2.
Пустота неутомимо формировала новый мир. Он, по-прежнему, был еще виртуальным. Материализованные Пустотой фигуранты очередной русской революции рассыпались на части, растекались, как акварельные рисунки под дождем, страшили всех живыми фрагментами тел, кривляясь, ерничая, теряя рассудок, а иной раз попросту проказничая. Рассказывали, что на одном партактиве в Костроме из докладчика (после известного малекулярного распада) осталась только одна кисть руки. В связи с потерей легких и горла и, соответственно, голосовых связок, рука пламенного реформатора пыталась соорудить что-то с помощью пальцев, используя жесты из языка глухонемых. Зал в ответ затопал ногами, засвистел и зашикал:
– Вон из зала, авантюрист!
– Вы не демократ, а дерьмо.
– Жулик!
Рука самоистребленного докладчика требовательно застучала по краю трибуны. Зал не унимался. Сидевший в первых рядах бывший секретарь костромского обкома партии подошел к руке и гневно прохрипел:
– Вам надо незамедлительно убраться вон! Понимаете ли вы это, негодяй?
Рука подскочила над трибуной, повисла на мгновенье в воздухе, и выдала бывшему секретарю звонкую пощечину. Зал ахнул.
– Да что же это такое, товарищи? – послышался зычный, полный негодования и слез, голос председателя облисполкома Ивана Петровича Черткова. – Присылают из Москвы бог знает кого, а мы – терпи? Нет, вы, как хотите, а я лично буду писать куда следует. Уж там-то, я надеюсь, дадут этому безобразию соответствующую оценку. А вы, товарищ (Иван Петрович при этих словах повернулся к трибуне), кем бы вы себя не величали в новом правительстве реформаторов, прекратите свои чудачества и отправляйтесь к чертовой матери вон.
В этом месте зал вторично ахнул. Рука сплела из пальцев дулю и поднесла ее к носу Ивана Петровича. Воспользовавшись возникшей паузой, она вернулась к трибуне, и показала фигуру из трех пальцев всему залу. Добавлю, что эта чертовщина, как и предыдущая, проходила под музыку. Правда, если в первом случае звучало «Гром Победы, раздавайся!», то во втором в качестве музыкального фона прохиндеи-реформаторы выбрали мотив на стихи Сергея Есенина «Отговорила роща золотая…».
Между тем за какие-то несколько дней Белый Колосс стал еще выше. На крыше архитектурного гиганта появились новые мощные брандспойты, крепившиеся железными тросами, стальными опорами, платиновыми трубами, сложнейшей инженерной архитектоникой, обеспечивающей бесперебойную подачу пустот с запада на восток. Аппарат Белого Дома в то время работал денно и нощно, не покладая рук. Для работы гигантских брандспойтов требовалось много топлива. С этой целью было разбурено и в кратчайшие сроки введено в эксплуатацию новое Русское месторождение, активные запасы которого превышали десятки миллионов тонн нефти. Пустота стала не просто краеугольным камнем политики новых властей, пришедших на смену коммунистам, – она стала знамением времени, ее символом, ее сердцем, ее костным мозгом, аортой, плазмой, спинным хребтом и копчиком. Останкинская телебашня, главный ретранслятор Белого Колосса, сбрасывал в массы одну сенсацию за другой. Например, по подсчетам историков, в годы террора, в голодные тридцатые, в эпоху сталинских репрессий и Великой Отечественной войны страна потеряла не менее 150 миллионов людей. Цифра, как залп из ракетной установки «Град», била наповал. Теряя рассудок, люди бились головой обо все, что попадется, будь то дерево, бетонная или бревенчатая стена, письменный стол, тумба или голова ближнего.
– Какой ужас! – вопили они при этом, обкладывая классическим матом все, что так или иначе было связано с Советским Союзом.
Никто не задумывался над тем, что, если эта цифра верна, то население Союза после войны не должно превышать население княжества Лихтенштейн, русских при этом должно быть не больше, чем аборигенов в Австралии, а после эмиграции туда боксера Кости Цзю и того меньше. Из евреев после всех вышеописанных событий и известного «дела врачей» должен был остаться один несравненный Лазарь Каганович, а из грузин после смерти Сталина и расстрела Берии вообще никого. Все остальные сто девяносто восемь наций и народностей СССР были истреблены не столько репрессиями и войной, сколько железной логикой историков. Знаковыми символами пропагандистского «черного бума» стали борода Сванидзе, усики Киселева и блестящая, как выскобленный медный таз, лысина Познера. Философ Гришка Ламбер возглавил Русский Философский Дом, рот Ивана Тимофеевича Прокладкина стал сопредседателем общественно-политического движения «Наш Дом Россия».
