17.
Для Эдварда Семиболтаева наступили скверные дни. После инцидента с карликами, в полуобморочном состоянии, его привезли домой, положили в пастель, вызвали врача, сделали несколько успокоительных уколов, и он уснул. Жена его Эллочка, в бессменных фиолетовых колготках, дежурила у пастели. Он бредил. Вспоминал каких-то карликов и известного своими скандальными телепередачами журналиста Барнаулова, называя того «хвастунишкой» и «жуликом». Когда Эллочка пыталась о чем-нибудь расспросить его, он выпучивал глаза и показывал ей кулак.
– У, пробка! Ты еще тут! Сидела бы в своем похоронном бюро и любовалась своими покойничками.
По ночам его мучили кошмары. Однажды в голубоватом свете, до краев заполнившим спальню, появился генералиссимус Сталин. В знакомом армейском френче, скрипя по паркету, он медленно подошел к его кровати и сказал, что проклятая останкинская телебашня не дает ему покоя. «Разве вы не умерли?» – холодея от ужаса, спросил Семиболтаев. «С вами умрешь, – сказал Сталин, тяжело вздохнув. – Больше полувека прошло, как меня придали земле. От меня остались одни сухие мощи, а умереть я не могу, и виноват в этом – ты!». «Почему, Иосиф Виссарионович? – спросил он. – В чем я перед вами провинился?». «Ты виноват лишь тем, что хочется мне спать. Я устал, Эдвард. Да, я не умер, я только лег отдохнуть, потому что смертельно устал, но каждый раз, смыкая глаза, я зову смерть, а она не идет, и я опять открываю глаза. Твои телеканалы сделали меня первым злодеем двадцатого века, но ведь ты знаешь, что это ложь. Скажи, Эдвард, когда ты перестанешь клеветать на меня? Когда этой вакханалии лжи придет конец, и я навеки закрою глаза?». Проговорив это, Сталин пошел к окну, пыхтя трубкой, дым от которой растворялся в голубом свете заледеневшей ночи. «Молчишь, Эдвард? – спросил он, остановившись у окна. – Хорошо. Тогда ты должен запомнить одно. Наступит час, и мне все это надоест, и я снесу твою телебашню с лица земли. Я выстрелю в нее из кремлевской Царь-пушки. Говорят, она никогда не стреляла. Это правда. Но я сделаю так, что она выстрелит. Ты меня знаешь, Эдвард, я умею держать слово».
Семиболтаев просыпался в холодном поту и видел, как медленно в лунном свете заиндевевшего окна тает силуэт всемогущего вождя.
«Господи, господи, что же это? – шептал он, трясясь страха. – Что это за сны? За что наказан?»
Он с головой кутался в белом сугробе пастели и, как мальчик, свернувшись калачиком, лежал до утра. Медленно согреваясь, засыпал, думая о Сталине и Царь-пушке.
Проснувшись, натыкался взглядом на фиолетовые колготки жены.
– Ты стонал всю ночь, – говорила она. – Снилось что-то плохое?
Эллочка спрашивала, морщась от отвращения. Она не любила мужа. Ей не нравились его рыхлое тело, обрюзгшее лицо, покрывающееся с годами серыми пятнами, седые, потные, завивающиеся на затылке волосы – словом, все, что было им, что ей, еще молодой и красивой женщине, приходилось каждый день терпеть. Эллочка была из тех женщин, которые не умеют скрывать своих чувств. Это нелюбовь проявлялась во всем: во взгляде, в жестах, в том, как она подавала ему блюда с едой, в словах, в особенности, когда надо было сказать «Как ты себя чувствуешь, миленький?». Но сейчас был случай особый. К мужу приходили люди, и надо было притворяться, что она очень обеспокоена состоянием его здоровья. Она выдавливала из себя слова, которые надо в таких случаях говорить, и только муж точно знал, как тяжело ей это дается. Впрочем, сейчас ее «миленький» ничего не знал. В редкие минуты, когда приходило просветление, он сознавал, что существо с фиолетовыми ногами его жена, и он говорил: «Милая, не знаю, что со мною твориться. У меня все время болит голова, никакие лекарства не помогают». Но когда просветление проходило, и ему опять мерещились длинноухие карлики, он был уверен, что Эллочка вовсе не жена его, а служащая похоронного бюро, пришедшая оформить документы на проведение обряда погребения и полюбоваться на свежего покойника. Вот и сейчас на вопрос, что ему снилось, он ответил:
– Да, снилось. Ко мне приходил Иосиф Сталин.
