СТИХИ. RU
Пустой перрон. Шлагбаум. Гололед.
Ушел наш поезд. Холодно и немо
в чернильных тучах отмерцало небо.
И времени замедлен ход.
А слова нет – застыло в холодах.
А значит, нет надежд и бога нет.
И в обнищавших русских городах
за неуплату отключают свет.
И вот уже, покорные судьбе,
идем с тобой громить лесное царство.
А слова нет – его заело барство,
и сплюнуло под ноги голытьбе.
В ЛЕСУ
Здесь сосны, полвека отгрезив,
от внешнего мира стеной
закрылись, латая порезы,
чтоб вырастить лес молодой.
Как воины в ветхих шинелях,
страдают, но все же молчат,
и, словно на пьяную нелюдь.
на нас отчужденно глядят.
От дыма, от пепла и пекла,
вытягиваясь к небесам,
они к нам давно притерпелись,
как к безрассудным скотам.
МАТЕРИ
Усну, чтобы увидеть город
и дом, и коммунальный рой,
и комнату, где с примусом и горем
мы жили с ней, тогда еще живой.
Мы вместе собираем ей в ночную,
чтоб в перерыв поела за станком,
кусочек колбасы, яйцо вкрутую
и черный хлеб, натертый чесноком.
Она придет домой перед рассветом,
повесит телогрейку на крючок,
и, молодая, пахнущая ветром,
мне скажет: «Как спалось, сынок?».
Мне десять лет. Я в сумке ее рыщу.
Платок. Заколка, прикрепленная к письму.
А вот и сверток с той же скудной пищей.
Она и не притронулась к нему.
ДОМ НА ТВЕРСКОЙ
Окна дома светлы – как этюды больного Шопена.
Чистота. Голубень. Фешенебельный их паритет.
Дверь парадной раскрыта отважно и самозабвенно,
как тетрадь хорошиста, решившего с блеском пример.
На втором этаже, в чисто вымытых окнах зеркальных,
тени красных рябин мельтешат в глубине витражей.
А лиловый цветок с подоконника смотрит печально,
из горшочка торча голубиной головкой своей.
Тишина и покой из столетья в столетие льются
вдоль карнизов и стен со следами величий былых.
И покажется вдруг – здесь, как прежде, поют и смеются
души тех, кто навеки ушел из пенатов своих.
И покажется – их бормотанье, басочек и лепет
в этих стенах, как в нотной тетради, сокрыты навек.
Приложи к ним ладонь – и почувствуешь ропот и трепет,
и желанную муку еще раз увидеть рассвет.
И сквозь плены обоев, тотальный режим интерьера,
сквозь развалины кресел, паласы, хрусталь, серебро
души мертвых летят, словно птицы, из пушкинской эры
в наше время, в котором забыты любовь и добро.
И когда над околышем крыши заблещет созвездие Девы
и зардеет луна, забредя в заколдованный сад,
души мертвых поют, и печальные эти напевы
ты услышишь во сне, а проснешься – они замолчат.
НА СМЕРТЬ СТАЛИНА
К «Ближней даче» стягивались тучи.
Холод. Хмарь. Визжали до утра,
словно эпилептики в падучей,
тысячеголосые ветра.
Над Москвой ревмя ревела вьюга.
На Садовой, сплющенной, как медь,
скоморохи с севера и юга
кликали под вой сирены смерть:
«О, приди, косая вертихвостка!»
К «Ближней даче», выплюнув горбыль,
пахнущие ладаном и воском,
выстроились в очередь гробы.
И, как духи мщенья из Аида,
совершив насилье над гербом,
молотом над миром тряс Никита,
а Лаврентий Берия – серпом.
И земля, как будто впав в безумье,
загудела в тыщу голосов,
в тыщу подголосков: «Сталин умер!».
«Умер вождь!» – шла весть со всех концов.
«Сталин умер» – гласом демиургов
время в вены впрыскивала яд,
вызывая шок у металлургов,
у крестьян, рабочих и солдат.
