеснет беда.
Но не напишет черный самописец,
кому и кто звонил из закулисы,
и что ему ответили тогда.
Большие игроки, они в тени.
И если говорить в официозе,
нет ничего подлей и одиозней,
чем то, что с нами делают они.
Снять маску с них по сути невозможно,
а если можно, то за ней – другая,
не ветошь с маскарада, а живая,
сращенная навеки с тканью кожи.
Разворошив до нитки нашу память,
И, преуспев в цинизме площадном,
они играют нашими богами,
и, смеха ради, сталкивают лбами
Пророка с Иеговой и Христом.
И мы с тобой живем, уже готовые
идти в походы новые крестовые.
Куда? Не знаем сами, но пойдем.
ЭЛЬВИРА МАДИГАН
Когда звучит валторна Амадея,
за окнами смолкает птичий гам.
И по аллеям сада бродит фея
по имени Эльвира Мадиган.
Вот-вот закончат флейта и пиано.
И где-то за черешней молодой
она мелькнет, как гибкая лиана,
и спрячется за бархатной листвой.
Запели скрипки – первая, вторая,
кларнеты, контрабас, виолончель,
и к модной шляпке цвета горностая
смычки ветвей протягивает ель.
На лепестках фиалок тает иней.
Смеется месяц, падая в луга.
И к милым ножкам маленькой богини
хмельная арфа сыплет жемчуга.
И не уйти – так музыка прекрасна!
Не отвертеться – так она вольна!
И в близости, такой небезопасной,
ее волос касается она.
Что Моцарт – бог, об этом знают в свете.
В Европе нынче каждый меломан.
Но знают только месяц, только ветер,
что бог влюблен в Эльвиру Мадиган.
Уже уста сливаются с устами.
И у большого сада нет оград.
И гаснут, гаснут звезды меж ветвями
под музыку летучих серенад.
КУЛИБИН
ГЕФСИМАНСКИЙ САД
О чем нашептала смоковница
ему в Гефсиманском саду?
Какие из дальних провинций безлюдных
несли ему вести, играя на лютнях,
сирийские пастухи?
В жертвенном блеянье тучных овец,
в шелесте ветра в пальмовых ветках
явственно слышалось: «Скоро конец».
Горло горчило маслиною едкой:
«Я подчинюсь твоей воле, Отец»
В каменоломнях и римских казармах,
в лавках менял и торговцев оливами,
в узких проулках Ершалаима,
в залах дворцовых Пилата и Ирода
воздух до края заполнило имя –
имя Мессии из Назарета.
Лица Андрея, Петра и Филиппа
были чернее сутаны Каифы.
Раввины со всей Иудеи, как грифы,
слетелись вести пересуды и суды
все – о Мессии из Назарета.
Вплоть до распятья и вознесенья
все было ясно – как тайна креста.
Лишь об одном вопрошали уста:
«Кто меня, Отче, из братьев моих
выдаст?» « – Иуда Искариот.
Нынче он римлян к тебе приведет
и поцелуем безбожного выкреста
выдаст в холодные руки Антихриста».
В душной долине дремали стада.
Голос смоковницы смолк навсегда.
Только за лавром, где тлела звезда,
в воздухе плотном и липком, как войлок,
пахнущим вместе с казарменным пойлом
сеном, овчиной и кожею тертой,
явственно слышалось: «Скоро конец».
Кровь клокотала на стенках аорты:
«Я предаюсь твоей воле, Отец».
ИОСИФ БРОДСКИЙ
Сейчас диссидентами выглядят те кто
воспели арендный подряд и прожектор.
Жизнь обещает быть малость нежнее
к тем, кто писал о родном сельдерее.
Море уклончиво, ибо не слышит.
Бог в небесах не звонит и не пишет.
Что б это значило? Козни? Вериги?
Нет. Не совсем позабытые книги.
Благоразумней желе и кефира
наша до срока почившая лира.
***
***
Запорошены снегом леса.
Белый пух разгулялся в полях.
И несут в облаках небеса
легкий иней на пойму и шлях.
Колокольчики молча глядят
под орешником в желтом огне.
И ручьи еще тихо журчат,
красный гравий катая на дне.
И стоит, молода и нема,
припадая к траве холодком,
то ли осень, то ли зима
над седеющим березняком.