Чудесное было время. Случай с кукишем на костромском собрании обсуждался на расширенном заседании Московского Бюро НДР, принявшего на себя роль бывшего ЦК, и был подвергнут уничтожающей критике. Выступившие в прениях единогласно решили впредь такого не допускать.
– Да и со ртом господина Прокладкина надо что-то делать, – выкрикнул из зала Гришка Ламбер. – Если он будет только говорить, не слушая никого, нас народ не поймет. Он, то бишь народ наш, тоже любит поговорить. А как говорить с Прокладкиным, если у него ушей нет?
– А куда они, то есть уши девались? – спросил Председательствующий, касаясь своих ушей, чтобы проверить, на месте они или нет.
– Говорят, нашли в какой-то пельменной.
– Это же форменное безобразие, – сказал Председательствующий. – С этим что-то надо делать. Надо дать команду инженерной группе, чтобы навели, где надо, порядок. Так мы скоро и сами начнем путаться, где чей рот, чьи носы, чьи бакены и усики. Непорядок.
Председательствующий строго посмотрел в зал и сказал:
– А уши Прокладкину надо бы вернуть. Надо уметь, – добавил он, обращаясь к Гришке Ламберу, – не только говорить, но и слушать. Вы правы.
– Да уже пробовали, – ответил Гришка. – Он не признает их. Говорит, мол, не мои, нечего, мол, моим ушам делать в пельменной.
– Хорошо, – сказал Председательствующий. – Пусть с Прокладкиным поговорят специалисты. Господин Прокладкин – один из лучших наших агитаторов, негоже оставлять его без соответствующих его имиджу и рангу ушей. Вы меня поняли?
Вопрос был обращен к сидевшим в первых рядах слева от трибуны. Один из них, молодой человек, светловолосый, с голубыми глазами, попросил слова.
– Благодарю вас, коллеги, – сказал он, склонившись над микрофоном. – С ушами и прочей внешней атрибутикой мы как-нибудь разберемся. Но есть другие, более серьезные, на мой взгляд, проблемы, которые следует безотлагательно решать. Я имею ввиду дотационные предприятия, которые, согласно директивам правительства, надо либо реконструировать, либо закрывать. На реконструкцию таких предприятий в казне нет денег, и поэтому на местах идет масштабное сокращение рабочих мест. Людей попросту выбрасывают на улицу, не считаясь с нормативами трудового законодательства, без выходного пособия, без выплаты за выслугу лет и так далее. Я считаю кощунством так обходиться с людьми, проработавшими на этих предприятиях десятки лет. Эти люди – профессионалы в своем деле, нельзя обходиться с ними столь негуманно, столь цинично. Если представители новой власти хотят сохранить свое реноме, они должны быть не хуже, а лучше своих предшественников. Уши Прокладкина, как видите, нашлись, в пельменной или блинной – не важно, но где мы найдем работу для выброшенных на улицу людей?
– Что же вы нам предлагаете, Иван Ильич? – выкрикнул молодой человек, подходя к микрофону, стоявшему справа от трибуны. Он был одет в атласный, темно-синий костюм, плохо выбритый, с маленькими, бегающими, как у картежника, глазками и усиками Шахрая. – Предлагаете продолжать их дотировать? За счет кого? За счет государства, которое приняло на себя долги Союза и с горем пополам их выплачивает? Или за счет рентабельных предприятий, которые должны трудиться на себя и на дядю? Нет уж, Иван Ильич. Если предприятие не приносит прибыль, если оно не может за счет этой прибыли выдавать своим рабочим зарплату, пусть оно гибнет.
– Правильно, – выкрикнул кто-то из зала. – Нечего кормить дармоедов.
– Да вы все с ума сошли! – воскликнул тот, кого назвали Иваном Ильичом. – Вы путаете социальную экономику с голым экономизмом, теоретиков которого развенчали еще два века назад. Ведь экономика – это не только деньги и акции. Экономика – это еще регулятор общественных отношений. Нерентабельные предприятия есть везде, в любой стране мира им выплачиваются дотации в силу тех или иных социально-экономических, исторических или демографических причин. Для рентабельных предприятий при этом предусматриваются разного рода льготы, налоговые послабления и прочее. Не надо изобретать велосипед, господа. Государство уже по определению должно быть главным игроком на рынке. В ином случае, оно не государство, а бог весть что. И перестаньте трепаться про так называемую «невидимую руку» рынка. Нет такой руки – ничто само собой не регулируется. А если и есть, то это именно она показала всем нам кукиш в Костроме.
Зал недовольно загудел.
– Я попросил бы вас, Иван Ильич, – сказал Председательствующий, – быть более корректным в выборе выражений.
– Бог с ними, с выражениями, – заговорил человек с усиками Шахрая – Все мы в этом отношении не без греха. Послушайте меня, Иван Ильич. Мы у власти всего пять лет – срок, согласитесь, не столь большой, чтобы решить все проблемы разом. Кроме того, не забывайте: революций без жертв не бывает.