– Как это мило, – сказала Эллочка с гримаской отвращения в уголках рта. – О чем была беседа?
– А вы, собственно, кто? – спросил он, перебивая ее и повышая голос. – И, главное, что вы здесь делаете? Если вы из похоронного бюро, то должен официально заявить вам, что я еще жив. Факт!
– Какое похоронное бюро? О чем ты, Эдвард? – спрашивала Эллочка.
– О вашей работе. Кто вы вообще такая?
– Я твоя жена, Эдвард.
– Врешь! Я знаю, кто вы и откуда. Вас послали эти изверги.
– Какие изверги?
– Наконец, я увидел вас изнутри. Жена, говоришь? Тогда я женился на самой смерти. Факт!
– Ничего не понимаю. О чем ты, Эдвард?
Семиболтаев высунул голову из-под одеяла и, вращая безумными глазами, закричал:
– Добить меня хотите?! Ждете, когда я сам покончу с собой? Вижу по глазам – ждете! Тогда объясните – как? Повеситься? Выброситься в окно? Утопиться? Выпить яду? Говорите, черт вас возьми! Кто сегодня ночью послал ко мне Сталина с Царь-пушкой? Царь небесный? Молчите? Тогда я скажу. Я еще жить хочу! Слышишь, ты, фиолетовая! Хочу жить! Так и передай своим дружкам, звони прямо сейчас.
– Успокойся, Эдвард, – спокойно отвечала Эллочка. – Все желают тебе скорейшего выздоровления и возвращения на работу.
– И ты тоже? – дернув щекой, спросил Семиболтаев.
– И я тоже.
Семиболтаев укрылся с головой одеялом и заплакал.
– Боже, как болит голова! – мычал он под одеялом. – А смерти нет. Что же это, господи?
Врач бывал почти ежедневно, о чем-то с ним говорил, выходил из спальни и разводил руками:
– Ничего не пойму. Известно только, что его кто-то сильно напугал. Но кто, когда, при каких обстоятельствах – не ясно. Он говорит о том, что началась война, которая уничтожит весь мир, и просит, чтобы ему срочно организовали встречу с президентом – он должен сообщить ему что-то очень важное и что от этого сообщения зависит судьба России. Словом, надо еще несколько дней подождать. Пока давать только успокоительные, пусть больше спит.
Приехал Николай Иванович Барсук – потускневший, осунувшийся, впервые без галстука. Он вошел в спальню, сел на стул перед кроватью и, опустив голову, спросил:
– Что они с тобой сделали, Эд?
Семиболтаев посмотрел на Барсука. На лице Николая Ивановича не было живого места – ссадины на лбу и подбородке, шов на рассеченной брови, скошенный влево нос.
– Били? – спросил Семиболтаев.
– Ерунда, – ответил Барсук. – Этими игрушками меня не проймешь. Проблема в другом, Эд. Они выкрали диск с компроматом на Красного. Я поселился в отеле «Варшава» под именем Пшишко Ковальского, и все время моего пребывания там оставался в номере. Горничных не пускал. Не принимал душ. Завшивел за неделю. Диск всегда был при мне, я даже спал с ним.
Барсук еще ниже опустил голову.
– Ума не приложу, как им это удалось.
– Копии?
– Не делал.
– Почему?
– Свалял дурака. Думал, что так будет лучше.
– Есть шансы вернуть диск?
– Нулевые.
– Час от часу не легче. Что будем говорить президенту? Он ведь меня с потрохами сожрет.
– Чем я могу помочь?
Семиболтаев с грустью посмотрел на шторы, где ночью, в голубом тумане, исчез силуэт Сталина. Душа была полна печали, как кленовая аллея в саду за окном – морозным воздухом. Он встал, подошел к двери, ведущей на балкон.
– Куда ты, Эд? – спросил Барсук.
– Хочу подышать свежим воздухом, – дернув за бронзовые ручки и потянув двери, сказал он.
– Одень что-нибудь, – сказал вслед ему Барсук. – Прохладно.
– Пустяки, – ответил Семиболтаев, ступив на балкон.
Он глубоко вздохнул, почувствовал, как закружилась голова, кончик носа и мочки ушей заколол легкий морозец.
– Как хорошо здесь, Николай Иванович! Какая прелесть этот осенний воздух! Как писал поэт, жить да жить бы на свете, да наверно нельзя, – быстро проговорив это, он перелез через перегородку, и прыгнул головой вниз – к пожелтевшим внизу пятипалым кленовым листьям, украшавшим темный ковер влажной после дождя земли.