Верещали злыдни: « Умер Сталин!
И какого, собственно, рожна
от Москвы до самых до окраин
плачет эта глупая страна?»
Говорили плотники из Пресни,
сталевар, рыбак и коневод:
«Нам послал отца Отец Небесный
Был он крут. Но как нам без него?»
И, казалось, вне пути земного
для любого вобщем сорванца
в те года он заменял родного
на войне погибшего отца.
И, забыв о драках, передрягах,
посмотреть на освященный прах
шли к нему бездомные бродяги,
огольцы с заточками в штанах.
Над Москвой неслись пурга и вьюга –
ангелы-архангелы зимы.
Нищенками, загнанными в угол,
кланялись березы до земли.
И срывая с веток заскорузлых
почки, что пробились лишь вчера,
по всему Советскому Союзу
безутешно плакали ветра.
ПЛАЧ О ПОТЕРЯННОЙ РОДИНЕ
Еще бы двадцать лет, всего лишь
каких-то двадцать лет,
и, выходцы из грязных штолен,
мы покорили б целый свет.
За школьной партой, в институтах,
линейкой выровняв строку,
полунага, полуобута,
страна готовилась к рывку.
Пусть сверху дергали за вожжи,
и на работу по свистку
ходили все,
но все же,
все же
страна готовилась к рывку.
В ракетодромах и у домен,
в НИИ, КБ и у станка
уже был выстрадан искомый
план величайшего рывка.
Пусть циркуляры партактивов
здесь не читали никогда,
только красивые на диво
росли в Сибири города.
От скуки съездов и решений
Политбюро и млад и стар
зевали дружно,
только лени
не знал
у домны
сталевар.
И вопреки партийной порке
и лжи до самых до основ
в умах и душах жили Горький,
Гастелло, Блок и Королев.
Еще б немного лет, еще бы
один сквозь дебри переход,
и труд подвижнический мог бы
стать нормой на пути вперед.
Ведь мы дошли до самой сути,
осмыслив мир в канве времен.
И были в каждом институте
свои Курчатов и Ньютон.
Ведь и на самом-самом
краюшке,
там, где манил уклад иной,
мы были самою читающей
и самой мыслящей страной.
Еще бы двадцать лет, всего лишь
каких-то двадцать лет,
мы дали б миру честь и волю,
благую весть и новый свет.
Но сталевар застыл у домны.
Ученый бросил свой приход.
За Карским морем ночью темной
сковало льдом атомоход.
По воле неба или рока,
но наступил тот черный год,
когда свершился переход
страны рабочих и пророков,
«в страну рабов, в страну господ».
НОЧЬ
Она ушла июньской ночью
ловить такси на мостовой.
В одном кругу с луной порочной
светили звезды над Москвой.
Возилась у трюмо с вещами.
И лепестками милых уст
пролепетала на прощанье:
«Не жди меня. Я не вернусь»
Она ушла походкой праздной,
кривую судеб очертя.
Но и тогда была прекрасна
и беспорочна, как дитя.
А я стоял, завороженно
шепча, что, сколько б мне ни жить,
ее лицо, как лик иконный,
я буду помнить и любить!
И понял я, что мы не знаем,
что нас гнетет, что портит кровь,
что проще драмы не бывает,
чем эта адская любовь.
ИЗ ЮНОШЕСКИХ СТИХОТВОРЕНИЙ
Счастливым надо быть при жизни,
при жизни той, где в час любой
у листьев ясеня в прожилках
не фотосинтез, а любовь.
У той лужайки, где лежал ты,
любуясь небом по ночам,
поверь, была любовь и жалость
к твоим замученным ногам.
Трава дышала осторожно,
по-матерински, не спеша.
И долгим счастьем (все возможно)
дышала спящая душа.
И олененок с оленихой
прошли к полуночи к ручью.
И стало тихо, тихо, тихо…
И звезды падали к плечу.
К лицу ласкалась повилика.
И слышно было до зари,
как олененок с оленихой
пьют воду с месяцем внутри.