– Какой революции? – спокойно произнес Иван Ильич, вопросительно посмотрев на своего оппонента. – Вы полагаете, что то, что сейчас происходит в стране, можно назвать революцией?
– А вы полагаете, что это дерьмо на палочке? – выкрикнул кто-то из задних рядов.
Зал загудел, как встревоженный улей.
– Политкорректности! – громко сказал Председательствующий. – Я требую политкорректности. Буду выключать микрофоны.
– Да, я считаю, что это можно назвать революцией, – сказал оппонент Ивана Ильича.
– Но если так, – отпарировал Иван Ильич, – значит все последние годы, говоря о необходимости реформ, мы с вами лгали.
Усик Шахрая, обретя рыжий цвет при ярком свете, угрожающе затрепетал, и если бы оппонент Ивана Ильича не приложил к верхней губе ладонь, он мог бы выпасть, или, превратившись в известное насекомое, сбежать по обшлагу пиджака вниз. Стоявший за оппонентом делегат прошептал ему на ухо:
– Прилепите крепче ус. Или уступите мне место.
Оппонент сел в кресло, слюнявя пальцы и звонкими шлепками пытаясь укрепить непослушные усики на место.
Его место уже занял невысокого роста коренастый мужчина с коричневым калмыцким лицом и дергающимся (видимо, от волнения) веком.
– У вашего оппонента маленькая проблемка… – начал он.
– Эта проблемка поименована «синдромом Прокладкина»? – перебил его Иван Ильич.
– Не знаю. Может быть, – ответил человек с дергающимся веком. – Я скажу за него.
– Вот и говори! – сказал Председательствующий. – Нечего дергаться, Устроили, понимаешь, из заседания актива партии театр мимики и жеста. Вам задали вопрос – отвечайте.
– Я отвечу, – сказал коренастый мужчина. Он, похоже, справился с волнением, лицо его стало спокойным и веко перестало, наконец, дергаться. – А отвечу я так. Да, Иван Ильич, мы лгали…
Зал взревел, зашикал, затопал, загудел:
– Эх, мать!..
– Что ты несешь, скотина?
– Чем тебя делали, умник?
– Надо же, честный объявился!
– Отберите у него микрофон!
– Дергунчик!
– Дайте человеку сказать, – крикнул кто-то из галерки. – У нас демократия или базар?
– Справедливое замечание, согласен с галеркой, – сердито, насупив черные брови, заговорил Председательствующий, исподлобья буравя глазами зал. – Вам, что не скажи, все не в коня корм. Говори, Дергунчик. Или дай сказать другим. Погляди, какая очередь за тобой стоит.
Иван Ильич, с жалостью глядя на обруганного и обшиканного залом Дергунчика, обратился к Председательствующему:
– Можно мне сказать?
Председательствующий махнул рукой:
– Да говори уж лучше ты. А ты, Дергунчик, помолчи, а то, я гляжу, у тебя опять веко задергалось. Беда с тобой.
– Беда, похоже, со всеми, кто здесь собрался, – сказал Иван Ильич.
– Прошу не обобщать – перебил его Председательствующий.
– Никоим образом. Любое политическое движение, – начал Иван Ильич, – имеет своих героев и подлецов, своих вралей и правдолюбцев, грешников и святых. Наше движение – не исключение. Мы с вами живем в разноплановом, противоречивом и антагонистическом обществе, где меньшинство вырвалось далеко вперед, а большинство плетется в длинном, растянутом на десятки тысяч километров, обозе, в обществе, где люди у власти еще не научились договариваться по таким вопросам, как помощь бедным, пособия многодетным семьям, инвалидам, в обществе, где частный интерес доминирует над общественными нуждами – и это все в той стране, где совсем недавно идеалы коллективизма были во главе угла идеологии государства. Поверьте, господа, какой бы доктриной, какими бы указами и правовыми нормами мы не вводили индивидуализм в жизнь нашего общества, мы ничего не добьемся – в русском обществе слишком сильно неприятие купца, помещика, кулака-мироеда, цеховика и коммерсанта, каким бы путем, праведным или неправедным, они ни сколотили свое состояние. Русский человек считает, что честным путем заработать миллионы невозможно, и если они у кого-то есть, то получены они бесчестно. Послушайте, о чем говорят люди. О взяточничестве и мздоимстве Почитайте, о чем пишут газеты. О взяточничестве и коррупции. О чем почти ежедневно говорят СМИ? О коррупции сверху донизу. Вот проблемы, о которых нам всем надо всерьез поговорить. А вы толкуете об утерянных ушах Прокладкина, найденных в какой-то пельменной. Бог с ними, с ушами и пельменями! Давайте поговорим о насущных проблемах.
– Это вы так говорите, потому что у самого уши целы, – с места заговорил Дергунчик. – Не хорошо это, Иван Ильич. А сами говорите о гуманизме. Это, Иван Ильич, не гуманизм, а демагогия.
– Верно, Дергунчик! Врежь ему по первое число! – крикнул кто-то из задних рядов.
В разговор вновь включился Председательствующий:
– Это у кого там руки чешутся? Если чешутся, так чешитесь в другом месте. Хоть об стенку в общественной уборной. Продолжайте, Иван Ильич.
Иван Ильич опустил голову, взгляд его погрустнел, весь вид его был воплощением библейской истины «Нет пророка в своем отечестве».
– Если то, что я говорю, – демагогия, – сказал он, – то как назвать ваши бредни с ушами в пельменях?
– Как хотите, так и называйте, – ответил ему Дергунчик. – Вот вы о коллективизме говорите, о гуманизме и о борьбе с коррупцией, а сами в партийном буфете четыреста рублей задолжали. Месяц уже не платите.
– Откуда ты это знаешь, Дергунчик? – спросил Председательствующий.
– Буфетчица Прасковья Ивановна рассказала. И еще добавила, что больше Ивану Ильичу в долг ничего не будет давать, так, сказала она, и передайте ему. В следующую пятницу, сказала еще Прасковья Ивановна, привезут тортики с вишней и ромом, никому без денег не дам. В особенности вам, Иван Ильич, потому как долги надо отдавать.
Иван Ильич сначала сконфузился, а потом с улыбкой спросил:
– Вам-то какое дело до моих долгов, Дергунчик?
– А он у Прасковьи Ивановны по совместительству финансовым директором работает, – прогнусавил кто-то из галерки. – День здесь речи толкает, а вечером в буфете чаек попивает
– Вы, Виктор Иванович, помолчали бы, – крикнул Дергунчик, вставая с кресла и разыскивая глазами того, кого назвал Виктором Ивановичем. – Если Иван Ильич всего четыреста рублей задолжал в буфет, и, как человек совестливый, не показывается буфетчице на глаза, то вы задолжали ей все шестьсот, и продолжаете без зазрения совести ходить в буфет, вчера только одних пирожных на двести рублей сожрали.
Из задних рядов галерки высунулась маленькая, похожая на ощипанный подсолнух, голова Виктора Ивановича.
– Попросил бы вас не так грубо выражаться, – сказал он, воинственно выпятив вперед небрежно выбритый подбородок.
– Можете плюнуть мне в морду, если я вру, – сказал Дергунчик.
– Нет, в морду тебе я плевать не буду, – сказал тот, быстром шагом направившись к Дергунчику. – Я к твоей морде лучше кулаком приложусь.
Маленький Виктор Иванович подошел к Дергунчику и ткнул его кулаком в лицо.
– Это за что же ты меня бьешь, Виктор Иванович! – закричал Дергунчик, держась рукой за окровавленный нос. – За правду, что ли?
– За нее, матушку! – крикнул Виктор Иванович и вцепился Дергунчику в волосы.
Завязалась драка.
Забегая вперед, скажу, что эту сценку (разумеется, без вышеописанной преамбулы) в этот же вечер показали по Первому каналу центрального телевидения. Занятно было поглядеть. В особенности, на то, как в драку влезла приятная во всех отношениях женщина в длинном шелковом платье, в туфельках на высоких каблучках и с грозным пресс-папье в руках. К общей потасовке с видом дореволюционного жандарма подошел лидер Либеральной партии Оскар Вольфович Фрунт-Ощипкин.
– Прекратить драку! – крикнул он хорошо поставленным командным голосом. – Сейчас же прекратить, иначе всех – в участок!
Толпа продолжала крутиться вокруг трибуны, как сбитый из дерущихся, кусающихся и визжащих депутатов огромный клубок. Оскар Вольфович метнулся следом за клубком, поймал за волосы затоптанную депутатами женщину и вытащил ее на безопасное место.
– Хам, – сказала женщина, высвободившись от железной хватки Оскара Вольфовича. – Я подам на вас в суд.
– Дура, – ответил он. – Я же тебя от этого мужичья спас.
– Так не спасают, – ответила она, поправляя прическу, в красивых глазах женщины, как крошечные изумрудинки, блестели слезы оскорбленной невинности. – Так таскают собак на живодерню.
Впрочем, этот диалог остался за кадром. А известен он стал потому, что Чудакову его рассказал сам Председательствующий, резюмировав свой рассказ такими словами:
– Ну, кто она после этого, если не дура, потому что все у нас всегда шиворот-навыворот, если что-то не так и некстати, когда можно и полюбовно и, так сказать, в рамках общей стратегии, а не наоборот?
